Благословение Праведника
Сын с трудом приходил в себя. Однажды вечером коротко рассказал, что с ним случилось, и, заметив слезы в глазах, моментально замолк. Потом опять возвратился к очень сдержанному и короткому рассказу.
Я ненавидел его мучителей, я ненавидел мерзких немецких тварей. Недостаточно, что они сделали во время войны, мало того, что они так рано отобрали у меня отца… А теперь те же звери надругались над нашим сыном только за то, что он еврей. Да будут прокляты все амалеки!..
Чаще всего он лежал на спине, закинув за голову крепко стиснутые руки, пальцы в пальцы, и беспрерывно смотрел куда-то вверх, вдаль, будто во что-то пристально вглядываясь и стараясь в этом разобраться. Я даже не подходил к нему, не тревожил, не расспрашивал, хотя тысяча вопросов распирали меня. Это стоило огромной выдержки...
Спустя несколько мучительных месяцев, он стал оттаивать, оживать. Именно тогда он рассказал штрихи пережитого. Я даже не намекнул, что все это я пережил телесно, боясь спугнуть секунды откровения…
Потом он стал выходить из дому, видимо, начав интересоваться своим будущим: что делать, куда идти, как начинать жизнь заново…
Он очень много курил, но возле меня - никогда …
И вот Додик нашел работу в частной охране единичных еврейских домов в море арабской деревни Силуан, фактически, одном из древнейших еврейских иерусалимских мест – Шилоах. Купили ему отличный скорострельный пистолет в дополнение к тому оружию, которое он получил официально. И опять начались долгие ночи ожидания, когда он там, на крышах домов охранял покой поселенцев…
Когда он немного ожил, появились планы учиться дальше, мы решили устроить ему сеудат одая (благодарственную трапезу за спасение).
Мы собрались почти всей семьей за большим столом в салоне. Я незаметно со стороны включил видеокамеру, которая записывала все происходящее. Додик был еще худ, почти обритые волосы головы чуточку отросли. Голубые глаза с серым холодком были еще малоподвижны, как будто застыли в одной далекой точке, что походило на взгляд загнанного волка. Он был малословен, замкнут, как будто клещами из глубины вытаскивал каждое тихое слово. Мы поздравляли, как это принято в нашей семье в дни рождения: от младшего к старшему. Каждый держал стакан с ликером, на который говорил благословение, передавая затем следующему. Мы действительно отмечали день его нового рождения. Родился заново. Это происходило 31 мая 1992г. (йуд-бет сиван)…
Не помню, кто очередной поднял бокал для благословения, как вдруг раздался резкий стук в дверь. Стук был требовательный, громкий, зовущий, как будто стряслось что-то очень срочное. Так как я врач и всякие неотложные события происходят в нашей жизни, то быстро побежал на стук. Открываю дверь и вижу на пороге… рава Ицхака Зильбера… Хотя я был знаком с равом уже с 1981г, когда жил в Хайфе, куда он приезжал проводить уроки, поздно ночью возвращаясь в Иерусалим, но еще не был с ним так тесно связан.
Я был удивлен, поражен его внезапным появлением у нас дома, да еще сопровождаемым таким требовательным и резким стуком в дверь.
-Квод арав, что случилось? – спросил я его, приглашая войти в дом.
-Реб Иегуда, почему я пришел к вам?
-…?
-Для чего я пришел сейчас сюда?! – вопрос был странным, непонятным и по его взгляду было видно, что он, действительно, не совсем понимает, что делает здесь, что его тянуло сюда…
Я оглянулся, посмотрел на всех наших, застывших в недоумении, на напряженного, как натянутая тетива, Додика и сказал раву, под руку заводя в салон:
-Рав, Вы просто пришли поздравить нашего Давида.
Он не стал меня расспрашивать, почему надо поздравлять, как будто все знал, хотя я ему не сказал ни слова. Рав Ицхак уселся за стол рядом, категорически отказавшись занять мое место во главе стола, и сразу же стал говорить «слова Торы». Он говорил долго, четко, очень понятно и вместе с тем очень глубокие вещи. Странным было то, что он говорил как раз по делу, как будто бы знал всю подноготную приключений сына.
И вдруг я опешил, увидев, что видеокамера автоматически продолжала снимать этот бурный и неожиданный визит Рава и его речи.
-Извините, квод арав, - перебил я его, - мы записывали на видео, я от неожиданности забыл выключить его, и запись все время продолжалась.
-А что это такое?..
Тогда у нас дома еще был телевизор с видеомагнитофоном. Я вытащил записанную кассету и стал показывать раву Зильберу. В то же время я вставил в видеокамеру новую кассету и продолжал видеозапись происходящего. Вероятно, рав тогда впервые видел видеозапись…
Во всяком случае, он очень внимательно смотрел на экран, слушал свою речь и беспрерывно комментировал, как будто бы слушал не себя, несколько минут тому назад говорившего это, а кого-то постороннего:
-Правильно говорит… Так. Так… Что?.. А, правильно… Хорошо…
К концу записи я спросил его, можно ли эту запись смотреть и показывать другим, дает ли он разрешение на это.
-Не можно, а – нужно…
Весь этот диалог остался записанным на второй кассете. Так впервые я стал записывать уроки, выступления рава Ицхака Зильбера, особенно в старом здании иешивы «Двар Иерушалаим», которая размещалась в Санэдрии. Сегодня я владелец сотен записей с уроками рава. Я уже рассказывал, как при «тшуве с любовью» можно даже преступления перевести в заслуги… Рав Ицхак благословил нашего сына. И что вы думаете?!
Ровно через год наш сын не только сделал серьезную «тшуву», не только стал заниматься в иешиве, но и женился в йуд-бед сиван, ровно через год после благословения праведника. Рав Зильбер, будучи в трауре (шлошим) по рабанит Гите-Лее (зихрона цадекет ливраха!), пришел на свадьбу до начала игры оркестра, чтобы поздравить сына…
Теперь его подопечный аврех-ватик, уважаемый софер-СТАМ (писец святых текстов), отец четверых праведных маленьких евреев в религиозном поселении Кирьят-Сефер…
Это только намек на ту силу, которую имеет Благословение Праведника, на то безграничное, что Он сделал и делает для всей нашей семьи…
На 28 году жизни впервые узнал, что у меня есть сводная сестра Алла, которой 29 лет.
ОТЦУ
Я всё равно тебя люблю всех больше.
Любовь словами и не объяснить.
Быть может,
потому, что я такой же,
И также не могу спокойно жить?
Но почему ты от меня таился?
Кто, как не я, умел тебя понять!
Я все равно тобой бы гордился,
Сумел всей жизнью то завоевать.
Я сделаю всё, что ты недоделал,
И сердце печалью не иссушу…
Но почему, дорогой мой и смелый,
Не отворил мне до конца душу?.. 24 мая 1965г.
Сквозь его призму
У ОТЦА БЫЛА ДОЧЬ…
Выдержки из писем Аллы, Вани и мои даются без корректировки, со спецификой языка каждого писавшего. Сохраняется синтаксис и грамматика оригиналов.
Писем сохранилось немного, особенно из-за потери части архива в связи с «бегством» из Хайфы после гибели матери.
Для понимания событий особенно важны письма периода 1990 и 1991 годов, где много информации о необычных происшествиях.
Мои вставки выделены в скобках «жирным» шрифтом.
Текст, относящийся к «неземным делам» и к лечению - «жирным курсивом с наклоном».
Места, относящиеся косвенно, выделены курсивом.
Мои письма вынесены в ПРИМЕЧАНИЯ.
После смерти отца я летом приехал в Речицу. Когда пришел с вокзала, то при входе во двор мама отвела меня в сторонку. Тихо рассказала, что у нас в гостях семья из Минска: Алла, Ваня и их дочь Оля. На мой вопрос: «Кто они такие?», она коротко рассказала историю. Отец еще до знакомства с матерью был с какой-то женщиной в Минске, от которой родилась девочка по имени Алла…
Матери он сразу рассказал об этом. Отец не оставлял девочку: навещал, помогал. Родители решили не рассказывать об этом детям. Вот она и есть та самая гостья с семьей, что сейчас находится у нас...
Для меня это известие было шоком. Я даже вынужден был присесть во дворе на бревно, чтобы немного придти в себя:
-Как ты могла их принять? Почему ничего не сказала мне заранее? Почему я никогда ничего не знал? Как может быть? Кто они для меня?..
Эти и другие отрывочные вопросы я задавал растерянной матери, и еще тысяча мыслей кружились в моей бушующей голове.
-Но ведь она относится к отцу… Отец для меня – всё. Так что же?..
Решение пришло тут же на месте…
Я встретился с ними прямо со словами этого решения…
Потом мы изредка переписывались…
Однажды мы с Беллой были у них в Минске...
Потом два страшных года добывания права выезда в Израиль, и все, пережитое в связи с этим. «Не до жиру, быть бы живу…»
Из Израиля я посылал им копии писем Узникам Сиона, отказникам, их семьям. Аллу это не устраивало, и переписка прекратилась…
Затем связь между нами возобновилась…
Необъяснимо, почему Алла всю жизнь так крепко держится за свое «еврейство». А ведь это началось не сегодня, когда быть евреем выгодно. Все время, как мы знакомы, в годы лютого антисемитизма, когда страшно было произнести даже слово "еврей", она упорно идентифицировала себя с нашим народом. Более того, и ее дочь Оля, и ее внучка Ира с их слов продолжают эту же линию.
Совершенно бескорыстно, лишь страдая даже от близких людей за эту принадлежность… В России считаться евреем нелегко…
Алла трижды посещала нас в Иерусалиме. Приезжала лечить своим способом «даром с Небес», чтобы заработать на квартиру дочери и внучке. Первый раз - с Ваней, а потом – одна. Об этих встречах, долгих беседах, записанных на видео, если пожелает В-вышний, может, когда-нибудь напишу подробнее…
Это стоит отдельного повествования…
В первый приезд она еще не излечилась окончательно. Оставались слабые приступы, которых не профессионал вообще бы не заметил.
В дальнейшем она практически была совершенно здорова.
Когда Алла проводила лечение в Иерусалиме, то я заметил ряд необъяснимых вещей. Во-первых, в каждый ее приезд у нас почти не было пациентов. Конечно, мы делали для нее усилия. Но количество ее пациентов было намного больше самых лучших предположений. Во-вторых, когда Алла чувствовала себя хуже, то поток пациентов уменьшался, и – наоборот. В-третьих, очень многим людям, включая тяжело больных, Алла сумела помочь своим способом. Это свидетельство врача, скептического в своих оценках. Ее способ мы проверили и на себе с положительными результатами. Во второй приезд Алла, получив «разрешение от друзей», обучила Лею своему умению, которым Лея пользуется…
Я критически наблюдал за ее работой и был потрясен. Как она заранее могла знать о том, что я не стану обучаться этому (не смешивать методы), а научится Лея? И еще десяток вопросов без ответов в письмах…
Оля дважды была в гостях у нас…
После шокового открытия я долгие годы жил в сомнениях. Ведь отец ни словом не обмолвился мне об этом. За годы нашего знакомства я убедился, что Алла обладает рядом характерных качеств, присущих только детям отца… Физиологическое доказательство в том, что у всех детей отца на теле липомы, которые по наследству передались и большинству моих детей. У Аллы тоже оказалась такая особенность.
А теперь вместо описаний будет говорить текст из нашей переписки…
Чем старше мы, тем голос тише,
И часто кто-то нас зовёт…
И мы все явственнее слышим
Больного сердца трудный ход.
Так с каждым годом ближе-ближе...
Но хочется еще пожить.
И поднимаемся все выше,
Чтоб под Его десницей быть.
ПАМЯТИ МИНСКОГО ГЕТТО
Ни бабушку, ни дедушку, ни братьев своего отца я никогда не видел. Как и тысячи других евреев, они погибли в трущобах минского гетто в дни страшной трагедии нашего народа. Как и многие в то время, они беззаветно верили в гуманность цивилизованного немецкого народа и ту незначительную информацию о гибели своих братьев в Европе воспринимали как обычную, множество раз оказывавшуюся лживой, агитацию Советской власти. Они, как и многие в наши дни, старались закрывать глаза, не верить в существование антисемитизма, сталкивались с его проявлениями постоянно на протяжении всей жизни…
Результатом этого явилась мученическая смерть в одной из страшнейших резерваций фашизма.
Для моего отца это стало трагедией всей его последующей жизни, ибо только он один мог заставить их покинуть Минск. Но в первый же день войны, бросив всё на произвол судьбы, оставив жену и двух крошек-детей, он пошел добровольцем на фронт… Отец искал их следы повсюду: и в военных архивах, и в рассказах немногочисленных свидетелей, оставшихся в живых, и среди евреев, живших в Минске. Но все было напрасно. И из архивов приходили ответы: «сведений о погибших гражданах на территории оккупированного немцами Минска не имеем». Он же жил этими розысками, дав имя погибшей матери дочери, да изредка рассказывал нам о родных. Но все это было для меня «историей давних лет».
И только ранняя (в 49 лет!) смерть отца всколыхнула во мне все. И все, что касалось так бесконечно близкого мне человека и друга, что было дорого ему, стало частью моей жизни…
Ежегодно отец уезжал в Минск в поисках следов погибших…
В 1969 году, через пять лет после смерти отца, я решил пойти по его следам… Минск оказался очень красивым, зеленым и большим городом. И парки, и площади, и проспекты ничем не напоминали о недавней трагедии и о том, что город был почти полностью разрушен во время войны. Есть в Минске музей Истории Великой Отечественной войны. Это грандиозное здание в три этажа, в просторных залах которого представлены многочисленные экспонаты войны. И как впечатляет действующая модель сожженной вместе с ее жителями белорусской деревни Хатынь!
Но напрасно я искал историю жертв и борцов Минского гетто…
Как раз рядом с моделью Хатыни, пламя пожара которой сопровождается словами Левитана, читающего текст воспоминания единственного оставшегося в живых свидетеля кошмара, находится очень скромный стенд с двумя досками, где мельком сказано о минском гетто. Там я даже не смог узнать, сколько евреев погибло в гетто. Со стендов смотрели на нас красивые еврейские лица героев сопротивления, партизанского движения, но нигде не было указано, что это участники еврейского сопротивления. А рядом с нееврейскими фамилиями стояли лишь инициалы, и было написано: «советские люди, белорусские партизаны», как будто бы и не существовало евреев, как будто 80000 убитых и замученных в гетто не погибли только за то, что были евреями…
Гид нашей группы на мои скромные вопросы на эту тему отказывалась, ссылаясь на незнание вопроса, и отсылала меня к директору музея. И только на мой вопрос: «Где можно достать книгу о борцах минского гетто?» в стороне от группы тихонько сказала, что этой книги нет ни в продаже, ни в библиотеках, но имеется у ее мужа. Немного поколебавшись, добавила: «Он тоже еврей и был узником минского гетто»…
Только по фамилии и имени 12-летней партизанки, бывшей связной, попавшей в гестапо, где выстрелами из пистолета, схваченного со стола офицера, убила двух матерых эсэсовцев и выскочила в окно, можно было догадаться, что она была еврейкой…
К сожалению, был последний день пребывания в Минске, и зайти к директору музея я так и не смог…
Все предыдущие дни я бродил по улицам Минска, старался угадать места, где прошло детство моего отца, у прохожих и встречных расспрашивал об истории минского гетто. Евреи большей частью сторонились меня, принимая за провокатора, не евреи или не знали ничего, или просто боялись своего «прошлого» в дни оккупации. И все же я отыскал очевидцев тех трагических дней. Алла, которая девочкой в дни войны жила неподалеку, несколько дней водила меня по закоулкам бывшего гетто, где до сих пор сохранились узкие темные улочки, грязные колодцы дворов и двориков, где кроме гулкого эха нет «ни былинки, ни камушка». Нет даже дощечки, напоминающей «советским людям», у которых «Никто не забыт и ничто не забыто», о такой недалекой трагедии тысяч невинных…
И когда я обратился в комитет по памятникам войны, то они ответили, что вполне достаточно в память жертвам войны памятника в сожженной деревне Хатынь, и что это дело в компетенции правительства…
Алла привела меня на место еврейского кладбища. Эта картина стоит перед глазами до сих пор. Именно из-за нее позже я письменно обращался почти во все официальные инстанции Белорусской Республики, ибо ясно представил, что же может случиться с уже спланированным под «закрытие для новых захоронений» еврейским кладбищем в Ленинграде.
Куски гранита и мрамора с надписями на еврейском и русском языках, с лучами разорванных Маген-довидов (все, что осталось от еврейских памятников), валялись разбросанные и засыпанные, как будто страшный ураган прокатился по этому многострадальному месту… Развороченные могилы, заросли бурьяна и колючек, сиротливо торчащие осколки оград – вот что представилось нашему взгляду… И когда мы стояли в молчании, каждый погруженный в свои думы, моя спутница тихим голосом прошептала: «Ведь даже немцы, которые закапывали здесь во рвах штабелями трупы, не трогали старых могил»…
Мой отец остался там, в России. Он лежит в русской земле на еврейском кладбище, где планируют вырастить парк, в земле, за которую он пролил столько крови. Я хотел сделать все возможное, чтобы он был перенесен в землю своих предков. После я понял, что нельзя переносить умершего без особых причин, если он не завещал этого при жизни.
Затем, уже из Ленинграда, я стал писать и в «Советскую Белоруссию», и в «Вечерний Минск», и в «Минскую правду», и в комитеты по делам памятников, и в музей истории Великой Отечественной войны, и в минский горисполком по поводу организации какой-либо памяти в честь 80000 невинно погибших во время гитлеровского нашествия. Я предлагал добровольный сбор средств на памятник от родственников уничтоженных. Но отовсюду мне отвечали, что не собираются ставить памятника евреям и что вполне достаточно памятника погибшим советским людям в деревне Хатынь…
А из одного места мне даже посоветовали «стать немного спокойнее и не искать хлопот на свою голову, а то уж очень вы нам надоели со своими родственниками и со своими еврейскими памятниками»*…
Результаты этой длительной переписки я тщательно хранил, но ее, как и экземпляры «Ленинградской правды», где были помещены антисемитские статьи по поводу 1 и 2-ого ленинградских процессов над евреями, изъяли у меня в московском аэропорту при отлете на родину.
2 января 1972 года.
П.С. По дате видно, когда была написана статья. Небезызвестный Цезарь Солодарь, писавший о сионистском докторе Мендельсоне в приложении к «Огоньку», цитировал и из этой статьи.
Не знаю, по какой причине, но пока ленинградское еврейское кладбище еще, слава Б-гу, действует…
Эти заметки были написаны сразу по прибытию в Израиль. Писались они осторожно, с оглядкой на тогда всесильный СССР. Каждое слово в них выверено. Они, вероятно, написаны суховато, но это точные факты того, что происходило. Поэтому и им имеется место в воспоминаниях, так как и они дополняют некоторые пробелы в телеграфном изложении событий жизни.
ЕВРЕЙСКОЕ КЛАДБИЩЕ ОКОЛО ЛЕНИНГРАДА
Иосиф Бродский
Еврейское кладбище около Ленинграда.
Кривой забор из гнилой фанеры.
За кривым забором лежат рядом
Юристы, торговцы, музыканты, революционеры.
Для себя пели.
Для себя копили,
Для других умирали.
Но сначала платили налоги,
уважали пристава,
и в этом мире, безвыходно материальном,
толковали Талмуд,
оставаясь идеалистами.
Может, видели больше.
Может, верили слепо.
Но учили детей, чтобы были терпимы
И стали упорны.
И не сеяли хлеба.
Никогда не сеяли хлеба.
Просто сами ложились
В холодную землю, как зерна.
И навек засыпали.
А потом их землей засыпали,
Зажигали свечи,
И в день Поминовенья
Голодные старики высокими голосами,
Задыхаясь от холода, кричали об успокоении.
И они обретали его.
В виде распада материи,
Ничего не помня.
Ничего не забывая.
За кривым забором из гнилой фанеры,
В четырех километрах от кольца трамвая. 1958г.
НА ЕВРЕЙСКОМ КЛАДБИЩЕ
Все евреи Ленинграда знают это кладбище. В ста метрах от станции Обухово тянется вдоль железнодорожных путей разрушенный деревянный забор, видимо, по замыслу должный служить оградой еврейского кладбища. Только железнодорожное полотно разделяет еврейское и христианское Преображенское кладбище. И значимым символом на еврейской стороне прочно обосновался монументальный 3-х метровый железный крест… «И здесь вы под нашей сенью, и здесь мы следим за вами» - молчаливо провозглашает он.
И это сущая истина, ибо и вся администрация еврейского кладбища, и уборщики, и даже камнетесы, высекающие иногда тексты еврейским шрифтом на еврейских надгробиях, все русские люди…
Никуда не уйти нам. И те евреи, которые нашли свой покой в сырой русской земле, на бывшем еврейском кладбище, не будут иметь покоя. Ибо еврейское кладбище ждет только определенный срок, чтобы на его месте организовали стандартный парк культуры и отдыха.
И что думаете: преспокойно будут веселиться на еврейских костях.
И все же ленинградское еврейское кладбище было одним из немногих мест, где еврей, хотя бы на минутку мог почувствовать себя евреем. Восточный купол старой кладбищенской синагоги естественно и красиво вписывается в густую зелень старой части кладбища. Тихие аллеи среди мирно шуршащей листвы, богатые дореволюционные надгробия и памятники и ограды, с любовью ухоженные цветники, еврейские лица на портретах, еврейские слова, написанные еврейскими буквами и… Моген-Довиды… Дорогая память о нашем народе, древние и такие юные Моген-Довиды. Только здесь мы могли смотреть на вас, не страшась, только здесь вы высечены «навечно» не позорным желтым пятном на куртке заключенного, или меловым пауком на заборе рядом с бранным словом, или черным клеймом в газете на очередной антисемитской карикатуре. И мы смотрели на вас, белых и золотых, гранитных и мраморных, и перед взором вы вдруг начинали колыхаться голубой звездой на развевающемся белом с синими полосками моря полотнище*…
Я часто приходил на кладбище, чтобы подышать еврейским воздухом, увидеть красивые еврейские лица на памятниках и среди живых посетителей кладбища. И только здесь мы чувствовали себя равными среди равных, могли перекинуться понимающим взглядом или короткими репликами. И, не глядя на все запреты, это все же была еврейская земля. Я приходил к тебе, отец, как и другие евреи к своим почившим, чтобы помолчать с тобою, отдохнуть душой и поделиться радостью и горем. Приходил, чтобы сказать, что не пускают нас еще в Эрец Исраэль, что многие товарищи мои отдают лучшие годы за счастье твоего народа, но что мы верим в ИСХОД, и никто не убьет в нас этой великой веры…
Здесь же у могилы отца я назначил встречу с американским евреем, которого я случайно встретил в ленинградской синагоге.
И я никогда не забуду, дорогой Зеев, мой незнакомый американец, как два еврея, не имея общего языка, понимали друг друга по взглядам, жестам, по неслышной музыке еврейских душ. И я всегда буду помнить, как ты сидел на фоне черного гранита и белого снега и старательно выводил на блокнотном листке замерзшими, посиневшими пальцами еврейские буквы, первый еврейский алфавит в моей 28–летней жизни…
Помню, какая ярость и лютая ненависть ко всем антисемитам мира застлала мне глаза, когда я однажды на черном граните памятника рядом с фотографией самого дорогого мне человека увидел жирный фашистский знак, с необычайной тщательностью выведенный чьей-то грязной рукой. А на стоящем неподалеку белом мраморном постаменте, рядом с портретом юной красавицы, погибшей в застенках гетто, той же рукой была начертана черная свастика…
Я стирал эти страшные знаки ногтями, я плакал, проклинал, страдал и клялся… Директор кладбища, стараясь успокоить меня, все твердил: «Мы не ответственны за деяния хулиганов, не все русские люди такие…
И только, когда своей ногой наступил в кучу испражнений на могильной траве, то, потеряв свое спокойствие, выругался «по-русски» в адрес осквернителей еврейских могил. Ну, что же, спасибо и на этом, товарищ русский директор еврейского кладбища…
В один из погожих весенних дней, когда ярко светило солнце, и молодая зелень кладбищенского сада набирала силу, я пришел полить цветы на могилке. Было покойно и мирно кругом, и тихая радость наполняла сердце. Кого-то из долголетних отказников обещали выпустить…
Закончив очистку цветника, я взял старый бидончик и пошел за водой, чтобы полить цветы. Единственный кран на новом участке кладбища не работал, и все вынуждены были ходить за водой за ограду кладбища, где в 25-и метрах была уличная водопроводная колонка, которой пользовались и жители одинокого железнодорожного дома, сложенного из красного кирпича. Был будний день, и никого вокруг не было видно. Издали я заметил у колонки одиноко стоящую седую старушку, которая набирала воду в пластиковый мешочек, за неимением другой посуды. Старушка выглядела очень древней и немощной, руки ее дрожали, и вода проливалась мимо мешочка. Только я хотел ей помочь, как увидел, что из дома вышла пожилая женщина. Она вдруг резко оттолкнула старушку и со словами «Нечего ВАМ здесь делать, эта колонка не для ВАС», взгромоздила корыто с бельем под колонку и начала полоскать там белье. От неожиданности вначале я просто опешил. А дрожащая старушка, бормоча какие-то извинения, заспешила, затопала маленькими шажками к кладбищу, проливая остатки воды. И еще долго были видны сверкающие на солнце капли воды, выливающиеся из дрожащих рук старенькой еврейской мамы, удалявшейся вглубь поселения мертвых.
Придя в себя, я спросил у нее, что же такое сделала ей эта старушка, и разве не хватило бы ей воды, если бы та набрала в пакетик какой-нибудь литр. Видимо, много ненависти накопилось в ее сердце, да, вероятно, и сама чувствовала, какую мерзость совершила, ибо она тотчас же набросилась на меня с ругательствами и проклятьями, крича: «Надоели ВЫ нам здесь, как горькая редька, но ничего – скоро ЗАКРОЮТ ВАС!»
Двумя неслышными зловещими тенями приблизились ко мне с обеих сторон двое молодых парней, по-видимому, загоравшие на солнышке поблизости. Один из них на ходу бросил реплику: «Да что с НИМИ говорить. Сегодня-то этот здесь один, без кагала…» Хотел я им ответить, но благоразумие взяло верх, ведь я уже добивался возможности подачи документов на выезд в Израиль. Любая случайная провокация могла помешать. И я «спокойно» стал объяснять им, что та старушка не совершила никакого преступления, и буду официально жаловаться в органы.
«А что вам сделал мой отец, который в войну столько крови пролил за эту землю и за то, чтобы вы, молодые и сильные, могли сейчас счастливо жить. Посмотрите только на ордена и медали на его фотографии, укрепленной на могильном памятнике»
Женщина, видя, что молодые готовы уступить «жидовской» логике, цинично заявила солидному врачу: «А пошел бы ты, жид, вместе со своим отцом… СЕЛИ НАМ НА ГОЛОВЫ ЖИВЫЕ И МЕРТВЫЕ»…
После моего письма в «Ленинградскую правду» с подробным описанием события я получил ответ: «Вы сами пишите, что кроме незнакомой старой женщины никаких свидетелей не было. А если бы это даже было доказано, то наша газета частными вопросами не занимается»…
И больше ни слова. Кибуц «Ашдот-Яаков», 1972г.
Любая мелочь, всякая деталь, связанные с памятью об отце, всегда были важны для меня. Всю прошлую жизнь не было времени, чтобы по-настоящему вспомнить, записать. Иногда вырывался какой-то рассказик, воспоминание. Все эти заметки я собрал и постарался использовать в этой книге, посвященной памяти отца. Они – разных планов, времен, из разных мест нашего пребывания и написаны тоже в разных ситуациях. И все-таки в разной мере они могут дополнить мои воспоминания.*
ШАБАШ НА КОСТЯХ ШЕСТИ МИЛЛИОНОВ
Так назвал церемонию поминовения, проведенную гомосексуалистами и лесбиянками в "Яд ва-Шем", доктор Иегуда Мендельсон. Не только религиозные убеждения побудили его выйти 30 мая к "Яд ва-Шем" с лозунгами протеста. Родной дядя Иегуды Мендельсона был расстрелян немецким офицером в Минском гетто за категорический отказ "переспать" с ним...
"ВРЕМЯ" Четверг, 9.6.1994
ЕЛЕНА ШПИГНЕР
Иегуда Мендельсон: "Историю гибели всей семьи я узнал. Причем случайно. Мне рассказал об этом совершенно незнакомый человек.
Дело в том, что мой отец потерял своих родных во время войны. Они остались в Минском гетто. Он не успел их вызволить оттуда. Сам отец был в окружении, попал в плен. Чудом спасся. Был в партизанском отряде. Потом попал в действующую армию. Прошел всю войну до Берлина. И закончил капитаном. Был 5 раз ранен, 3 раза контужен., награжден семью медалями, пятью орденами.
Всю жизнь, сколько я его помню, он пытался узнать что-нибудь о своих родных. Даже обратился к Илье Эренбургу, который написал про партизанку Мендельсон... Но поиски его были тщетны. Когда мой отец умер - ему было всего 49 лет, - вдруг обнаружилась его внебрачная дочь.
Отец для меня был и остается святым человеком. Встретились с нею в Речице. Затем съездили к ним в Минск. Она повела меня к развалинам гетто, где... могильные плиты использовали в качестве ступеней. Отчим, знавший, о еврейском происхождении девочки, воспитывал падчерицу своеобразно. Приволакивал ее к гетто со словами: "Здесь твои родные жиды, и ты там будешь!"
Я гипнотерапевт по специальности. И много работал с большими аудиториями новых репатриантов, помогая людям преодолеть, как я это называю, "стресс перемен". И всегда и всюду я обязательно спрашиваю людей, собравшихся в зале, не знают ли эти люди что-нибудь о моих родных.
Все прояснилось три года назад. Однажды после сеанса мне позвонил человек. "Я не могу назвать вам своего имени, - сказал он, - но хочу кое-что рассказать. Я был в Минском гетто и знал ваших родных".
Он назвал их по именам. Бабушка Хана. Дети - Лева и Илья. Он сказал, что дружил с Левой, талантливым, веселым человеком... Незнакомец сказал, что знает некоторые подробности от самого Левы.
Тот по следам дедушки был сапожником. И в гетто какой-то большой чин взял его к себе на службу. Благодаря этому семья дотянули они почти до конца существования гетто. Могли бы выжить, но...
В один из вечеров он пришел домой и долго о чем-то говорил с матерью. Потом сказал: "Я должен все рассказать. Целый год меня домогается офицер, у которого я служу. Он гомосексуалист. Я, как мог, тянул время. Но сегодня он сказал мне твердо: или я завтра ложусь с ним в постель, и тогда он спасет всю семью, или же - если я откажусь - он убьет и меня, и вас. Что вы скажете? Я не такой религиозный человек, как мой дядя (а брат дедушки, Хаим Мендельсон, был раввином Вишнева - И. М.), но я еврей и не могу этого сделать".
Ответили ему, чтобы он поступил по совести. Назавтра выстрелом из пистолета он был убит в кабинете начальника. А позже, во время какой-то очередной акции, были уничтожены и все остальные члены семьи.
Официально в гетто говорили, якобы Лева повздорил с офицером, напал на него...
Надо ли объяснять, что было со мной в тот день, когда израильские средства массовой информации объявили о том, что в "Яд ва-Шем", где среди имен миллионов погибших во время Катастрофы евреев есть и имена моих родных, будет "парад" гомосексуалистов.
Ночь накануне этого события Иегуда просидел за компьютером. Он читал Тору и выбирал из святой Книги цитаты, в которых говорится о категорическом запрете на гомосексуальные связи. Он написал вкратце историю гибели своих родных. И распечатав все это крупным шрифтом, назавтра отправился в "Яд ва-Шем", прихватив с собой видеокамеру. Да, это был протест. Но не "десятков религиозных людей", как сообщила позже израильская пресса, а его личный, Иегуды Мендельсона, да еще нескольких единомышленников.
Иегуда Мендельсон: "Я ожидал увидеть у "Яд ва-Шем" много людей, пришедших выразить несогласие с проведением этой акции. Но кроме нас с женой, было еще четверо: Гидон Бродский, Ефим Майданик, жена, сестра, Авигдор Эскин, который держался в стороне, и еще какой-то человек, сказавший, что он мальчишкой был во время войны в концлагере. Он там подвергался насилию со стороны гомосексуалистов, надсмотрщиков, именуемых капо.
Мы с женой подошли к "Яд ва-Шем" и достали заготовленные плакаты. Тут же появились люди из администрации мемориала. Плакаты заставили свернуть. Но мы не ушли, а продолжали снимать на видеокамеру все, что там происходило. Собирались люди: гомосексуалисты и лесбиянки. Их была масса. Это как какое-то видение из ада. Мне как врачу приходилось работать с гомосексуалистами. Но тогда они были для меня пациентами, и я не так все это воспринимал. А тут... Мужчины, одетые "под женщин", женщины в кипах... Я просто не мог этого вынести.
Понятно, что и моя камера их раздражала, хотя вокруг было огромное количество журналистов, телевидение, радио... Они раздавали листовки, что вообще запрещено, вели себя очень агрессивно. Какая-то девушка, проходя мимо меня, крикнула: "Я сейчас тебя поцарапаю и плюну СПИДом". Вслед за ней - парень: "А я его укушу, и у него будет СПИД". Третий... Мне неловко, но я вынужден привести и этот "перл": "Вот я сейчас тебя.., а потом соси!.."
Они обнимались и целовались буквально на могиле моих родных. Я чувствовал, что просто теряю рассудок. Мне казалось, что передо мной какое-то сюрреалистическое действо.
Темный и тихий мемориал памяти жертв Катастрофы, где я бывал неоднократно, вдруг превратился в преисподнюю...
Обычно посетители этого места не спускаются вниз - туда, где на полу установлены надгробья с надписями и горят свечи. Это просто считается святотатством - ходить по могилам.
Тут вдруг я вижу, как группа людей спускается по узеньким ступенькам, предназначенным для "служебного пользования", вниз. И у одной из плит разжигают костер. Достают гитару. И начинают... петь.
Я не успел сообразить, как Авигдор Эскин, появившийся вдруг, бросился вниз к этой команде и закричал на английском языке, призывая их прекратить святотатство. Его оттащила полиция. Я тем временем продолжал снимать, пока не увидел через объектив своей камеры, что костер этот разведен на мемориальной плите с надписью... Минское гетто...
Что было дальше, просто не помню. Я каким-то невероятным для самого себя образом спрыгнул с высоты двух с половиной метров и бросился к группе у костра. Я хотел кричать, остановить их, но голос сорвался и из горла вырывался какой-то сиплый свист-визг.
В это время моя жена Лея пыталась продолжать съемку с галереи сверху, но на нее набросились и сломали камеру. Она кричала, звала на помощь полицию. Я, кажется, не слышал ее крика. Помню, что упал. Потом мне показалось, будто с меня слетела кипа, я вскочил и упал снова...
Уже позже, во время передач государственного телевидения, я смог увидеть, что произошло: кто-то из присутствующих гомосексуалистов ударил меня по голове и сорвал кипу. Я упал от этого удара.
Я проболел несколько дней. И до сих пор чувствую себя неважно.
У меня просто нет слов. Я вспоминаю, как с тем человеком, который пережил муки концлагеря, там, во время церемонии, случилась истерика. И из мемориала его за руки - за ноги вытаскивала полиция.
Всему есть какой-то предел.
Я потом видел несколько человек из тех, пришедших на церемонию, которые плакали и говорили: "Что мы сделали этому дедушке?" Это - обо мне. Я подумал: может быть, дошло до кого-то, что эта церемония в "Яд ва-Шем" - настоящее святотатство. Не говоря уже о том, что "кадиш" по гомосексуалистам и лесбиянкам, прочитанный раввином-реформистом, - чистейший абсурд, так как Тора не допускает подобных отношений".
Доктор Мендельсон, несмотря на то, что наша встреча состоялась несколькими днями позже событий, обсуждаемых по сей день, вне себя.
Его жена Лея, хотя и говорит спокойней, взволнована не меньше.
Лея Мендельсон: "Я видела во время церемонии лица этих людей. У них какая-то звериная загнанность в глазах. Они живут в ужасном состоянии - неприятия их обществом. Их желание "узаконить" себя. На мой взгляд, именно с этой целью и была предпринята акция. Но есть границы, которые нельзя переступать. Они покусились на Память Катастрофы".
И я рискую задать вопрос, который... обязана задать, несмотря на то, что по-человечески сочувствую Иегуде Мендельсону.
- Но ведь в последнее время признана и принята точка зрения, что гомосексуалисты и лесбиянки "не виноваты" в том, что они другие. Сексуальные пристрастия к представителям своего же пола, говорят сейчас, - проблема биологии. Вам не кажется в таком случае, что ваша позиция дискриминационна?
- Я как врач придерживаюсь иной точки зрения, - отвечает доктор Мендельсон. - Никакой биологии и генетики тут нет. Гомосексуализм и лесбиянство - это, как и наркомания, - дурная укоренившаяся привычка. Мне приходилось лечить гомосексуалистов. Некоторым я сумел помочь.
У каждого ребенка в определенном возрасте есть склонность к гомосексуализму или лесбиянству. Если он зафиксирует эту склонность, то может привыкнуть к такому образу жизни. И потом уже трудно будет от этого отвязаться. Вот почему опасно пропагандировать гомосексуализм.
К тому же, явление это опасно с физиологической точки зрения. Я работал на "скорой помощи". И видел жертв насилия гомосексуалистов. Это страшные вещи. Страшны сами повреждения. Последствия бывают тяжелыми: недержание газов, кала; свищи. О психологических травмах я просто не говорю. Но не сомневайтесь: нормальный мужчина не может оставаться психологически устойчивым, исполняя роль женщины.
А, кроме того, был у меня случай. Я работал врачом под Хайфой в арабской деревне Сахнин. И случилось, что в Хайфе пропал мальчик - Дани Кац. Его долго искали, но не нашли. И как-то вдруг прибегают ко мне арабы и зовут: "Доктор, пойдем с нами". Везут меня за деревню, в какую-то пещеру. То, что я увидел, не поддается описанию... Я человек бывалый, врач, офицер израильской армии, прошел три войны...
Истерзанное тело мальчика, которого насиловали. Потом убили. Делали надрезы на теле и насиловали... в раны. Потом, по их звериному обычаю, макали руки в кровь жертвы и оставляли кровавые отпечатки ладоней на камнях. Этот Дани Кац стоит перед глазами всю жизнь.
Недавно произошло подобное возле еврейского поселения Текоа...
Убили неподалеку от их дома, забросав до смерти камнями, двух одиннадцатилетних мальчиков... Тела были размозжены, изуродованы до такой степени, что их не смогли распознать родные отцы и матери... Потом, "обмыв" руки в пролитой детской крови, эти звери оставили отпечатки кровавых ладоней на камнях... И.М.
Доктор Мендельсон напрямую связывает гомосексуализм с насилием:
-Это страшное явление, с которым необходимо бороться, вместо того чтобы давать ему зеленую улицу.*
ПРИКОСНОВЕНИЯ К ПАМЯТИ
КОГДА ПИСАЛАСЬ КНИГА
Это был как будто страшный сон,
Но реальный до безумной жути
Где сейчас ты, главный Мендельсон?
Неужели ты над нами шутишь?
Память, память! Сердца не терзай!
Он хотел для нас большого счастья.
Так ужасно вспомнить первый май -
День того тревожного ненастья.
Память врет. Ты рядом с нами, жив!
Ты живешь в любой кровинке тела.
Лишь тогда смогу я быть счастлив,
Как доделаю твое большое дело. 6 июня1964г.
ТАЛМУД.
Волшебство старых фотографий…
Эта старая фотокарточка выпала из книги как раз в тот самый день…
Старая, выцветшая, видимо, даже копия с оригинала. На ней двое. Слева мальчик в матроске, напряженный, с несколько оттопыренными ушами и довольно интеллигентным лицом, сидит за столом, на котором лежит какая-то толстенная книжища…
Рядом пожилой человек в круглых очках смотрит (видимо, читает) в тоже толстую раскрытую книгу. В глазах мальчика напряжение, вопрос и удивление. Видно, что он позирует перед фотоаппаратом.
Это довоенная фотография, видимо где-то 1940г. На ней изображен я, трехлетний мальчик, с дядей Мейшей Ольбинским. Как сейчас помню тот момент, хотя прошло уже… 60 лет. Мы пришли в гости к Ольбинским, которые жили на ул. Ленина в г. Речица на Днепре.
Дядя (фетер) Мейша был краснодеревщиком, работал когда-то с дедушкой Нохемом Пугачом (моим прадедушкой) в деревне в имении помещика. Нохем был кузнецом, имевшим современную по тем временам кузницу, а Мейше работал столяром-краснодеревщиком.
Там он познакомился с Маргосей, дочерью Нохема и Бейли.
В Речице были дома Пугачей, довольно состоятельных по тем временам евреев. В этом комплексе домов был и дом моего прадедушки Нохема Пугача. А через квартал поселился Мейше и Маргося Ольбинские, родившие трех детей: Зелика, Цилю и Наума. Наши семьи (моя бабушка Лея старшая сестра Маргоси) были близки и до войны, и во время эвакуации в Казани, а после войны вновь в Речице. Это действующие лица тех старых фотографий, которые я с трудом раздобыл уже в Израиле.
Прадедушка Нохем и прабабушка Бейля оказались последними религиозными евреями, одетыми в традиционные одеяния и с покрытой головой. Четвертое поколение вверх от меня.
Циля сгорела в машине. Она была кассиром на одном предприятии. Перевозили месячную зарплату. Машина загорелась. Все выскочили из горящего автомобиля. Но еврейская ментальность. Чтобы спасти зарплату, она бросилась в горящую машину. Я помню (мне было лет 10) обгоревший до неузнаваемости труп когда-то красивой женщины, полностью закутанный в саван и разящий гарью в том же доме на Ленина.*
Итак, меня привели в гости к Ольбинским. Помню темноватую комнату. Запах столярного клея, стружек, дерева. Посадили за большой стол. Долго подкладывали разные вещи, чтобы меня можно было увидеть. Сам отец собирался произвести фотосъемку и все жаловался на плохое освещение. Потом ко мне подсел дядя Мейше и принес два толстейших тома. Это были огромные и тяжелейшие книжищи. Одну он положил передо мною, загородив так, что меня вновь не стало видно. Опять стали подкладывать на стул подо мною… Как сейчас помню (а прошло 60 лет!!!), как дядя Мейше открыл книжищу, заполненную какими-то непонятными знаками, и обратился ко мне:
«Эрик, хоть ты и «шейгец» – так дразнили необрезанного, но все же еврей. Придет время, и ты тоже будешь учить Талмуд».
Это странное слово, относящееся к тем старинным книгам, врезалось в память. Мне стало страшно. Неужели я должен буду учить такие толстенные книги, которые с трудом открывал обеими руками?! Ни за что…
Да и как я пойму эти странные, чужие и незнакомые письмена?
Этот вопрос и страх сопровождали меня во время всей фотосъемки…
И вот эта старая фотография попалась мне на глаза через 60 лет точно в тот день, когда я узнал, что каким-то чудом именно сегодня закончил прохождение Вавилонского Талмуда - «ШАС»
Еще в Хайфе я пробовал бывать на уроках Гмары. Ничего хорошего из того не вышло, хотя навсегда запомню первого учителя рава Иерухама Шпигеля, который меня потом спасал у Стены Плача в Иерусалиме во время голодовки за судьбу доктора Семена Глузмана, психиатра, посмевшего бороться с гебистским применением психиатрии против генерала Григоренко.
Дневной лист гморы
В Иерусалиме я начал посещать «Даф ями». Т.е. постоянный лист гморы, который все евреи мира одновременно изучают ежедневно. Я пришел в группу людей с хорошим еврейским прошлым: большинство родились в Израиле, учились в талмуд-тора, иешивах. Почти все знают арамейский, на котором написан Талмуд. Я же был «чистым листом»: ни иврита толком не знал, тем более «лошен кодеш», ни арамейского, ни шрифта Раши, ни выражений Талмуда. Абсолютно – ничегошеньки…
На первом уроке перенес муки «ада», не понимая ничего. Но решил протерпеть хотя бы неделю. На уроках я вначале дремал, бегал на передышки наружу. И все же как-то протянул с месяц. И вдруг оказалось, что уже завершают первый в моей жизни том гморы «Хагига». К этому времени стал понимать где-то 3-5% изучаемого. На завершении масехет рав Синай уронил: «Если еврей даже дремлет за изучением Гмары, то и это ему засчитывается как учеба». Это меня просто окрылило. Через год я стал понимать где-то 15% текста. Интересно отметить, что мне ни разу не удалось повторить пройденный материал, ни иврита, ни арамейского не пришлось изучать, да и из-за зрения я почти не следил по книге. Не надо забывать, что «ловящему на слух» уже исполнилось 55 лет. На завершении очередного тома Талмуда сказали, что тому, кто решает учить Тору по-настоящему, кто для этого жертвует временем, семьей, заработком, дается специальная «помощь с Небес». Это откровение «приоткрой щелку с игольное ушко, и тебе откроются ворота» (неточное цитирование!) – потрясло меня. Это ведь сказано именно обо мне. Так трудно учиться, что-то понять; не повторяю, не учу, только слушаю – и стал уже понимать 20-25% сказанного!..
Когда-то я мечтал просидеть неделю, месяц, в лучшем случае – год. А время шло. Учащиеся урока «Даф ями» стали для меня, как семья. Прекрасные раввины-учителя: рав Вайсфиш, рав Москович, рав Друк. И уже стало недоставать того вечера, когда мне не удавалось быть на уроке.
Стал уже понимать до 70-85% материала…
И вдруг - открываем очередную книгу гморы «Хагига». А в голове мысль: «Ведь это я, кажется, уже слышал раньше…
Неужели уже прошло целых семь лет, завершающих цикл «ШАСа?»
Прихожу домой и обнаруживаю именно ту статую фотографию, где я с дядей Мейшей сижу за толстенными томами Талмуда…
И слышатся слова, произнесенные коэном 60 лет назад:
«…Придет время, и ты тоже будешь учить Талмуд»
Это мое счастье. За какие-то заслуги предков В-вышний помог мне вернуться к Истокам, сделать обрезание, настоящую еврейскую хупу, дал мне возможность учить Тору!
На торжественной трапезе по поводу завершения Талмуда, кроме преподавателей, соучеников, присутствовал и самый большой мой Учитель, праведник поколения, раввин Ицхак Зильбер.
Позади меня за праздничным столом сидели мои сыновья (талмидей хахамим), закуски подавали моя супруга и сестра Зина (Злата-Авигайль).
Был праздник, были речи, сердце щемило от неописуемой радости. Разве это не рай земной!? И я сказал: «Спасибо В-вышнему, давшему нам – третьему поколению, вырванному из еврейства, родить третье поколение – религиозных, детей религиозных, их внуков!»
Я вновь смотрю на старую-старую фотокарточку, где мой прадедушка Нохем Пугач в ермолке, кафтане, с бородой держит в руках Святую Книгу, с другой стороны красивая статная с покрытой головой прабабушка Бейля, а между ними стоит молодая девушка – их дочь Маргося.
Какое волшебство заключено в старых фотографиях…
ЭМКА БОГДАНОВ
Два подростка тайком стоят у раскрытого окна. Они внизу, т.к. окно на высоте бельэтажа. Переминаются, о чем-то перешептываются на ухо. Кругом половодье сирени. Густые кусты, усыпанные гроздьями цветов, издают пьянящее благоухание, настолько терпкое и густое, каким может быть запах цветущей весенней сирени. Вата тополиного пуха стелется под ногами, иногда прилепляясь к их одежде. Из окна раздаются звуки фортепианного этюда, старательно разучиваемого кем-то. Их головы запрокинуты вверх. Один жадно ловит звуки из окна, пытаясь услышать что-то, известное только ему…
Такие вечерние «стражи» продолжались в течение целого года. И только юность, ранняя, невинная юность может быть такой постоянной и стойкой.
Осень. Слегка примораживает. Желтые листья застилают приготовившуюся к дремоте землю. Осенний ветерок шуршит опавшей листвой, пробирая до костей легко одетые фигурки двух стражников…
Эмка был влюблен в нашу одноклассницу, дочь военного. Его серо-голубые выразительные еврейские глаза все время следили за ней. На уроке, на перемене, по дороге домой. И под окнами ее дома он мог простаивать часами, слушая не совсем стройные звуки мучаемого пианино, часто для компании беря и меня с собою. А главное, он хотел услышать ее голосок, увидеть мелькнувший в окне силуэт. Мне это казалось немного смешным, хотя душою хорошо понимал его. Она была одной из принцесс нашего класса, и, кажется, так у него ничего и не вышло.
Когда я случайно повстречался с нею в Ленинграде, то увидел перед собою самую заурядную девушку, в которой ничего не осталось от той заманчивой принцессы детства. Когда я спросил об Эмке, то выяснилось, что она вообще и не представляла, что он был в нее влюблен, и даже не догадывалась о его бдениях под раскрытым окном.
Эмка был другом моего детства. Одним из «трех мушкетеров», облик которых остался запечатленным на выпускной фотокарточке 7-б класса средней школы №4 имени Короленко города Речицы. Мы были вместе и в школе, и на занятиях спортом, и в радио кружке. Часто встречались в домах, занимаясь, играя, фантазируя и мечтая. Только Эмка один среди всех нас был сиротою.
Со скупых слов его скромной и доброй аидеше мамы, военной вдовы, которой так нелегко было одной растить сына, отец погиб на фронте.
Отец очень ценил и уважал моих друзей, но особенно чувствительным он был к сиротам.
-Никогда не обижай сироту. Еврей должен помогать сиротам, ведь даже Б-г лично помогает им.
При редких встречах он беседовал с Эмкой, расспрашивал о доме, об учебе. У меня он пробовал выяснить, как и каким образом можно помочь его матери, ему самому. Кажется, что отец с матерью делали какие-то попытки в этом плане. Но все эти заботы были так далеки от меня.
Мать всегда старалась принять его приветливо, пыталась чем-то угостить из того небогатого ассортимента, который был в доме.
Мы окончили школу. Пути наши разошлись. Я слышал, что Эмка окончил строительный техникум, женился, работает строителем… Сведения я получал от Марика, с которым наши пути изредка пересекались.
Жене я много рассказывал о своем детстве в Речице, о друзьях детства, но для нее, на 10 лет младшей меня, это было давнишней легендой.
Мы уже долго жили в Израиле, когда легенда стала обрастать плотью.
Появился Марик с Эллочкой. В разговорах за субботним столом мы живо вспоминали детство, юность, школу и, конечно, Эмку Богданова…
И вдруг Марик выяснил, что Эмка – в Америке. Оказалось, что его дочь замужем за племянником известной Светы Маскалик… Узнав адрес, я с трепетом написал первое письмо. Первое письмо через 46 лет.
Завязалась переписка, обменялись фотографиями, где нам обоим с большим трудом удалось различить знакомые черты на портретах пожилых людей. Но детство нельзя заменить ничем. Детская душа, еще не испорченная, чуткая, ранимая, чувствительная к горю и радости, вероятно, ближе всего к исходному положению, когда В-вышний вкладывает в нас чистую вечную Свою частицу.
И вот нашелся наш старый учитель Комиссаров...
Речицкие – это особая порода. Речицкие евреи всегда были необычными. Эмка в 65 лет неплохо акклиматизировался в Америке. Подрабатывает на почте, водит машину, изучает английский язык, и даже написал недурственное сочинение на нем о городе нашего детства.
Вот его перевод.
ГОРОД МОЕГО ДЕТСТВА
Это городок на юго-востоке Белоруссии под названием Речица. Здесь я вырос и женился. Город моего детства и юности.
Время идет, но память часто возвращает меня к этому изумительному времени и месту. В своих мечтах я вновь здесь.
Городок расположен вдоль широкого Днепра и возвышается на обрыве над рекой. Когда приходит весна, тает снег, и ломаные льдины наполняют быстро текущую реку, Днепр разливается так, что, кажется, будто вода и небо сливаются на горизонте.
Но самое замечательно время, это – лето. Запах цветущих каштанов, акаций и различных цветов заполняет воздух своим пьянящим ароматом, особенно в тихие, теплые летние вечера. Речичане прогуливаются вдоль центральной улицы по широким тротуарам. Стайки молодежи порхают среди гуляющих. Издали слышна музыка вальса или танго. Это в парке над Днепром играет духовой оркестр. Там на знаменитой танцплощадке бесконечно кружатся танцующие пары, за которыми с жадным любопытством наблюдают дети и старики, стоящие на мостике, возвышающемся над танцующими. Пожилые, вспоминая свою молодость, выискивают среди танцующих своих детей. Может быть, они также высматривают там будущих женихов и невест для своих отпрысков.
«Нет лучшего места в мире, чем Речица» – строка из песен тех лет.
Я не был здесь более сорока лет. Так хочется вновь окунуться в то замечательное время.
Я ему послал две свои первые книжки, получил его отзыв, важный для меня. И вот уже пишу воспоминания об отце. Я посвящаю Эмку в свои переживания, связанные с этими воспоминаниями. Прошу его воспоминания о моем отце, которого он знал не один год. И вот в этой карусели нелегкого писания я получаю письмо с газетной вырезкой от друга моего детства Эммануила Григорьевича Богданова.
Найден отец-герой
«… Думаю, что творческие планы позволяют забыть о приближении неумолимой старости. Я пытаюсь тоже что-то сделать, но провалы памяти все время отодвигают мои планы.
У меня произошло важное, грандиозное событие моей жизни.
Накануне 65-тилетия раздался телефонный звонок. Звонил писатель из Голландии и спрашивал о моем отце. Я чуть было не упал в обморок. Ведь прошло уже 58 лет, как я ничего не знал о нем. А 2 сентября этот писатель прилетел на мой день рождения. Гостил у меня 3 дня, и все рассказывал и расспрашивал.
Я посылаю тебе фотокопию этой вырезки из газеты. В ней все сказано. Он пишет книгу об отце и его друзьях. Очевидно, в следующем году она выйдет из печати. Я с дочерьми собираемся поехать на ее презентацию в Голландию…»
Вот и подумайте. Столько лет не виделись с другом детства!
58 лет он ничего не знал о погибшем отце. Я пишу воспоминания о моем отце, возбуждаю его память о забытом, и вдруг – он получает, именно в этот момент, сообщение о месте гибели отца-героя Сопротивления, фото его памятника и сообщение, что об отце пишется книга!
МАРИК ИОФФЕ
(ИЛИ БАР-МИЦВА В ШЕСТЬДЕСЯТ)
Довольно крупная кляча медленно идет, взбивая копытами дорожную пыль немощеной улицы. На старом матрасе, привязанном к ее костлявой спине, гордо восседают два босоногих подростка. Один, сидящий впереди, гордо и уверенно держит в руках вожжи, а второй тесно прижался к нему сзади. Видимо, трусит…
Кляча торжественно плывет вдоль всей улицы, спускаясь вниз к Днепру. Прохожие, а особенно мальчишки, с удивлением и завистью глядят на гордых всадников…
С Мариком мы были одногодками. И не только одногодками, но, как позже выяснилось, родились почти в один день знаменитого 1937 года. В том году «нормальные» советские евреи уже не делали Обрезания (Брит-Мила) своим сыновьям. И вообще, евреев «сажали» разные Ежовы, часто - навсегда. Марик был обрезанным евреем. Да еще и имя его не было Марат, как это писали, а Матус.
Мы были родственниками. Его мать Сима приходилась двоюродной сестрой моей бабушке Лее из семьи Пугачей.
Мы жили и до войны дом возле дома на улице Карла Маркса (как шутили – тоже еврей) в когда-то еврейском городке (штейтл) Речице на Днепре. Марика тех лет я вспоминаю с трудом: что-то некрупное, плачущее, хотя хорошо помню его старшего брата Яшу и сестру Нину, которые казались трехлетнему мальчугану почти взрослыми.
Потом была война. Мы бежали вниз по Днепру, после - вверх по Волге до Сталинграда, а потом еще выше в Казань, где провели все годы эвакуации.
Где была семья Иоффе, я не знаю.
Затем возвращение на открытых товарных платформах назад в Речицу. Дом наш оказался полностью разрушенным: только стены и часть потолка, в отверстие которого немцы и местные жители справляли свои потребности.
Творили они с рвением, так что все покрыли двухметровым слоем дерьма.
И вот первое еврейское дело семьи Иоффе. Они приютили нас всех (пять душ, а потом - еще и отец, вернувшийся раненым с фронта) у себя дома. Домик тогда был трехкомнатным, где их самих было шестеро. Там мы прожили, пока отец, не оправившийся от контузии и ранения, разгружал авгиевы конюшни и ремонтировал остатки дома…
Никогда не забуду той ночи, когда втроем (отец, мама и я) осваивали первую отремонтированную комнатку, задыхаясь дымом и паром от только что сложенной отцом печурки…
Долгие годы мы были соседями. Наша семья была «современной», т.е. полностью осовеченной. А у них оставалось в какой-то мере еврейство. Они никогда не выращивали свиней. Дядя Эля и тетя Сима держали вполне кошерную буренушку, от которой и нам доставалось молоко. Помню в их сарае невыразимый томный запах сена и парного молока. Дядя Эля занимался извозом и держал типичную еврейскую клячу. Но с какой гордостью мы с Мариком выезжали верхом к Днепру, чтобы напоить и искупать лошадь. Я был безмерно благодарен Марику за это и старался показать, что не боюсь гарцевать верхом. Хотя у самого душа уходила в пятки со страху. Но разве «мушкетер», уличный заводила и сочинитель сказочных историй о легендарной Казани не должен держать фасон?
С Мариком мы и дружили, и дрались, и лазали по садам, и играли в послевоенные игры, одна из которых была идти улица на улицу. Как приятно было гнаться за толпой «врагов» в передних рядах и как страшно затем быть из последних, когда убегающая лавина сорванцов внезапно, как по приказу, поворачивалась и неслась на тебя «стеной»…
Однажды мы, начитавшись «робинзонов», сбежали из дому. На крутом днепровском берегу вырыли голыми руками пещерку и прожили там целых десять часов. Или однажды, соблазнив его переплыть Днепр (он остался на мели посреди реки), я из последних сил чудом добрался до своего берега, где меня ждала моя мать. Она не кричала, не плакала, не бегала по берегу. Закусив губы до крови, сжав пальца рук, она ждала сына, видя, что он «плывет» из последних сил.
Чтобы не спугнуть, чтобы, не дай Б-г, не пошел ко дну…
Никогда не забуду те крупицы еврейского быта, которые я видел в их семье. Это и маца на Пасху, и «миньян» (собрание десяти евреев на молитву) в их доме. За религиозную пропаганду и содействие можно было «схлопотать» до 15 лет. Эля Иоффе переборол этот страх. У них же дома в «миньяне» я впервые увидел какие-то странные кожаные, пересохшие, рыжеватого оттенка коробочки, которые старые евреи надевали на голову и накручивали на худые руки. Только намного позже я узнал, что это были тфиллин.
Еврейский мальчик, достигший 13-ти лет, совершает обряд вступления в совершеннолетие – Бар-Мицва. С этого момента он несет полную ответственность за себя и перед еврейской общиной, и перед Небесами. Он впервые должен с благословением надеть тфиллин, и его поднимают к чтению Торы в синагоге.
Конечно же, мы оба об этом тогда и не слышали.
Пути наши разошлись. Видимо, он, как и многие евреи, слышал о нашем выезде в Израиль в 1971 году, и вероятно, как и все, считал нас ненормальными.
Прошли годы. Он женился, родил сына. Его брат Яша с замужними дочерьми, сестра Нина и младшая Мая с семьей приехали в Израиль. Мы наладили связи. Я старался помочь Яше, пораженному страшным рассеянным склерозом…
Марик с семьей оставался в Ленинграде.
Копия единственного письма от Марика и ответ.
Здравствуй, дорогой Эрик с семьей!
Пользуясь тем, что в Израиль едет Марик Косой, с которым обязательно встретитесь, решил написать пару слов. В письме обо всем не расскажешь.
Эрик, я узнал о постигшем тебя горе. (На железнодорожном разъезде погибла наша мама!) Прими мои самые искренние соболезнования. Я всегда очень уважал и ценил и твою маму, и отца. Я хорошо помню их и благодарен за их чуткое отношение ко всем нам. Ведь мы были хорошими соседями.
О нашей жизни расскажет Марик (друг нашего детства, «мушкетер»). Может быть, и я соберусь приехать в гости или насовсем. Ведь я в России остался почти один. Единственное, что меня останавливает - язык и работа.
Эрик о твоей жизни я почти был в курсе событий, узнавал через Зину, пока в Москве жил Яша (старший брат, который парализованным приехал в Израиль). Ну а теперь через Нину и Маю. Иногда читаю твое стихотворение, посвященное моим женщинам к 8-му марта, сохранил его как память…
Большой привет твоей семье. Целую, Марик. 1 декабря 1991г.
8 января 1992г. Дорогой Марик и семья, шалом!
У меня в гостях был Марик Косой с женой в субботу и передал твое письмецо. Надеюсь, что наша переписка наладится. Друзей детства никто и никогда не может заменить. Встреча с ними была приятной. Надеюсь, что они скоро приедут в Израиль. Я уверен, что всякий еврей должен быть у себя дома, даже если дома и не совсем хорошо. Не тяни, спасай свою жизнь и жизнь близких, пока это ЕЩЕ ВОЗМОЖНО!
После недавней трагедии мне трудно писать. Поэтому я пошлю тебе копию письма в Америку, где пишу о наших делах подробнее…
На обороте одна из программ, сделанная для новоприбывших из Союза.
Когда-то я приезжал к Яше домой. До этого мама (зихрона ливраха!) побыла у него более 4-х часов. А потом мы с Леей тоже пробыли у него 3-4 часа. Даже сидели с ним за столом. Он был безумно рад и маме, и нам. А я был рад, что чем-то помог. Потом я поставил ему кассету д-ра Кашпировского, которую тот сделал в мою честь. А также две кассеты с моими лечебными программами. Затем он был госпитализирован.
Когда жили в Хайфе, то чаще встречались с Ниной и Маей. Всей семьей они бывали у нас на субботу. Думаю, что они тебе об этом писали. Теперь сложнее из-за расстояния. Сейчас в Иерусалиме надо все начинать сначала. Мы и здесь начали действовать: был в двух программах на радио РЭКА в передаче о моем методе лечения и вопросы слушателей, будут выступления в культурном центре для новоприбывших, приглашены в Натанию, Эйлат…
Марик, я хотел бы получить подробное письмо о вашей жизни, условиях, о моем Ленинграде, о евреях.
Заранее поздравляем с веселым праздником ПУРИМ!
Крепко целую. Жду твоих писем, Эрик.
И вот наступил момент, когда по телефону я услышал незнакомый голос Марика, друга моего детства. Он приехал к нам в гости в Иерусалим. Моложавый, спортивный, подтянутый, здоровый. Мы встретились, как будто бы и не расставались. Но ведь прошла целая жизнь, 40-45 лет! Отличие было в том, что он оставался тем же советским евреем, далеким от всего еврейского и даже от того, с чем посчастливилось ему столкнуться в детстве. Но еврей остается евреем. И душа его тянется даже к тому, что далеко, непонятно, неизвестно. Он старался соблюдать все правила религиозного дома и говорил «Амен» на мои благословения. Я никогда не лезу в душу, не обязываю никого тому, до чего он еще не созрел. Но в эту памятную встречу в Иерусалиме у меня перед глазами стоял «миньян» в их доме и те пожелтевшие кожаные коробочки…
Я обратился к нему с просьбой повязать тфиллин в память о тех днях. Марик – согласился. Мы сделали ему настоящую Бар-Мицву и даже с праздничной трапезой. Как я надевал ему талит и повязывал тфиллин, как он повторял непонятные благословения на чужом для него иврите, снято на видео кассету.
Я подарил Марику и талит (праздничное покрывало с четырьмя кистями цицит) и пару тфиллин, которые он увез в Ленинград. Он был очень озабочен судьбой своего сына. Бедным родителям даже пришлось продать, заработанную трудом всей жизни, квартиру, чтобы спасти сына…
И вдруг сообщение: «Марик внезапно скончался от разрыва аорты…»
Мне стало страшно: ведь, как выяснили при встрече, мы – одногодки; осталось более недели до нашего шестидесятилетия…
Стали тут же выяснять, что будут с ним делать. Оказалось, что по нынешнему «обычаю» его собираются сжечь в крематории Ленинграда, и затем выдать супруге пепел из общественного пепелища. Еврею так делать нельзя! Лея несколько раз звонила в Ленинград, упрашивала, убеждала, плакала по телефону: «Похороните, как еврея». И все-таки выплакала. Не подумайте, что жена Марика бесчувственная. Сегодня так делают ВСЕ.
Марика, слава Б-гу, похоронили на еврейском кладбище, может там, где похоронен и мой отец. Я говорил по нему Кадиш. Мы по закону справили его первую годовщину – ер-цайт. Душа Матуса бен Эля Иоффе, вероятно, уже в хорошем месте на Небесах. Вечная ему благословенная память – зихроно ливраха!
И такое происходит в наши дни, перед приходом Машиаха.
Кто-то, с Б-жьей помощью, возвращается на правильный путь, а другой в конце жизненного пути удостаивается совершить Бар-Мицву и еще что-то заработать перед вечным покоем.
Слава нашим еврейским предкам, в заслугу которых это дано!
Отец умер в 49 лет. Всего 49 лет. Тяжелое, голодное, бесприютное детство. Тяжелая работа с юных лет. Несколько счастливых предвоенных лет. Война. Окружение, плен, партизанщина. СМЕРШ – штрафной батальон. И опять война не на жизнь с голодухой, разрухой, несправедливостью, антисемитизмом…
Нашим родителям удалось вырастить людьми четверых детей, дать им образование.
А сколько ему это все стоило: бессонные ночи, круглосуточная работа. Потом длительная болезнь разрушенного войной организма. Но отец всегда и в любой ситуации оставался верным другом, добрым советчиком и помощником, евреем, надежным супругом, всем жертвующим отцом. Такой образ запечатлен на надгробной фотографии, таким он остался в наших сердцах и памяти, и такие слова вырублены на черном полированном граните памятника:
Ты в сердцах останешься навечно
Самым умным, добрым, человечным.
|
