Бен Галут
Сегодня 7 апреля 1994 года - в этом году сегодня День Памяти Катастрофы Европейского Еврейства.
Восемь лет назад, летом 1986 года, за год до отъезда в Израиль я познакомился с Соломоном Фридманом, одним из немногих, выживших в Минском гетто. Что такое человеческие слова? Что такое человеческие слезы? Жалкое отражение невообразимых мук, страданий... Горе так огромно... А сердце такое маленькое...
Мы познакомились в подмосковном сердечном санатории. Странное сочетание общей пошлости советской жизни с нереальной удачей для меня, еврея-отказника, получить путевку в санаторий. И не потому, что было объективное отношение. Нет, просто висела "горящая" путевка.
Сначала были шахматы. Знаете, такие парковые шахматы с громадными фигурами. Потом разговоры о жизни, об Израиле, о моем "отказе". Соломон как-то обмолвился, что до войны они жили в Минске. Я начал расспрашивать о войне. И он нехотя сказал, что был в Минском гетто.
- Тяжело рассказывать. Вновь вижу весь этот ужас. Я не могу жить спокойно. А сил нет все это заново переживать. И потом страшно вспоминать не только гибель... Страшно было, когда человечность исчезала... И были только маленькие островки, почти невидимые точки, где еще ютилась доброта... А кругом задают тон те, для кого главный принцип в жизни: "Умри ты сегодня, а я - завтра..." Знаешь, слабые духом никогда не могут объединиться. Животная зависть и трусость заставляют их грабить и топтать тех, кто слабее.
- Соломон, ты же знаешь, я жду разрешения на выезд в Израиль. Здесь не любят ничего, что связано с еврейством, ни прошлое, ни настоящее. А там, в Израиле, даст Бог, вырвусь отсюда, там - это история нашего народа. Там этим интересуются на государственном уровне.
О, я наивный провинциал. Просидев 8 лет с отказом на выезд, вращаясь в кругу московских отказников, я свято верил в то, что Израиль не только еврейская страна, но и страна торжествующей справедливости. В общем, прошло уже 7 лет, как я в Израиле. И вот сегодня, в День Памяти Катастрофы я решил сам записать кое-что из рассказов Соломона Фридмана, маленького пожилого еврея с добрыми, живыми глазами и жесткими складками у рта.
В Минске я был всего один раз проездом и совершенно не знаю города. Да и за 7 лет названия улиц и районов Минска, которые упоминал в своих рассказах Соломон, стерлись из памяти. Поэтому его рассказы в моем изложении, конечно, сильно пострадают. Но что делать, кроме меня, больше некому их записать.
КАК ОНО ВСЕ НАЧАЛОСЬ
До войны мы жили в Минске. Папа, мама, мой старший брат Миша и я. Когда началась война, Мише было 15 лет, а мне 10. Наш папа был врачом и, наверное, хорошим врачом, потому что у него было разрешение на частную практику. Я помню, как по вечерам к нему в кабинет приходили больные. Кем работала мама я не помню. Но в день объявления войны папа забрал маму из больницы. Повидимому, у нее была болезнь крови, потому что она была бледная и очень быстро уставала. В этот же день папа и мама купили в магазинах одежду, верхнюю и нижнюю, и другие вещи и продукты. Наверное, папа решил вывезти нас из Минска на восток прежде, чем идти на фронт.
На следующий день, 23 июня 1941 года утром он ушел в город и не вернулся. Мы очень волновались. На другой день, когда мама стала обзванивать все места, где можно было что-то выяснить, кто-то из знакомых сказал ей, что, как будто бы, кто-то видел, как бомба упала рядом с ним. После взрыва была только воронка. Мама слегла. Но мы с Мишей паковали два чемодана и какие-то узлы. На следующий день мама все-таки встала. И мы втроем, мама, Миша и я с какими-то узлами ушли пешком из города. Мы шли целый день, и следующий день, и все время сзади над Минском была жуткая черная туча дыма. Было жарко, хотелось пить и было очень страшно. Мама не могла идти быстро, несколько раз падала в обморок, но потом вставала и мы шли дальше.
На второй или на третий день в нескольких стах метров перед нами колонну беженцев перерезали немецкие мотоциклисты. Они ехали и стреляли, и мы все бросились на землю. Я видел, как люди из той части перерезанной колонны бежали под пулями, падали и, все равно, бежали. Потом мотоциклисты проехали мимо нас и в мегафон приказывали возвращаться в Минск. Мы пошли обратно. Пошли к этой черной, зловещей туче над городом. Так для нас началась война.
ПЕРВАЯ АКЦИЯ
Мы жили какой-то странной жизнью. Взрослые старались разговаривать так, чтобы я их не слышал. На улице было страшно, висели какие-то объявления. Было много немецких солдат, и по городу ходили патрули. А потом появились патрули из полицаев. Мама часто ложилась. И мы с Мишей все время боялись, что с ней что-нибудь случится.
Стали говорить о мобилизации всех мужчин на тяжелые работы. Потом о мобилизации только еврейских мужчин. Говорили, что мужчиной считается парень от 16 лет и старше. Среди соседей было много евреев. Наверное, мало кто пошел записываться. И вот в какой-то день полицаи стали ходить по квартирам и уводить мужчин. Мы очень волновались, потому что Миша был рослым мальчиком и выглядел старше своих лет. Мама решила спрятать его в чулане. И когда к нам пришли полицаи, мама сказала, что у нас нет мужчин. Полицаи стали материться и требовать, чтобы мама призналась, где прячутся наши мужчины. Потом они сами стали искать и первым делом пошли в чулан. Через несколько минут они вытолкали оттуда Мишу. Наверное, они его там били, потому что на лице у него была ссадина и он плакал. Мама бросилась к полицаям, стала показывать им Мишино свидетельство о рождении. Но все было напрасно. Они даже смотреть не хотели. Они кричали, что свидетельство поддельное. Что если бы все было честно, он бы не прятался. Мама бросилась на колени, обхватила Мишу, умоляла их... Один из полицаев толкнул ее ногой и потащил Мишу на улицу. Мама упала и осталась лежать на полу. Я плакал, просил ее подняться. Только через несколько часов она с трудом добралась до постели.
Мама умерла через несколько дней. Я проснулся утром, а она лежит на спине, не отвечает и рот приоткрыт. Я побежал к соседям, плакал, просил прийти. Пришла одна соседка, посмотрела, заплакала и сказала, что нужно похоронить, а потом ушла. Я сидел рядом с мамой, иногда звал ее и все думал, что можно что-то изменить... Через несколько часов я сильно захотел есть, нашел что-то, съел и снова пошел к той соседке. Но она сказала, что у нее семья, много дел и нет времени заниматься похоронами. Пусть мужчины занимаются. А мужчин в доме уже не было. Было только трое стариков в разных семьях. Я заходил в каждую семью, и никто не хотел заниматься похоронами. Никто не спросил, хочу ли я есть. Никто не предложил переночевать у них...
Всю ночь я просидел рядом с мамой, а утром сам пошел на кладбище. На кладбище никого не было, только старый сторож сидел на лавочке возле своей сторожки. Я спросил у него, как можно похоронить маму. Он ответил не сразу. Я даже подумал, что он не хочет со мной разговаривать, и собирался уйти. Но он вдруг сказал, что такими серьезными делами должны заниматься взрослые, а не пацаны. По обряду сейчас вообще не хоронят, а вырыть могилу - стоит денег, и гроб стоит денег. Я сказал, что я остался один, а мама умерла и лежит в комнате. Сторож опять замолчал, а потом сказал, что без денег он рыть могилу и делать гроб не будет. Денег у меня не было и я пошел домой искать деньги.
Того, что я нашел, не хватало даже на рытье могилы, а уж о гробе и говорить нечего. И я пошел искать доски, чтобы самому сделать гроб. Я обошел все улицы и свалки в округе и нашел только одну доску. Голодный и усталый притащился я с доской домой. Есть было нечего. Я попил воды и стал придумывать, как приладить доску к маме, чтобы было похоже на гроб. В конце концов, я решил положить маму на доску и обвязать ноги и середину туловища веревкой, чтобы тело не соскользнуло с доски. Мама была очень тяжелая, и сколько я ни бился, я не смог подсунуть под нее доску. Я не знал, что делать, сел на пол рядом с кроватью, на которой лежала мама, и заплакал. Я уже не звал маму. Я плакал от безысходности. Потом я снова пошел к соседям и просил помочь мне положить маму на доску. И снова никто не пришел.
На другой день утром я опять пошел на кладбище и стал просить сторожа похоронить маму. Я совал ему все деньги, которые нашел дома. Сторож взял деньги, пересчитал их и буркнул, что этого мало. Я снова начал просить его и сказал, что это все, что я нашел в доме и у меня больше ничего нет. Сторож вернул мне деньги и велел прийти после полудня. Когда я пришел к нему снова, он молча пошел в сарай, вывел лошадь, запряг ее в какую-то телегу, и мы пошли домой. Я сказал ему, что у меня нет гроба, а есть доска, и я не могу с ней справиться. Сторож молчал, курил, кого-то ругал... Я очень боялся, что он вдруг прогонит меня и повернет обратно.
Сторож взял мою доску, повертел ее в руках и велел выйти. Через некоторое время он позвал меня и послал за соседями, чтобы помогли ему вынести маму и положить на телегу. Но никто не пришел. Тогда он стал ругаться и сказал, что придется мне помогать ему. Он уже привязал тело мамы к доске, и нужно было взяться за доску и нести. Но у меня не хватило сил, и он сказал, чтоб я взялся за его конец доски. Мы тащили доску с телом мамы, а другой конец доски волочился по полу и по земле.
Потом мы вдвоем молча шли за телегой, на которой лежала доска и мама на ней, укрытая каким-то покрывалом. Нас остановил немецкий патруль. Солдат поднял покрывало, что-то громко сказал. Сторож кланялся и говорил, что я сирота... Командир патруля презрительно слушал, потом они повернулись и ушли.
На кладбище мы пришли близко к вечеру. Сторож уже вырыл могилу. Он обвязал тело мамы толстой веревкой и медленно стащил его с телеги, а затем опустил его в могилу. Засыпав могилу, он встал рядом со мной и стал говорить какую-то молитву. Потом сказал мне, чтоб я запомнил место, где похоронена мама. Уже темнело, когда я вышел с кладбища...
Прошло много лет. Я много раз был на этом кладбище. И я до сих пор не могу найти мамину могилу. А тогда мне казалось, что я запомню все на всю жизнь... И имя сторожа я тоже забыл...
ЕВРЕЙСКОЕ ГЕТТО
Несколько дней я прожил, как во сне. Все время искал, чего бы поесть. Я ходил на толкучку, относил туда из дома вещи, которые мог унести, менял их на хлеб, молоко, какие-то пирожки, от которых потом болел живот... Как-то утром ко мне пришла тетя Клара, папина сестра и стала расспрашивать меня о нашей жизни. Я рассказал ей о том, как немцы нас вернули, как потом увели Мишу, как умерла мама, как я хотел найти их с дядей Ароном, но не знал, где они живут. Тетя слушала, плакала, а потом вдруг спросила меня, не хочу ли я жить у них. Я с радостью согласился. А она заметила, что должна еще уговорить своего мужа, дядю Арона. Она сказала, что завтра утром она приедет с подводой, чтобы перевести наши вещи, но не к ним домой, а на новое место, потому что все евреи теперь должны жить вместе в еврейском гетто.
На другой день приехала подвода, и двое сердитых мужиков стали выносить все, что было в нашем доме. Не только вещи, но и мебель. Из разговоров я понял, что они берут эти вещи себе. Я уже говорил, что папа был врачом и имел частный кабинет. Так что деньги у него были и была хорошая мебель и дорогие вещи. Я видел, как выносят пальто, шубы, костюмы, платья, рубашки, свитера, украшения и посуду. Мне стало жалко, и я спросил у тети Клары, почему они забирают себе все наши вещи. Она ответила, что это плата за то, что они согласились взять к себе ее дочь Рину. Рине было 14 лет и она уже понимала, как нужно себя вести, что можно говорить, а что - нельзя. Теперь она будет считаться нееврейкой и будет жить в белорусской семье как их дочь. А мы все будем жить в еврейском гетто. Мне было очень жалко отдавать те вещи, которые мама и папа купили мне тогда в первый день войны. Я бросился к шкафу, схватил две пары носков и хотел еще что-нибудь взять, но в это время ко мне подошел один из грузчиков, взял у меня из рук носки, посмотрел на них и спросил: "Это твои?". Я кивнул. Он отдал их мне и сказал, чтобы я шел к своей тете. Так и остались у меня только две пары носков.
Дядя Арон встретил меня равнодушно. Но скоро я понял, что я совсем им не нужен. Они часто кушали без меня. Тетя давала мне какую-то домашнюю работу и все время была недовольна тем, как я ее делаю. Каждую неделю в субботу или в воскресенье Рина приходила к нам от своих нееврейских "родителей". Первое время неевреи могли свободно входить и выходить из гетто, но оставаться там на ночь не имели права. А евреи должны были нашить на одежду желтую шестиконечную звезду и получать разрешение на каждый выход. Тетя Клара все время спрашивала ее, как ей там живется. Рина не жаловалась, но говорила, что очень скучает. Однажды вечером она ушла от нас и очень быстро вернулась и рассказала, что вся ее новая "семья" сбежала, прихватив все вещи и мебель. Дядя Арон хотел сразу бежать к ним, но выход из гетто уже был невозможен. На следующий день вечером дядя Арон рассказал, что даже соседи не знают или не хотят говорить, куда они сбежали вместе с моими вещами от своей еврейской "дочери-нееврейки". С этого дня Рина стала снова еврейкой и уже жила с нами.
Потянулись тяжелые, голодные дни еврейского гетто. Рядом с территорией "нашего" гетто располагалось гетто евреев из Гамбурга. Их привезли в пассажирских вагонах практически без охраны, дали возможность взять с собой чемоданы с вещами. Эти евреи люто ненавидели нас, местных евреев. Они говорили, что Гитлер пришел к власти только благодаря советским коммунистам. А мы, местные евреи, поддерживали и поддерживаем этих советских фашистов. Но мы все стояли перед лицом смерти. А в этом состоянии злоба обреченных только помогает убийцам... Очень быстро эти гамбургские евреи опустились до гораздо более страшной нищеты, чем местные евреи. Они знали европейские языки и идиш и не могли общаться с местным населением, от которого можно было получать в качестве платы за черную работу хоть какие-то скудные продукты. А мы, местные евреи, знали только идиш и русский-белорусский язык. И поэтому гамбургские евреи были вынуждены просить нас быть переводчиками при контактах с местным населением. И вот на улице, разделяющей два участка гетто, часто собиралась толкучка, где гамбургские евреи меняли на продукты свои драгоценности и вещи. Тут же крутились мы, местные евреи, взрослые и подростки, предлагая за соответствующую плату услуги переводчика. Я тоже так подрабатывал, потому что и те, и другие предпочитали взрослым подростков, ведь им можно было меньше платить. Немцы уничтожили гамбургских евреев раньше, чем местных, хотя акции по уничтожению проводились все время существования гетто.
Дни акции были самыми страшными, самыми мучительными днями в гетто. Сначала акции были неожиданностью для евреев. Но потом была налажена система получения информации о самой акции и о том, какую группу населения немцы хотят забрать. Дядя Арон стал каким-то деятелем в еврейской администрации гетто. И только много времени спустя я узнал, что это было сделано по указанию партизан.
Рядом с нашим домом в гетто стоял кирпичный остов разрушенного бомбой двухэтажного дома. Дядя Арон под видом помощи карателям добился того, что в этом остове были замурованы все дверные и оконные проемы, чтобы никто не мог прятаться в развалинах. Но на самом деле из нашего дома был прорыт тайный подземный ход вовнутрь этого замурованного сарая. Рыли его в тайне даже от окружающих евреев. Рыли только по ночам. Землю выносили в запакованных мешках и ящиках. Крепежный материал тоже тайно проносили в наш дом. Вход в подземный ход был сделан в топке действующей плиты. Когда было точно известно, что акции не будет, плиту растапливали и варили на ней еду или кипятили воду. В общем, делали то, что нужно. Иногда дядя Арон специально приводил того или иного полицая, чтобы тот увидел, как топится плита. Но если становилось известно, что должна быть акция, плиту переставали топить. Она остывала. За некоторое время до начала акции все посвященные сходились в наш дом. На дне топки была крышка люка подземного хода. А в самом подземном ходе в специальном месте находилась вторая крышка с прикрепленными к ней сверху углями и остатками сгоревших поленьев. Когда все спускались в подземный ход, последний забирал с собой обычную крышку, а люк закрывал декоративной крышкой. Всего в этом сарае спасалось 15 - 20 человек. Крыши там не было. Сидеть можно было только на земле. Правда потом, когда пошли осенние дожди, а затем и снег, кто-то притащил в этот сарай доски. Считалось, что сидеть на мокром дереве лучше, чем на земле. Чаще всего во время акции люди в сарае стояли, потому что сидеть в страхе и напряжении очень тяжело. А надо было находиться в сарае абсолютно бесшумно, чтобы не услышали полицаи, каратели и, особенно, другие евреи, которые из зависти или в панике могли выдать эту тайну карателям.
Обычно акция длилась несколько часов. Но бывали случаи, когда она продолжалась два, три или даже четыре дня. И все это время людям внутри сарая приходилось существовать, не производя даже слабого шума. После нескольких часов бесшумного стояния люди ложились на землю, на доски, в снег, в грязь...Несколько раз к наружной стене сарая подводили тех, кого поймали при попытке к бегству. Их расстреливали якобы в назидание другим. А мы стояли с другой стороны стены и слышали, как эти несчастные молили о пощаде, молились, плакали, кричали... Потом раздавались выстрелы, и все стихало. Только стоны раненых, которых добивали каратели. Самое страшное было, когда кто-нибудь по голосу узнавал среди расстреливаемых родственника или друга. Человек беззвучно плакал... А другие его держали, чтобы во-время заткнуть ему рот, если он внезапно закричит...
Однажды в сентябре или в начале октября акция продолжалась уже несколько часов. Было относительно тепло и сухо, светило слабое осеннее солнце. Среди спрятавшихся в сарае были две или три женщины с маленькими детьми. Обычно дети вели себя тихо и не капризничали. Может быть, их подавляла общая атмосфера смертельного страха. Но тут вдруг у одной женщины ребенок примерно двух лет начал капризничать. Он хотел пить. Как на зло, ни у кого уже не было с собой воды. То ли потому, что акция была очень неожиданной, то ли потому, что она длилась уже много времени, но воды ни у кого не было. Мать пыталась успокоить малыша, но он плакал все сильнее и сильнее. Нужно понять, что значит сильно плакать в сарае, где прячутся от смерти люди. Она зажала ему рот, оставив открытыми только ноздри, и крепко прижала его к себе, беззвучно шепча ему что-то на ухо. Но ребенок извивался всем телом, пытаясь освободиться от нее, и кричал, что было сил. Из его рта, зажатого руками матери, вырывалось только слабое мычание. Но и этого было достаточно, чтобы услышать его снаружи. Окружающие забеспокоились. Все боялись. Каждое мгновение могло оказаться роковым. Несколько мужчин окружили бедную женщину и пытались отнять у нее ребенка. Я спросил у своей соседки, что они хотят делать? И та ответила, что они хотят убить этого ребенка, чтобы из-за него не погибли все. Руки у матери были заняты и отбиваться она не могла. Во время этой короткой борьбы кто-то, видимо, зажал малышу и нос, потому что после того, как его отняли, он обессиленный замолчал и смотрел на всех обезумевшими от страха глазами. Рот его был зажат чьей-то сильной рукой. Несколько человек держали его мать, зажав и ее рот. Но удержать ее было очень трудно. С бешеной энергией сотрясала она всю группу схвативших ее мужчин. Наконец, силы ее иссякли, и она затихла. Мужчины почему-то тоже расступились, и я увидел ее грязное, заплаканное лицо и порванное платье. Мужчина, державший ребенка, спросил его, будет ли он молчать. Мальчик кивнул, а потом тихо сказал, что хочет пить. И тут мать схватила валявшуюся рядом ржавую консервную банку и подняла юбку. Потом резким движением спустила голубые трикотажные штаны и присела, подставив под себя эту банку. Она писяла в жестянку, напряженно глядя на меня. По крайней мере, мне так казалось, что она смотрит на меня. Я, маленький мальчик, ошарашенный всем случившимся на моих глазах, впервые видел обнаженное тело взрослой женщины. Я не мог отвести глаз от ее полных, округлых ног, согнутых в коленях, от ее больших ягодиц, от ее живота... А вокруг стояли люди и была тишина. Только слабое журчание струйки о жесть. Потом мать встала и дала своему ребенку пить из этой банки. И мальчик жадно начал пить...
Кроме меня, никто из прятавшихся в тот день в этом сарае не остался в живых.
МАМИНЫ НОСКИ
Надвигалась зима. Все труднее становилось доставать пищу. Голод и смерть - вот, что нам оставалось. Дядя Арон был связан с партизанами, но голодали мы не меньше других. И он задумал бежать к партизанам. Конечно, все это держалось в тайне, тем более от меня, потому что он не хотел брать меня с собой из гетто. А что со мной будет, его очень мало волновало. Я все время хотел есть. Но точно так же голодали все вокруг. Выходить из гетто без разрешения властей запрещалось. А власти разрешали выходить только тем, кого они же направляли на работу. На одежде у всех евреев была нашита желтая шестиконечная звезда. Белорусы и русские не очень сочувствовали нам, евреям. Им и самим жилось не очень сытно. Но все же на помойках вне гетто еще можно было найти что-то съедобное. Надо было только исхитриться выбраться из гетто. И тут дети стали "опережать" взрослых... Тетя Клара научилась так пришивать желтую звезду, что при необходимости ее можно было сдернуть одним движением, потянув за специальную нитку. И я пользовался этим, когда выбирался из гетто через всевозможные лазейки. Практически доставали еду для всей семьи только я и дядя Арон. А бывали дни, когда я умудрялся раскопать на какой-нибудь помойке в городе что-нибудь "съедобное", и это было все, что могла есть наша семья. Иногда найденное у меня отнимали другие мальчишки. Но я научился прятать свои находки и проносить их в гетто. Правда, не всегда это удавалось...
Дядя Арон решил уйти к партизанам. Но просто так он мог уйти только один, и то без надежды, что его там примут. Партизаны не всех принимали в отряд, опасаясь и голода, и предательства. Ведь прокормить большой отряд очень трудно. А людей, сотрудничающих с немцами, было намного больше, чем теперь кажется. Все это я узнал гораздо позже. А тогда, я думаю, даже их родная дочь ничего не знала. Дядя Арон решил провести целую операцию и не только сбежать из гетто, но и уничтожить несколько немцев. В этом случае было больше шансов, что удастся переправить к партизанам всю семью, то есть жену и дочь. Повидимому, тетя Клара настаивала на том, чтобы взять к партизанам и меня. И по этому поводу в последнее время между ними происходили ссоры, которые они старались скрыть от меня. Вся эта история стала известна мне после того, как я попал к партизанам.
В октябре уже можно было убирать урожай картошки. Но не хватало рабочих рук. И в некоторых местах были поля неубранной картошки. Около города эти участки не могли долго сохраняться, а подальше, в глубинке таких полей было много. И горожане, как могли, пытались запастись картошкой. Дядя Арон через юденрат обратился в немецкую комендатуру с предложением послать евреев накопать картошки для немецких солдат. Для начала он предложил послать один грузовик с тремя - четырьмя рабочими-евреями и охраной. Если результат будет хороший, то можно будет послать команду побольше. Его предложение было принято.
И вот в одно прекрасное утро большой немецкий грузовик с двумя немцами-охранниками и четырьмя молодыми отощавшими, но все еще крепкими евреями уехал запасать на зиму картошку для немецких солдат. В эту команду входил и дядя Арон. Их послали на неделю. Подходящее поле было найдено довольно быстро, километрах в 20-30 от города. И в этот же день евреи начали копать картошку для немцев. Около пяти часов пополудни евреям разрешили поесть. Немцы тоже уселись поесть в очередной раз.Евреи разожгли костер, напекли картошки и немного отдохнули. Минут через сорок один из немцев приказал продолжать работу. Евреи уже были готовы к операции. Они погасили костер и пошли в поле. Тропинка проходила как раз мимо немцев, лениво сидящих вокруг тлеющего костра. На четверых рабочих было только две лопаты. Впереди шли двое без лопат. Когда с немцами поравнялись те, что были с лопатами, они почти одновременно взмахнули лопатами и раскроили головы двум охранникам, рядом с которыми лежали автоматы. Третий пожилой солдат-шофер стал что-то причитать и тоненьким голосом звать маму. Двое без лопат бросились на него и, как потом мне рассказывал один из них, задушили его голыми руками. Впереди была целая неделя, пока в комендатуре начнут искать этот грузовик. Трупы немцев закопали, предварительно сняв с них мундиры. Грузовик отогнали в лес, а с мундиров отстирали кровь. На другой день двое переоделись в немецкую форму и все поехали искать партизан. Когда они подъезжали к месту расположения отряда, дядя Арон пошел впереди грузовика, чтобы уменьшить вероятность обстрела. В общем, все прошло благополучно. И в отряд их тоже приняли, потому что они привезли картошку на немецком грузовике с запасом топлива и рассказали об убитых немцах.
Дня через три от партизан в гетто пришла связная. Это была 13-летняя еврейская девочка, очень худая и, видимо, больная. Она почти не улыбалась и все время куталась в рваный платок. Связная пришла с заданием переправить к партизанам врача, медсестру и тетю Клару с дочерью. И еще нужно было доставить к партизанам бинты и лекарства, какие удастся достать. Я помню этот спор, когда тетя Клара сказала, что без меня она не пойдет. Связная, худенькая девочка, неожиданно жестко ответила, что она руководит всей операцией, и в лес пойдут только те, кого она назвала. Тетя Клара страшно рассердилась и сказала, что без меня она не пойдет, и, если она с дочкой не придет в отряд, то связную накажут за это. Вдруг эта девочка заплакала и сказала, что ее предупредили, что, если в отряд придет хотя бы один лишний человек, то ее расстреляют за это. Поднялся шум. Врач, медсестра и тетя Клара, - все говорили одновременно. Тетя Клара говорила, что у меня все погибли, что я маленький, и что один я пропаду... Врач как самый уважаемый из всех троих взрослых сказал, что не стоит меня оставлять здесь, ведь тетя Клара заменяет мне мать. А они все взрослые подтвердят в отряде, что связная была против меня, но они все взяли меня на свою ответственность. Девочка плакала и не отвечала.
Мы стали собираться. На сборы была только ночь. Я взял с собой какую-то одежду, больше похожую на тряпки, и взял носки, те, что купили мне мама и папа в первый день войны. Это была единственная память о родителях. Я не одевал их и так и называл:"Мамины носки". А тетя Клара сшила из тоненькой тряпки для меня жилет, на котором и спереди, и сзади, и с боков, - всюду были карманчики. В эти карманчики положили лекарства и кое-какие хирургические инструменты, а сверху обмотали меня бинтами. Потом я одел свою обычную грязную одежду и еще пальто. Получилось неплохо, но я стал толстым и неповоротливым. Рано утром все снова собрались у нас и тронулись в путь. Все должны были идти разными путями, чтобы не попасться всем сразу. Только тетя Клара с Риной пошли вместе. Большая часть лекарств, настоящие бинты и часть хирургических инструментов были на мне. Бинты из тряпок были у медсестры. У врача была часть хирургических инструментов, которые на мне не уместились, и остальные лекарства. Только много времени спустя я понял, как я рисковал. Ведь если бы меня поймали, все вещественные доказательства того, что я иду к партизанам, были бы сразу найдены.
Мне сказали идти такой дорогой, где реже встречались патрули. Но это была дорога через район, густо населенный нееврейской беднотой, ненавидящей всех и, в первую очередь, евреев. Идти было жарко и очень неудобно. Через потайную лазейку я выбрался за пределы гетто, прошел несколько сот метров и, оглядевшись по сторонам, одним движением сдернул желтую звезду. Без звезды за пределами гетто было как-то спокойнее. Я пошел ближе к огородам. Мне казалось, что там легче убежать от опасности. Прошел несколько кварталов и немного успокоился. Было очень рано, и на улицах почти никого не было. Я даже начал потихоньку радоваться, что вот, наконец, я попаду к партизанам и буду бить немцев за гибель папы, мамы и Миши...
Вдруг, повернув на какую-то улицу, я носом к носу столкнулся с двумя мальчишками. Мы все от неожиданности даже остановились. Они, конечно, тут же догадались, что я еврей. Тот, что постарше, схватил меня за отворот пальто:"Куда идешь, жиденок? Смотри, Васька, какой он жирный. Снимай пальто, сука! А то, полицаев позовем!". Я заплакал. Не для того, чтобы разжалобить их, но чтоб потянуть время. Много раз ко мне привязывались мальчишки, пытаясь отнять у меня жалкие объедки, найденные на помойках. И нееврейские, и еврейские мальчишки, - все, пользуясь силой, отнимали у слабых еду. Иногда я убегал от таких грабителей. Но чаще у меня отнимали. Иногда били. От взрослых было легче отвертеться. Можно было громко заплакать. Можно было шмыгнуть в какую-нибудь лазейку в заборе или в подворотню... Но эти двое маленьких негодяев держали меня крепко. Что было делать? Ведь под пальто у меня лекарства для раненых партизан. Пока они меня держат, убежать я не смогу. И тогда я решился. Я сказал им, что у меня в сумке есть что-то новое... новая вещь. Они недоверчиво посмотрели на мою рваную сумку, больше похожую на старый, грязный мешок.
- А ну, покажь!
Я выдернул свои руки из их ладоней и залез в сумку. Ее нельзя было открывать, там были медицинские инструменты. Правда, они были завернуты в тряпье. Но все-таки я боялся... Я пошарил вслепую в сумке и нашел мамины носки. Достал из сумки тряпку, в которую они были завернуты, и под недоверчивыми взглядами своих грабителей развернул ее. Там были новые носки, еще с магазинной этикеткой.
- Вот, - сказал я, - они новые. Из магазина. Еще до войны.
Мальчишки совсем забыли про меня. Каждый схватил один носок и тянул к себе. Концы носков были прихвачены ниткой, чтоб сохранить пару. Мальчишки стали рассматривать этикетку, нюхать магазинный запах новых носков. А я побежал.
Я бежал, что было сил, и плакал. Плакал во весь голос. Я сам, своими руками отдал последнюю вещь, которая у меня была от мамы, последний мамин подарок, мамины носки... Вдруг мальчишки спохватились и бросились меня догонять. Они кричали:
- Стой! Держи его! Жиденок без звезды!
Они матерились, обещали меня поймать и убить, кидали камни... Я остановился передохнуть. Они уже не могли меня догнать. Это моя бедная мама помогла мне спастись. Но я сам отдал последний мамин подарок. У меня больше никогда не будет таких красивых, таких замечательных носков. Мамины носки спасли меня.
К условленному месту сбора я опоздал минут на 30 - 40, потому что сделал большой крюк, чтобы обойти этих двух грабителей. Хотя конечно, я мог встретить таких же негодяев и в другом месте. Из города мы выходили тоже порознь, но на расстоянии прямой видимости впереди идущего. Всю свою ношу лекарств я так и пронес один до самого партизанского отряда.
ПАРТИЗАНЫ
Мы шли целый день. Я очень устал, хотелось есть. Пили мы из ручейков и лесных болотистых озер. Так мы и шли порознь почти до самого партизанского отряда. Нас по очереди останавливал часовой из замаскированной засады. Всем, кроме связной, завязали глаза и связали впереди руки. Один из часовых сказал нам взяться друг за друга и медленно повел нас по лесу. Минут через 15 пути он передал нас другому часовому. Тот снял с наших глаз повязки и под конвоем повел нас дальше в расположение отряда. Из штабной землянки вышел какой-то командир, поздоровался, оглядел нас и послал за дядей Ароном. Дядя Арон пришел быстро. Мы все очень обрадовались, когда увидели его. Со своей женой и дочерью он расцеловался, с врачом, медсестрой и связной поздоровался за руку, а ко мне даже не подошел. Тихим, но строгим голосом он спросил у связной, почему она нарушила приказ и привела в отряд лишних людей. Я до сих пор помню, как у девочки задрожали губы. Она сказала, что требовала, чтобы пошли только четыре человека, но они отказались идти без этого мальчика. Дядя Арон повернулся к командиру и сказал, что связную надо арестовать за нарушение приказа, а меня надо отправить обратно, потому что партизанский отряд - это не детский сад. Тетя Клара стала говорить, что я сирота, и что без меня она не останется... Командир остановил ее, слегка подняв руку, и сказал, что он обдумает это положение. Потом он велел всех накормить, а после еды отправить связную и меня под арест.
В арестантской землянке мы просидели недолго. Девочка сначала плакала, а потом перестала, но все время молчала. Когда нас вызвали в землянку командира, там были дядя Арон, врач, который пришел с нами, и еще какой-то командир. Наверное, они спорили обо мне, потому что дядя Арон и врач выглядели очень злыми. Командир сказал, что он все выяснил и считает, что связная полностью выполнила задание и сейчас может идти в свою землянку. Когда она ушла, он начал говорить, что партизанская жизнь очень трудная, и в его отряде нет возможности меня оставить. Но вот в другом отряде нужен связной и, если я не побоюсь, то могу идти в этот отряд. Командир отряда сейчас сидит здесь и может поговорить со мной...
Все смешалось в этом мире. Дети воюют наравне со взрослыми и с ними разговаривают, как со взрослыми. Для детей это выглядит романтично. Но очень быстро я узнал, что такое суровая жизнь, пусть менее голодная, чем в гетто, но тяжелая и напряженная...
Командир другого отряда улыбнулся и сказал, что по мне сразу видно, что я буду хорошим партизаном. И он согласен взять меня в свой отряд. Я обещал ему все делать, что прикажут. Он потрепал меня по щеке и сказал, что завтра мы пойдем в его отряд. А сейчас я могу идти отдыхать. На ночлег меня определили в землянку, где были двое из тех героев, что убили немцев и пригнали грузовик к партизанам. Вечером я попрощался с тетей Кларой, Риной и всеми, кого знал. Я даже зашел попрощаться с девочкой-связной. Она лежала на лежанке, укрытая какими-то одеялами. Когда я вошел, она села и впервые улыбнулась. Потом она сказала, что ее зовут Соня, и что она мне завидует, что я буду в отряде дяди Кости. Так я узнал имя своего командира. Я спросил у нее, где ее родители. Она сказала, что все погибли, и она совсем одна.
- Я тоже один, - сказал я.
- Да, теперь я знаю.
Мне захотелось сказать ей что-нибудь приятное и я постарался взрослым голосом произнести, что я ее никогда не забуду. Она быстро взглянула на меня и ответила:
- Я тоже.
Рано утром мы ушли из этого партизанского отряда. Больше я никого из этого отряда никогда не видел. Через несколько месяцев, а может быть, через полгода этот партизанский отряд во время облавы не смог выбраться из окружения и был уничтожен немцами.
ЖИЗНЬ В ЛЕСУ
Дядя Костя, командир партизанского отряда был добрым, мягким человеком. Партизаны его очень уважали и даже любили. А начальником штаба он взял себе бежавшего из плена лейтенанта советской армии Макарова. Это был здоровенный детина, жестокий и наглый. Он любил придираться к бойцам отряда, но командир он был хороший и во время боевых операций даже заботился о своих подчиненных. Дядя Костя хвалил его за то, что, готовя боевые операции или организуя оборону, он так умел все предусмотреть, что провалов и потерь было немного. На особо сложные операции Макаров шел обычно сам. И партизаны говорили о нем, что он хороший командир, но не любили его. Когда он находился в расположении отряда, он либо распекал кого-нибудь, либо приставал к женщинам. Некоторым женщинам это нравилось, а другие плакали от него.
В отряде было человек 40 - 50 и среди них, наверное, 10 женщин. Были в отряде и евреи. Их было человек 15 мужчин и женщин. Я очень привязался к пожилому еврею-вознице дяде Яше. Мы жили с ним в одной землянке и заботились друг о друге, как могли. У дяди Яши погибла вся семья. Он в то время, когда каратели убивали всех евреев в его местечке, был в отъезде. Вернулся он на пепелище и даже тел своих близких не нашел. Повернул дядя Яша свою лошадь и поехал в лес к партизанам. Больше недели искал он партизан, пока сами партизаны не задержали его как подозрительное лицо. На его счастье среди партизан нашлись знакомые, и дядю Яшу приняли в отряд. Еще у меня был друг Изя Вайсблат, тоже сирота. Он был старше меня на год, но мы очень подружились. Изя многому научил меня и помогал мне.
Была в отряде очень красивая еврейская девушка Рая из далекой, глухой деревни. Полицаи ее поймали в поле, наверное, изнасиловали и собирались отвезти в полицию. Заночевали в какой-то деревне, а Раю заперли в сарай. Обнаружив в стене сарая плохо прибитые доски, Рая ночью выбралась из сарая и решила пробираться домой, но заблудилась в лесу и попала к партизанам. Это была 17 - 18-летняя девушка, красивая, работящая и очень печальная. И вот Макаров начал домогаться любви этой Раи. А она, несчастная, забитая деревенская девушка терпела и молчала.
Однажды вечером, пробегая по темной тропинке, я услышал возню и увидел силуеты Макарова и Раи. Рая молча отбивалась, а Макаров прижал ее к дереву и пытался целовать. Я рассказал об этом дяде Яше. Он горестно покачал головой и помолчав сказал, что лучше бы мне не попадаться часто на глаза Макарову. Рая совсем "почернела", ходила, опустив голову, и почти не улыбалась. Вокруг было так много горя, что никто особенно и не обращал внимания на ее угнетенное состояние.
Как-то зимой, когда дядя Костя был в другом отряде, на рассвете нас подняли по тревоге. Весь отряд, кроме часовых, собрался возле штабной землянки. Там уже стояли Макаров с винтовкой в одной руке и пистолетом в другой и Рая без рукавиц, без оружия, в порванной, косо застегнутой кацавейке. На лице у нее была ссадина. Макаров возбужденно махал пистолетом, а Рая понуро молчала. Когда все собрались, Макаров объявил, что сегодня ночью, во время проверки постов он обнаружил спящего часового. Этим часовым была Рая. Он арестовал ее и привел в отряд судить. Рая по своему обыкновению молчала. А Макаров запаляясь сказал, что она оказала сопротивление при аресте и поцарапала его. Закончил он свою речь тем, что этот поступок на самом деле является предательством. А предателю в военное время у трибунала один приговор: расстрел. Рая молчала и плакала. Макаров оглядел всех и, указывая пистолетом, приказал троим мужчинам выйти вперед. Все трое были пожилыми евреями. Среди них был дядя Яша. Макаров построил их в шеренгу и приказал приготовиться к расстрелу. Раю он поставил спиной к толстому дереву. Было страшное, тягостное молчание. И Рая тоже молчала. Эта малограмотная девочка не умела говорить. Из своего короткого опыта знала только то, что говорить бесполезно. Она умела только терпеть. И сейчас она обреченно молчала. Макаров скомандовал и раздался залп. Все старались не попасть в сердце и в голову. Рая упала раненая. И тогда она заговорила, закричала:
- Не спала я... Он сам напал... Приставал...
Макаров бросился к ней и несколько раз выстрелил в голову. Рая судорожно поджала и выпрямила ноги и затихла. Трое расстреливающих стояли с винтовками наперевес. Макаров повернулся к ним с перекошенным лицом и скомандовал расходиться. Все разошлись. Осталась только похоронная команда.
Когда в отряд вернулся дядя Костя, все ждали, что он скажет. Но он ничего не сказал. И партизанская жизнь постепенно вернулась в свою обычную колею. А еще через месяц группа под командованием Макарова после диверсии приняла бой. Дядя Яша погиб в этом бою, а Макарова, раненого, притащили партизаны. Он стонал, крыл матом жидов, крыл всех на свете... Через два дня он умер. Похоронили его без всяких почестей. Потом медсестра тетя Клава, отозвав меня в укромное место, рассказала, что Макаров попросил дядю Костю выслушать его. Всех раненых вынесли из землянки, и дядя Костя с Макаровым разговаривали с глазу на глаз. Тетя Клава, спрятавшись в чуланчике, слышала, как Макаров говорил, что в него стрелял дядя Яша, а он, Макаров, убил его за это. Дядя Костя выслушал его, расспрашивал подробности, а потом ушел. Все два дня до самой смерти Макаров стонал, плакал, проклинал жидов и снова просил вызвать дядю Костю. Но дядя Костя больше не пришел. В конце рассказа тетя Клава заплакала и сказала, что дядя Яша был для всех как отец родной, но особенно любил меня. И я должен помнить его всю жизнь. Я помню. Слезы в глазах, когда думаю о нем.
Я уже говорил, что дядя Костя был добрым, мягким человеком. Он старался беречь людей. Может быть, поэтому часть отряда спаслась во время облавы. Он не стал приказывать биться до последней капли крови. Видя лучше других безвыходность положения, он приказал всем рассредоточиться и просочиться сквозь цепи карателей, кто как сможет. Каждому, тайно от других, он указал в каком районе леса какой условный знак тот человек должен оставить, чтобы его могли найти свои. Это было летом 1943 года. Я уже был опытным партизаном. Я был связным, но из-за того, что я похож на еврея и обрезан, меня не посылали в города. Я был разведчиком. Под видом бездомного, грязного бродяжки я слонялся около немецких расположений и запоминал все, что удавалось высмотреть. Видимо, я так хорошо вошел в роль беспризорника, что меня никогда не задерживала охрана и патрули. Прогоняли, иногда хватали, давали по шее и отпускали. Иногда добродушный солдат давал мне кусок хлеба или печенье. Но никто из врагов не подозревал во мне разведчика.
Так вот, когда дядя Костя приказал отряду рассредоточиться, мы с Изей Вайсблатом решили уходить вдвоем. Уже через пару дней мы стали голодать, так как с собой нам практически ничего не удалось взять. Мы старались держаться поближе к болотам и подальше от деревень. Собирали ягоды, грибы, какую-то съедобную траву. Как-то мы наткнулись на недавно убитую лошадь. Боясь, что каратели не далеко, мы спешно отрезали себе большие куски мяса и ушли далеко в болота, рискуя провалиться в топь. Зажигать костер днем было опасно, потому что даже прозрачный дым над лесом виден издалека. Да еще сороки, слетающиеся на запах жареного мяса. А ночью костер должен быть маленьким и без искр, взлетающих над деревьями. Короче говоря, мы еле дождались темноты, зажгли маленький костер и нажарили конины. Наелись мы тогда до отвала и впрок нажарили. К вечеру следующего дня остатки сырого мяса протухли, и мы их выбросили. Потом снова начался голод. Но убитых животных мы не находили. Шли мы очень осторожно, стараясь не попасть в засаду. Часто приходилось сворачивать и отступать. Нужно было по самым незначительным приметам предвидеть засаду.
Однажды мы увидели лошадь с остатками упряжи. Она паслась на небольшой полянке. Мы решили поймать ее, убить и снова подкрепиться кониной. Но лошадь нам не давалась. Наверное, она давно отбилась от людей и дичилась. Уходя от нас, она вышла на заросшую дорогу, по которой много времени никто не ездил. Мы все время шли за ней на некотором расстоянии, стараясь приучить ее к нашему присутствию. Но лошадь все не давала приблизиться к себе. Она шла по дороге, иногда останавливалась, щипала траву. Но стоило нам попытаться подойти ближе, чем на 15 - 20 метров, как она, мотнув головой, уходила дальше по дороге. Так мы шли, изнемогая от голода и усталости. Впереди был неболшой подъем, а затем дорога уходила вниз, скрываясь за холмом. Когда лошадь поднялась на холм, я вдруг обратил внимание, что она начала шевелить ушами. То поставит их напряженно, то разведет... Я сказал Изе, что она чувствует опасность, но боится нас. Мы остановились. Наконец, силует лошади скрылся за холмом. А еще через минуту раздалась автоматная очередь и крики людей. Мы сразу же бросились в лес. Только наблюдательность спасла нас. Если бы я пропустил момент, когда лошадь начала прядать ушами, стреляли бы не в нее, а в нас. Мы бежали как можно тише, надеясь, что у карателей нет собак. Добравшись до болота, мы нашли дерево с густой кроной, залезли и спрятались в листве, замаскировавшись ветками. Собак не было слышно. Всю ночь мы просидели на дереве. Внизу было болото, и было страшно идти в кромешной тьме.
Мы не сомневались, что каратели придут сюда прочесывать это место. Утром пошли дальше в болото. Добравшись до какого-то озерца, мы решили сплести из ивовых прутьев сети в виде сидений и, привязавшись к стволу дерева, растущего в воде, опуститься под воду, выставив на поверхность тростниковую трубку для дыхания. Все было сделано, как надо, и даже уши мы заткнули маленькими тряпочками. Наши сетки-сиденья находились на расстоянии 100 - 120 метров друг от друга. Каждый придирчиво проверил маскировку другого. Все замечания тут же выполнялись. Как я прятался, я не знаю. Но Изя так незаметно сидел под водой, что если бы я не знал, что он там сидит, то ни за что бы не догадался, что он там. И все же Изю нашли. Может быть, он неосторожно шевельнул дыхательной трубкой. Не знаю. Но я был совершенно оглушен выстрелами в воду. Я сидел тихо, просто окаменел. Я даже закрыл глаза. Сколько я просидел, не знаю. Наверное, целую вечность, - так мне казалось.
Когда я захотел вынырнуть, то не мог шевельнуться. Я так испугался, что, собрав все силы, стал дергаться, но ничего не получалось. Тогда я сконцентрировал внимание на правой руке и попытался шевелить пальцами. Через какое-то время пальцы зашевелились, а потом и вся рука. Я еле выбрался из-под воды. Надо было еще как-то добраться до берега, а руки и ноги не слушались. Тогда я, страдая от холода, начал делать упражнения: махал руками, топал ногами, крутил головой... В конце концов, я вылез на берег, но до сих пор я не могу понять, как это мне удалось.
На берегу, напротив того места, где он прятался, лежал Изя. Судя по ранам, его убили, вытащив на берег. Я остался совсем один, голодный, продрогший, перепуганный двенадцатилетний мальчик. Смерть преследовала меня... Убивала всех, кого я люблю...
Я сидел возле убитого Изи и тихо плакал. Может быть, впервые после ухода из гетто. Мне было так жалко Изю. Я до сих пор помню его. Я помню всех... Я не знаю еврейских молитв. Но я молюсь, как могу, вспоминая их всех, вспоминая каждого... Я молюсь за всех нас, раздавленных этой войной.
Я выбрался из болота, отлежался в лесу. Потом начал пробираться на восток, воруя еду и прячась от всех. Перешел линию фронта. Как это все у меня получилось, я и сам не знаю. Наверное, судьба.
Я был "сыном полка", а потом меня отправили в тыл учиться. Я жил в детском доме, а затем в общежитии и, как все советские люди, в коммуналке. Пока я воевал и был в детском доме, было много "приключений", много страданий. Но, слава Богу, выжил, женился, вырастил дочь. Сейчас живу в Туле, работаю... Правда, вот сердце барахлит. Но это, наверное, расплата за то, что я выжил...
Через год меня выпустили в Израиль. Перед отъездом мы попрощались по телефону, боясь сказать лишнее слово. Ведь это был всего лишь 1987 год. И вот теперь я рассказал, как смог, историю маленького еврейского мальчика, каким-то чудом выжившего в этом смертельном водовороте войны.
Дай Бог ему до 120!
Бен Галут
7 апреля - 17 июля 1994 года.
© Copyright: Бен Галут, 2005
Свидетельство о публикации №1505110226
|
