Дмитрий Вернер. Живое дыхание Ильича
Жарким июльским утром 1979 года в кабинете директора Центрального Музея В. И. Ленина сидели трое: сам директор Иван Антонович Буреев, научный сотрудник музея Иванов, и посетитель - маленький аккуратный старичок с крупными выразительными глазами на живом подвижном лице.
- Юлий Моисеевич, - обратился к старичку научный сотрудник Иванов, - повторите, пожалуйста, для Ивана Антоновича все, что вы мне рассказали.
Старичок вдохнул воздуха, наклонился вперед, слегка напрягся и быстро произнес:
- Дело заключается в том, что я сохранил до наших дней дыхание Владимира Ильича Ленина.
И замолчал.
В кабинете возникла пауза, во время которой директору стало как-то не по себе.
- А в каком... э-э... собственно, смысле? - спросил наконец директор.
- В прямом, - сказал старичок и отчего-то насупился.
- Да вы по порядку, Юлий Моисеевич, все по порядку, - снова попросил Иванов.
Посетитель глотнул опять воздуха и заговорил уже более спокойно:
- Вы, разумеется, знаете, кем был мой отец Моисей Соломонович Руднев. Теперь об этом не упоминают, но вам-то, я полагаю, известно, что для Владимира Ильича мой отец был не только товарищем по партии, но и близким личным другом. Особенно тесно сошлись они в Лонжюмо. Отец часто рассказывал мне о тех днях во Франции. Я думаю, это было самое счастливое время в его жизни... Впрочем, я, кажется, отвлекаюсь. Тот достопамятнейший для меня случай, о котором я собираюсь вам рассказать, произошел весной 1922 года. Отец только что вернулся с Генуэзской конференции. Мне было тогда одиннадцать лет, и я прекрасно помню, как воскресным утром папа вошел в детскую и сказал нам с сестрой: "Дети! Сегодня я остаюсь дома, но у меня будет очень важная встреча. А потому ведите себя тихо и не шляйтесь по квартире". Отец ушел к себе в кабинет, Маришка уселась читать, меня же одолевала скука. Наконец, мне на глаза попался надувной резиновый мячик, который отец привез нам с сестрой из Италии. От нечего делать я взял этот мяч, подкрался к Марише сзади, открыл пробку и пустил шипящую струю воздуха прямо в ухо своей сестренке. От неожиданности та завизжала на весь дом. Через минуту в комнату вошел отец. "Что тут происходит?" - сердито спросил он. "Это все Юлька," - сказала Мариша и заплакала. Она испугалась, что папа накажет ее. Мы и не заметили, что за спиной отца в дверях стоит небольшого роста человек с рыжеватой редкой бородкой. Вы, конечно, уже догадались, что это был Владимир Ильич. "Нехорошо, молодой человек, обижать маленьких девочек" - сказал он мне. Потом присел на корточки перед Маришей и заглянул в ее заплаканные глаза. "Не надо плакать, - сказал моей сестре Ленин. - Давай-ка лучше поиграем. Посмотри, какой чудесный у тебя мячик". Владимир Ильич снова надул мяч, закрыл пробкой отверстие, отошел к двери, и с криком "Лови!" бросил мячик Маришке. Вот, собственно, и все. А вечером отец сказал нам с сестрой: "Я велел вам вести себя тихо, а вы устроили переполох и помешали нашей работе. Поэтому вас следует наказать. Мяча вы больше не получите." Папа убрал мяч в картонку из-под шляпы и перевязал коробку бечевой. "Заодно, - добавил отец, почему-то улыбаясь, - мы сохраним как семейную реликвию мяч, которым играл с моими детьми вождь мирового пролетариата." И спрятал картонку в кладовую. Мне было жаль игрушки, но разве я мог ослушаться отца и взять мяч без спроса? Так он и пролежал в кладовке почти два года. Потом наступил этот страшный январь двадцать четвертого. В один из дней отец стоял в почетном карауле у гроба Ленина; домой он вернулся в ужасном состоянии духа. За ужином долго молчал, потом сказал, что решено строить мавзолей для сохранения тела Ленина. Затем он неожиданно резко повернулся ко мне и спросил: "Ты помнишь, Юлий, тот мяч, которым Владимир Ильич играл с Маришкой? Пойдем-ка достанем его." Мы пошли в кладовую, и из-под всякого старого хлама вытащили пыльную картонку. Отец развязал бечеву. Мяч лишь чуть-чуть спустил воздуха за это время. "Ты понимаешь, - сказал отец, как-то странно поглядев на меня, - ты понимаешь, что внутри этого... этой оболочки заключено живое дыхание Владимира Ильича? Мы должны, мы просто обязаны сохранить его!" Отец быстро оделся и куда-то ушел, но вскоре вернулся с полной банкой остро пахнущего клея. Густым слоем обмазал он пробку на мяче, приговаривая: "Вот так, вот так вот, вот так". Затем он позвал меня в свой кабинет и сказал мне очень серьезно и даже торжественно: "Ты уже взрослый, Юлий, и я поручаю тебе хранить эту величайшую драгоценность. Помни, что ты должен сберечь ее во что бы то ни стало, при любых обстоятельствах. Люди придут в мавзолей поклониться телу Ленина, а его дыхание храниться будет здесь, и когда-нибудь эта реликвия займет подобающее ей место!" И отец передал мне коробку с мячом.
- И вот, - продолжал рассказчик, - прошло с тех пор 55 лет. Не буду рассказывать вам, что это были за годы. Но волю отца я исполнил! Теперь я стар, и моя смерть, возможно, уже где-то неподалеку. Родных и близких у меня нет; Мариша умерла много лет назад. И вот я пришел передать сохраненную мной бесценную реликвию заботам государства. Государства, основателем которого был великий Ленин, - торжественно завершил Юлий Моисеевич и устало откинулся на спинку стула.
Директор помолчал, пытаясь как-то переварить этот удивительный рассказ. Потом спросил:
- Вы принесли ... это с собой?
- Ну что вы, разве можно так рисковать! - горячо возразил Юлий Моисеевич. - Кто нибудь толкнет на улице, в автобусе - и все! Нет, я храню это дома. Но я принес показать вам цветную фотографию.
Старичок вытащил из портфеля большой конверт из плотной бумаги и протянул его директору.
- Она обошлась мне в 15 рублей! - гордо заявил Юлий Моисеевич. - Я вызывал мастера из фотоателье. "Цветная съемка детей на дому". - Странный старикашка захихикал. - Если б вы видели, как удивлен был фотограф! Но я ему ничего, ничего не сказал!
"При чем тут это", - с досадой подумал Иван Антонович. Он вынул из конверта фотографию, взглянул на нее и слегка остолбенел. Это не ускользнуло от внимания посетителя, который снова тоненько захихикал.
- Не правда ли, очень забавная штука? - спросил он радостно. - Мой отец был большой шутник и обожал подобные вещицы. Этот мяч он купил у какого-то бродячего торговца в Италии.
На мяче была намалевана улыбающаяся рожа с красным носом. Когда-то она, наверно, действительно была забавной, но сейчас мяч слегка сдулся, потерял форму, и улыбка превратилась в некоторое подобие кривой ухмылки.
- Мда-а... - протянул директор. - Вы, конечно, понимаете... э-э-э... Юлий Моисеевич, что каждый новый факт из жизни великого Ленина требует тщательнейшей проверки, и мы бы не хотели...
- Я вижу, вы мне не доверяете, - с обидой в голосе перебил его старичок. - Но есть доказательства того, что я рассказал вам истинную правду. Мой отец вел подробнейшие дневники. Конечно же, он записал в них и тот случай, и свой наказ мне после смерти Ленина.
- А где сейчас эти... - начал было директор и остановился.
- Разумеется, - сухо произнес Юлий Моисеевич, - дневники отца были изъяты при его аресте. Но говорят, - тут старичок зачем-то понизил голос, - говорят,что все архивы на Лубянке сохранились, ведь так?
- Мда-а... - опять промычал директор, разглядывая снимок.
- Я считаю, - с достоинством заявил Юлий Моисеевич, поглядывая через стол то на директора, то на фотографию, - что теперь это по праву должно занять место в Мавзолее, рядом с телом Ильича.
Директор ошарашенно уставился на удивительного старичка.
- Послушайте, Юлий Моисеевич, вы это что, вы это серьезно?!
- Абсолютно серьезно, - подтвердил посетитель. - Или вы полагаете, что дыхание великого Ленина значит меньше, чем его тело?
- Но как же вы не понимаете, - с тоской сказал Иван Антонович, - что в Мавзолее эта вещь будет совершенно неуместна!
- Я прекрасно понимаю ваши сомнения, - с готовностью подхватил Юлий Моисеевич, - разумеется, я и сам думал об этом. Но оболочку можно перекрасить в соответствующий цвет! Конечно, мне будет немного жаль. Я ведь так привык к нему... такому, - слегка сокрушенно добавил старикашка.
"Интересно, какой цвет он считает соответствующим, - раздраженно подумал директор. - Тьфу ты черт, да о чем мы вообще тут беседуем!" Он шумно вздохнул и сказал:
- Юлий Моисеевич, вы рассказали нам очень необычную и очень... гмм.. интересную историю. Я, конечно, некомпетентен принимать такие решения, но я скажу вам свое мнение. Что касается Мавзолея, то это мне представляется совершенно невозможным. Что же касается нашего музея... Впрочем, тут нам необходимо посоветоваться. Вы не могли бы оставить нам эту фотографию и ваш телефон? Мы непременно позвоним вам на днях.
Старичок молча кивнул, всем своим видом показывая: "Конечно, я понимаю, что не вы решаете столь важные вопросы". Он протянул директору карточку с телефоном, поднялся со стула, старомодно поклонился и направился к двери. За ним поднялся и молчавший все это время Иванов, лицо которого выражало тревогу и даже, пожалуй, некоторый испуг. "Юлий Моисеевич Левин", - прочел на карточке Иван Антонович. Словно почувствовав спиной вопросительный взгляд директора, старик в дверях обернулся и сообщил:
- После ареста отца я принял фамилию матери. Я отрекся от своего отца в тот страшный год. Но я должен был спастись сам, чтобы исполнить его завет. Ведь я был Хранителем! - старичок поднял вверх сухонький палец. - И я сохранил, я сберег для истории живое дыхание Ильича!
Когда дверь за Юлием Моисеевичем закрылась, директор еще раз тяжело вздохнул и поднял трубку того телефонного аппарата, на котором не было диска.
Инструктор идеологического отдела ЦК КПСС Кострюков был немного озадачен звонком из музея. Обдумывая рассказ директора, инструктор пытался определить, не станет ли это дело началом новой важной идеологической кампании, и как бы ему, Кострюкову, с наибольшей для себя выгодой использовать то, что он первым в ЦК узнал о находке музея. Понятно, впрочем, что сам он ничего решать не стал, а пошел докладывать начальству.
Заведующий идеологическим отделом Алексей Алексеевич Прошников, выслушав Кострюкова, сразу же позвонил директору музея и попросил его приехать в ЦК немедленно. Инструктор был отправлен встречать Ивана Антоновича. "Тактак-так, - подумал Кострюков. - Похоже, будет кампания. Тут не прощелкать надо!"
Всего полчаса спустя директор Центрального Музея В. И. Ленина Иван Антонович Буреев и инструктор Кострюков уже входили в кабинет Алексея Алексеевича. Рассказ директора слушал Прошников внимательно, не перебил ни разу, потом долго молча рассматривал фотографию. Лицо его, впрочем, никаких чувств не выражало.
- Та-ак, - произнес наконец заведующий. - Значит, говорите, в Мавзолей предлагал? Народную святыню - на посмешище выставить?
Директор музея молчал.
- Алексей Алексеевич, - сказал Кострюков. - Конечно, о Мавзолее не может быть и речи. Но как экспонат для музея? Добавить, так сказать, еще несколько теплых человеческих черточек к великому облику вождя. Владимир Ильич играет в мяч с маленькой девочкой. По разделу "Ленин и дети".
- В музей, говоришь? - повернулся к Кострюкову Алексей Алексеевич. - А ты соображаешь, как это будет выглядеть? "Посмотрите направо - вот шарик, который надул основатель первого в мире государства рабочих и крестьян"? И там эта рожа? Тьфу! Человеческих черточек ему, видишь ли, захотелось добавить. "Елка в Сокольниках" у нас по этому разделу, и достаточно, вполне достаточно! И потом... - Прошников изучающе посмотрел на инструктора. - "Ленин и дети". А чьи дети, ты подумал? Ты хоть знаешь, кто такой Руднев?
"Ай-яй-яй!" Обгоняя одна другую, мысли с невероятной скоростью понеслись в голове Кострюкова. "Неужели прокололся? Директор упомянул, что этот Руднев был репрессирован. Но ХХ-ый съезд, реабилитация... Ведь о них снова можно говорить, только не вспоминать, что были репрессированы. Постой, ведь реабилитированы были не все! А кто не... Зиновьев, Каменев... Но это оппозиционеры, враги ленинского плана построения социализма. А тут друг Ленина... Или старик наврал? Хотя вроде и Зиновьев... Пронин за пивом трепался, что Зиновьев был другом Ленина, в шалаше с ним сидел. Почему я тогда не стукнул на Пронина? Конечно, врал, ведь Ленин сам писал, что Зиновьев и Каменев - предатели. Пронин врал, и старик наврал. А я-то как прокололся! И черт меня дернул вылезти!"
Между тем Прошников подошел к книжному шкафу, вытащил толстый синий том из собрания сочинений Ленина, открыл его в самом конце, на именном указателе, и прочитал вслух: - "Руднев (Кацнельсон) Моисей Соломонович (1879-1937). Член партии с 1902 года. Делегат IV-XV съездов партии, член ЦК с 1906 по 1925 год. После Октябрьской социалистической революции находился на партийной и дипломатической работе. Неоднократно выступал против ленинской политики партии. В 1925 году - активный участник "новой оппозиции", с 1926 года примкнул к троцкистско-зиновьевскому блоку, за что в 1927 году исключен из партии. В 1929 году был восстановлен в партии. Однако впоследствии за антипартийную деятельность был снова исключен из ее рядов". - Понял, чье имя хочет протащить в музей Владимира Ильича этот.. Кацнельсон? - Мы, Алексей Алексеевич, и сами полагали, что нам не следует ввязываться в эту сомнительную историю, - сказал Иван Антонович. - Но я все-таки решил обратиться к вам за консультацией... - И правильно сделали. Не следует-то не следует, а вот что, если этот сын Руднева напишет о своей "реликвии" в газету? Конечно, ничего не опубликуют, но откуда мы знаем, кому в отделе писем попадет в руки эта нелепая история? Газетчики - народ болтливый. Пойдет гулять по Москве эта дурацкая утка. А что, если туда дойдет? - Прошников мотнул головой в неопределенном направлении. - Вы же знаете, как бульварная западная пресса падка на подобные "сенсации". "Дыхание вождя русских большевиков внутри итальянского резинового мячика! Мяч с воздухом из легких Ленина сохранил сын его друга, расстрелянного Сталиным!" Нужна нам такая недостойная, неприличная "сенсация"? Более того, нужна ли она светлой памяти Владимира Ильича Ленина?
- Так что же делать? - тихо спросил директор.
В кабинете на некоторое время воцарилось молчание. Кострюков, уже допустивший сегодня одну оплошность, и не думал предлагать какой-нибудь выход. Буреев беспокойно поглядывал на Прошникова. Тот смотрел куда-то вниз и вбок, постукивая по столу пальцами. Потом поднял голову, слегка наклонился корпусом по направлению к директору и спросил веско:
- А вы уверены, что этот ваш Юлий Моисеевич вполне нормален? - И посмотрел на директора долгим внимательным взглядом, будто пытаясь определить, а нормален ли сам Иван Антонович.
- Постойте, действительно... Речь такая странная и блеск в глазах. А предложение насчет Мавзолея? Да ведь и вся история - это же бред, чистейший бред! Господи, ну как же я сразу не догадался! - с облегчением выдохнул директор. У него словно камень с души свалился.
- Так что, Иван Антонович, - сказал Прошников, улыбаясь, - идите себе спокойно работать, и забудьте всю эту дурацкую историю. А телефон ненормального старика вы нам оставьте.
Когда Буреев начал прощаться, заведующий спросил:
- А еще кто-нибудь в музее в курсе?
- Научный сотрудник один, Иванов его фамилия, знает, - ответил директор.
- Ну вот пусть и он забудет эту нелепицу, - сказал Прошников, продолжая дружески улыбаться и пожимая мягкую руку Ивана Антоновича.
Директор ушел.
- Останься, Кострюков, - буркнул Алексей Алексеевич и набрал номер.
- Юлий Моисеевич? Здравствуйте! Заведующий идеологическим отделом ЦК КПСС Прошников вас беспокоит. Да, уже проинформирован. Вы же понимаете, как нам дорого все, что связано с жизнью великого Ленина. Так что, Юлий Моисеевич, позвольте от имени ЦК партии горячо поблагодарить вас за то, что вы сберегли для советского народа эту бесценную реликвию. Нет, в музее, обязательно в музее! Надо будет подготовить место, пригласить корреспондентов. Да, в торжественной обстановке. Но позвольте и пожурить вас немного. Хранить дома такую ценность! А если воры или пожар? Мы обязаны как зеницу ока беречь все, что освящено бессмертным именем Ильича! К нам в ЦК, в сейф, под охрану. Да, только на эти несколько дней перед торжественной передачей в музей. К вам сейчас подъедет наш инструктор. До скорого свидания, Юлий Моисеевич, доброго вам здоровья.
Прошников повесил трубку и протянул Кострюкову листок с адресом:
- Бери машину, Николай, и поезжай. Привезешь этот мяч сюда сегодня же. Я тебя жду, понял?
Несмотря на духоту июльского дня, Юлий Моисеевич был одет в широкий темный костюм и белую рубашку со старомодным галстуком в горошек. Кострюкова неприятно удивило то, что старик попросил у него удостоверение и, надев очки, долго вертел в руках книжечку. Затем странный старичок вдруг радостно заулыбался, засуетился, и пригласил Кострюкова пройти в комнату.
- Вы меня извините, молодой человек, - торжественно сказал Юлий Моисеевич, - у меня сегодня необыкновенно важный день. Я готовился к нему много лет. Конечно, мне немного жаль, что дыхание Владимира Ильича будет помещено не в Мавзолей. Но, в конце концов, и в музей люди придут поклониться этой святыне. Я даже рад, что оболочку не придется перекрашивать. И потом, в музее можно подробно описать историю происхождения этой реликвии. Я так счастлив, что имя моего отца снова будет рядом с именем Ленина. Вы знаете, ведь он ни в чем, ни в чем не виноват перед партией!
"Вот он о чем печется, - неприязненно подумал Кострюков. - Прав был Алексей Алексеич! Тогда-то небось струсил, предал батьку. А на старости лет совесть замучила, вот и придумал всю эту белиберду".
- А где же, - спросил Кострюков, - это?
- Одну минуточку, молодой человек, одну минуточку! - загадочно произнес Юлий Моисеевич и нырнул куда-то внутрь огромного старого шкафа. Через некоторое время он вылез, держа в руках пыльную картонную коробку. В глазах старичка стояли слезы, губы его шевелились, шептали что-то маловразумительное. "Живое дыхание Ильича", - разобрал Кострюков. Выглядел Юлий Моисеевич совершенно разбитым. Однако, когда инструктор протянул руку, чтобы забрать коробку, старикашка неожиданно враждебно посмотрел на порученца и потребовал у него расписку.
- Вы что, Центральному Комитету партии не доверяете? - недовольно спросил Кострюков.
- Что вы, что вы! - засуетился старик. - Полностью доверяю! Но мало ли что, знаете ли, может случиться. Вдруг вы на обратном пути попадете, хе-хе, в автомобильную катастрофу, а вашего начальника в это время хватит удар? Где я потом буду искать эту святыню? А для меня это дело всей жизни!
"Типун тебе на язык, - с ненавистью подумал Кострюков. - И впрямь, видать, сумасшедший". А старик тем временем уже подсовывал ему перьевую ручку и лист бумаги. Деваться было некуда, и Кострюков написал на этом листе, что получил у т. Левина Ю. М. 1 (один) резиновый мяч для пополнения экспозиции музея. Юлий Моисеевич нацепил на нос очки, прочел расписку и обиженно нахохлился.
- Ну что же вы пишите, молодой человек, - забормотал он быстро, - ни куда, ни что, ни зачем - ничего ведь не ясно. Вы уж напишите все полностью, напишите как следует.
И полез куда-то за другим листом бумаги, не выпуская, однако, при этом коробку из рук.
"Да что же это делается, не силой же отбирать!" - подумал Кострюков и вдруг с облегчением понял, что уже завтра никакая расписка не будет иметь ни малейшего значения. И тогда он почти весело накатал:
РАСПИСКА Выдана т. Левину Юлию Моисеевичу в том, что у него взят на хранение в ЦК КПСС с целью последующей передачи в Центральный Музей В. И. Ленина резиновый мяч, надутый т. Лениным Владимиром Ильичом лично.
Инструктор ЦК КПСС Н. Н. Кострюков И широко, размашисто подписался. Такая расписка удовлетворила придирчивого старикана, и он наконец выпустил картонку из рук. Кострюков заглянул внутрь коробки, но вынимать мяч не стал, а поспешил попрощаться с изрядно надоевшим ему старикашкой, уверив того напоследок, что в самое ближайшее время Юлий Моисеевич будет уведомлен о дате торжественной передачи реликвии в музей. Быстро спустившись по лестнице, Кострюков вышел на улицу и направился к машине, но вдруг зачем-то обернулся и увидел в окне дома маленького старичка в галстуке, смотрящего ему вслед. Заметив, что Кострюков оглянулся, смешной старичок как-то нелепо и жалко помахал ему рукой. Инструктор плюхнулся на заднее сиденье "Волги". Машина рванула, и через пятнадцать минут Кострюков уже ставил коробку перед Алексеем Алексеевичем. Заведующий отделом идеологии сам вытащил оттуда предмет всех сегодняшних волнений и положил его на стол. Рожа смотрела прямо на Прошникова и ухмылялась недобро и нагло. Мяч был слегка помят, на пробке и вокруг нее наросла какая-то окаменелость. "Клей", - догадался инструктор. Странное, неприятное чувство кольнуло одновременно обоих партийцев.
- Алексей Алексеич, - неожиданно для себя самого сказал вдруг Кострюков, - а может, связаться с товарищами из госбезопасности, попросить их поднять архивы?
Но Прошников уже овладел собой и смотрел на Кострюкова... весьма выразительно смотрел!
- Значит так, Николай, - произнес заведующий внушительно, - чтобы не было тут всяких искушений...
С этими словами он достал из ящика стола большие канцелярские ножницы, коротко размахнулся, и уверенным резким движением всадил их прямо в темечко бесстыжего колобка. Раздался шипящий звук, рожа жутко исказилась и тут же сморщилась, обмякла, опала. По комнате распространился удушливый запах старой резины. Алексей Алексеевич сложил дряблую оболочку в несколько раз и бросил в мусорное ведро.
- Давай, Николай, - сказал он задушевным тоном Кострюкову, - отдыхай. И всю эту чушь из головы выкини. Иди, иди, все на сегодня. А мне еще поработать надо. На следующее утро Юлий Моисеевич Левин получил из поликлиники приглашение пройти диспансеризацию. Заботящийся о своем здоровье Юлий Моисеевич явился в назначенное время в указанный кабинет, где его и ожидала компетентная комиссия. В тот же день Ю. М. Левин стал пациентом третьего отделения специальной психиатрической больницы.
1989 г.
Дмитрий Вернер |
О лихорадке
Еврейское 
Роналду -
Изобретено
Почему
Россиянок 
В Аргентине 
74-летняя
Ученые
Как умерла