Отец приходит во сне
Мерцает лучезарная звезда,
Как огонек в туманной, зыбкой дали,
В той, о которой мы с тобой мечтали,
Где мы тогда дыханьем замирали
В кромешной тьме без края и без дна.
Ты спросишь, а надеюсь я на что,
О чем мечтаю в сладостном забвенье.
Об откровенье на одно мгновенье
И к бесконечно-новому стремленью
К тому, чего я так и не нашел.
Так и не понял, видно, до конца,
О чем так бесконечно сожалею,
И даже в мыслях досказать не смею,
Как не найду уже ответа у отца… 31 августа1964
Уже не помню, когда он мне приснился в первый раз, а может, и примерещился в одном из частых посещений могилы с безудержными рыданиями в кладбищенском одиночестве. А может быть, и позже…
Он явился бледный, обескровленный, серый, без цвета живого человека. Тусклые печальные глаза, кажется, заглядывают в самую душу, хотя он не смотрит на меня пристально, а как бы ускользает взглядом. Одет серо, в поношенное. Такое ощущение, будто до прихода он перенес много страданий, мучений, выглядел просто избитым. Худой, изможденный, небритый… Он и позже являлся мне во снах всегда в таком же виде, не произнося НИ СЛОВА, ни звука.
Все долгие двадцать четыре года.
Я часто понимал, что это происходит во сне. Мне было приятно, радостно видеть и общаться с ним даже в таком виде. Обращался к нему, упрашивал не оставлять нас, не бродить где-то, ведь наш дом – его дом. Отец молчал, не произнося ни слова, только иногда бросал взгляд, как бы боясь задержать его дольше на мне…
Когда я обнимал его, он не отстранялся, а только еле прижимался ко мне измученным, больным, слабым телом. Я его любил и во сне.
Отец умер 1 мая 1964 года. В 1966 году я женился, а через год, сразу же после Шестидневной войны Израиля, у нас родился первенец. Конечно же, мы дали ему отцовское имя – Давид, Додик. Так мы продолжили жизнь отца на земле. Это имя дорого для меня и по сей день. Я радовался, когда моя младшая (разница в 18 лет) сестра Белла дала имя в честь отца своему третьему сыну, родившемуся после страшной трагедии с гибелью нашей матери. Я был рад, когда моя единственная дочь, выйдя замуж за иракского еврея, дала своему сыну (моему внуку) тоже имя Давид (Доделе) в честь свекра, как принято у сефардских евреев. Он для нас тоже частица нашего отца.
И вообще имя Давид вызывает во мне множество ассоциаций, и не последняя из них – имя нашего величайшего царя Давида, потомок которого придет избавить нас – Машиах бен Давид…
Итак, отец постоянно приходил ко мне во сне. Это могло повторяться несколько раз в неделю, реже. Но обычно не проходило и недели, чтобы я не видел его во сне. И всегда в том виде, который я описал. Это продолжалось четыре года в России, а потом точно так уже в Израиле.
В ночь на рождение нашего первенца, когда я на краткое время вздремнул прямо в одежде в перерывах между телефонными разговорами с больницей, отец вновь приснился мне. Он выглядел, как обычно во сне, но только чуть более живой и с радостным блеском в чуть прикрытых глазах. Мы так страстно желали возвращения моего отца!
Страшно было то, что отец приходил во сне или накануне, или несколькими днями заранее до заболевания Додика. Каждый раз мы пытались заново не верить в это, не обращать внимания, но ничего не помогало. Додик заболевал и часто бывал в тяжелом состоянии. Вспоминаются считанные эпизоды, хотя это тянулось бесконечной лентой переживаний и страданий.
До трех лет Додик переболел семь раз тяжелейшими воспалениями легких с длительной госпитализацией. Из-за частого применения пенициллина у него выработалась аллергия к нему. В конце начались астматические приступы. Из-за его болезней Лея оставила институт и училась на курсах медсестер.
А потом начались преследования из-за желания выехать в Израиль: изгнания с работы, нелегальные работы, мучения, психбольница и прочие «прелести» двухлетнего отказа. И все это на фоне болезни сына, под надзором милиции.
За день до премьеры спектакля «На наших знаменах написано слово ПОБЕДА» в тосненском ДК вновь приснился отец. Будто бы пытался предупредить.
Когда я вернулся с вечернего прогона, Додика дома не оказалось, на столе лежало «объяснительное» письмо… Можете себе представить мое состояние: назавтра премьера, где иду на рискованные шаги; моя комната без первенца. Душа разрывалась на части. Заставил себя хотя бы на краткое время забыться, предстояла проверка на стойкость, не говоря уже о дипломах трех выпускниц.
Подробности в рассказе «Как я был режиссером».
Отец приснился в очередной раз. Додик с утра дал высокую температуру, а затем срочно был госпитализирован в детскую больницу Ленинграда имени Раухфуса. Помню, как я посетил его, прорвавшись нелегально в белом халате врача. К вечеру меня силой выгнали, и я долго еще слышал внизу у стен больницы, как с третьего этажа раздавался хриплый, прерывистый крик-плач Додика: «Хочу папу. Папочка, приди и спаси меня... Папа, папочка мой… Па-па…»
Сердце мое разрывалось на части, я полночи бродил под стенами больницы, обливаясь бессильными слезами, вспоминая моего дорогого отца. Эта была часть той страшной действительности.
Когда отец приходил во сне, часто я просто не говорил Лее, хотя она уже по глазам видела, что он приснился мне.
Потом опять приступ, болезнь, госпитализация. Это был ад.
Отец приснился мне и перед тем, как меня вызвали в ленинградский областной психиатрический диспансер к д-ру Лурье. Я был уверен, что это по поводу моих пациентов. Что было в действительности, описано в «Моих психиатрических приключениях».
Когда я выехал на месяц в Евпаторию, чтобы лечить ингаляциями больного Додика, отец приснился мне и там. Назавтра Додик потерялся в кинотеатре. Три часа я метался, как безумный, пока с помощью милиции не отыскал двухлетнего малыша. Ситуация была очень похожей на мой сон с явлением отца. И так повторялось безграничное количество раз.
Перед отлетом в Вену из Москвы, еще в нашу последнюю ленинградскую бессонную ночь, отец приснился вновь. Я уже был в напряженном ожидании. И нам, действительно, сделали «шмон» на Внуковском аэродроме, когда только Додик, обсыпанный аллергической сыпью, прямым образом спас нас, выбежав за ограду аэропорта к своей бабушке за оставленным там мишкой. Об этом в стихотворении «Проводы».
Но вот мы в Вене. Кажется уже на свободе, хотя «заключены» в замке Шонау под охраной австрийских полицейских с овчарками. Отец в своем обычном «сновидном» виде пришел ко мне. Опять о чем-то пытается предупредить. Мы с Леей в обычном напряжении. Но что может быть, когда мы с сопровождающими и охраной мирно путешествуем по Вене? Был прекрасный весенний, солнечный день. Мы гуляли по венскому парку между тенистых деревьев, щебетали птицы. Наши «олимовские» дети собрались дружной гурьбой, играли, бегали друг за другом возле нас по тенистым аллеям. Хорошо упитанная еврейская девочка лет 10-и побежала за истощенным Додиком, пытаясь его нагнать. Он радостно убегал от менее поворотливой преследовательницы. Вдруг раздался какой-то придушенный крик. Я обернулся и увидел, как эта девочка с разбегу всем телом повалилась на малыша. Кричал сын. Я бросился к нему, ничего не подозревая. Когда я увидел его побледневшее лицо, искаженное болью, умоляюще глядящие на меня глаза, сразу вспомнил «отцовский» сон. Осторожно поднял его на руки. Он хотел прижаться ко мне, но было больно.
-Папочка, мне очень больно. Полечи трубочкой мне плечико…
Когда я осторожно обследовал его, то понял, что, вероятно, перелом ключицы. Бережно неся его на руках, я сообщил руководителю группы о своем подозрении.
Потом мы оказались совершенно одни – втроем в австрийском госпитале. Вокруг ходили врачи и медицинский персонал в белых халатах и разговаривали по-австрийски, выговор которого так напоминает идиш. Но это были чужие, холодные люди, презиравшие нас, как «советских». Когда они узнали, что мы евреи, то их отношение еще ухудшилось. Тихий, «интеллигентный» и очень зловещий антисемитизм так и излучался всем их видом, как будто мы и людьми-то не были. Это была тяжелая ситуация, тем более что наш Додик был в их руках, за дверьми рентгеновского кабинета. И – никого из знакомых, никого своих. Как во сне. Чудом после долгих часов попыток связаться с кем-то по телефону наконец-то появился представитель Сохнута, и мы с перевязанным мальчиком были доставлены в Шонау. Так закончились наши путешествия по Вене.
Отец приснился перед войной Судного дня. Он был особенно измученный и встревоженный, но вновь не промолвил ни слова.
Назавтра, в святую Субботу и Судный день началась война. Над нашим кибуцом на бреющем полете в 50-70 метрах от земли пронеслась эскадрилья израильских «Фантомов», для того так низко, чтобы ни иорданские, ни сирийские радары их не засекли. Они проносились через Иорданию, спеша на помощь нашим войскам, неожиданно застигнутым мощным «боевым кулаком» наступающей сирийско-советской бронетанковой армады. Там были лучшие по тем временам советские танки, каких не получали даже сателлиты восточной Европы. Мощь колонн, рвущихся по направлению к Хайфе, превышала все танковые войска гитлеровской Германии, напавшей на СССР. И вдруг, как по мановению волшебной руки, эта броневая лавина внезапно остановилась. Потом уже было множество разных «объяснений» этого феномена, хотя никто так и не знает, почему и зачем они остановились, как и никто не понимает, как один оставшийся из экипажа танкист мог поразить более 20-и танков врага. Он сам, совершенно не религиозный, вспоминал, что как будто «неведомая рука» направляла его орудие, помогала носить тяжелые снаряды и стрелять в неизвестность, в непроглядную темень.
Было много жертв, но с Б-жьей помощью мы выжили и даже отогнали врага на 101-ый километр от столицы Сирии Дамаска.
Я до сих пор не понимаю ни того, за что душа отца должна была страдать столько лет, как и того, за какие заслуги ему была дана возможность так часто посещать меня, намекая, что я должен что-то сделать для него. А как я, воспитанник Советии, полный атеист, мог догадаться, что его душа просит исправления? Что я знал о загробной жизни, о душе, или о том, что должен делать еврей, чтобы возвысить душу своего отца после смерти? Все это было настолько далеко от меня. И все же его большая душа с Б-жьей помощью дождалась, претерпев столько мучений, когда мы вернулись к служению В-вышнему.
Менингит
Вот многозначительный эпизод, связанный уже со вторым моим сыном Авиком (Авраамом), родившимся у нас в пограничном с Иорданией кибуце «Ашдот-Яаков» ровно через 9 месяцев после прибытия в Израиль и получившим имя моего дедушки, папиного отца.*
Наш Авик, как и его следующий брат, Яша, родились в кибуце, с пеленок жили в детских домиках, изредка навещая нас, родителей, в нашем доме для врача. Авик, не смотря на небольшой для его возраста рост, был ведущим и в своем домике, и в группе детского сада. Руководитель. К тому же, он изумительно рисовал, и в 4,5 года был до безумия влюблен в свою воспитательницу.*
Авик в полдень пришел из своего домика к нам. Михаль спала, и, чтобы не шуметь, мы собрались в другой комнате с аквариумом с рыбками. Авик, как обычно, был жизнерадостен, что-то рисовал, наклеивал ракушки на фанерку. Было жарко. Мы прилегли отдохнуть. На одной кровати устроился Авик, на другой я с Яшей.
Я задремал. Полуденная жара, духота, летние мухи бьются о мелкую металлическую сетку, закрывающую окна дома, в листве большущего дерева, растущего сразу же у входа, пронзительно щебечут и ссорятся пичужки. Во дворе деловито жужжат пчелы, перелетая с цветка на цветок на грядке с клубникой, растущей под окном, и на молодом дереве «шесек» (русского названия не знаю), которое мы с детьми посадили у дома. Был конец жаркого израильского лета Верхней Галилеи. Яшенька похрапывал возле моего уха, рыбки изредка всплескивали в аквариуме.
Мне приснился отец. Обычно он снился мне только по ночам. Как всегда, он был изможденный, осунувшийся, какой-то бесцветно серый, будто где-то долго и тяжело страдал. Он не произносил ни слова, но был чем-то очень встревожен, глядел на меня и вроде бы делал какие-то предупреждающие жесты. Я всегда был рад видеть отца, даже и в таком виде. Хотел приблизиться к нему, обнять, сказать несколько добрых слов. Мне всегда так не хватало отцовского тепла, его голоса, его до боли родного запаха…
И вдруг я резко проснулся от показавшегося мне страшным стука, удара, звона разбитого стекла. В первую секунду я не понял, где я, что со мною, а потом увидел упавший со стены портрет отца и разбитое на мелкие куски стекло из портретной рамки на полу. Не знаю почему, но я бросился к кровати Авика, очень встревоженный сном и внезапным пробуждением. До сих пор не пойму, почему именно к Авику. Ведь естественно было посмотреть на новорожденную Михаль или на младшего Яшеньку.
Повторяю, Авик пришел домой бодрый, возбужденный событиями детского сада так, что трудно было уговорить отдохнуть. Сейчас его личико горело румянцем, лобик пылал, он что-то бормотал со сна и неспокойно вертелся в кровати. Я осторожно разбудил его, поставил градусник и стал обследовать. Выявил напряжение мышц затылка – признак воспаления мозговых оболочек. Немедленно повез его на нашей машине в ближайшую больницу в Цфат.
Обнаружили признаки менингита и срочно госпитализировали.
Ну, кто мне может объяснить этот полуденный сон и падение со стены только что вставленного в рамку портрета.
Я остался с сыном в больнице, где пробыли 40 долгих суток. Не буду рассказывать о том, как малоопытный врач много раз пытался сделать ему люмбальную пункцию огромной иглой, или как многократно в день из шейной вены добывали кровь для анализов. Не буду говорить и о моих мучениях и переживаниях, когда всю ночь напролет я медленно и осторожно делал ему капельницу с антибиотиком, который оказался очень болезненным, или как часами кормил с ложечки истощенного ребенка.
Моя новорожденная доченька осталась в кибуце с Леей. За все 40 дней никто не посетил нас в больнице, хотя многие члены кибуца были обязаны мне и жизнью. Показательное произошло в конце.
Как я уже говорил, Авик родился и вырос в детском домике, где жил, питался, играл и спал. Он был одним из ведущих и любимых детей коллектива. Его считали врожденным руководителем, всегда могущим постоять за себя и других. С ним у персонала не было никаких проблем.
В последний день перед выпиской Авик вдруг заявляет:
-Папа, я хочу остаться здесь, я не хочу ехать в кибуц.
Я подумал, что что-то произошло у него из-за перенесенного вирусного менингита. Как это ребенок желает остаться в таком страшном, одиноком месте, где он перенес столько страданий?
-Авиле, что с тобой? Тебя же ждет мама, братья и маленькая сестричка, твои друзья, которые так соскучились без тебя.
-Нет, я хочу быть здесь… Я хочу быть с тобой…
-Но я ведь и в кибуце с тобой? Я - твой отец, так тебя люблю...
-Я хочу быть только с тобой. Я не хочу в домик.
Так открылась нам истина прославленного кибуцного коммунального воспитания, вернее, социально-коммунистического эксперимента, жертвой которого оказались и наши дети.
Черная собака
Животные в кибуце гуляют на свободе. Они там наравне с детьми, а иногда в глазах владельцев и дороже последних. Обычно все кибуцные собаки – мирные существа, никогда ни на кого не нападают, хотя я был неоднократно свидетелем, как эти же собаки поднимали лай на строительных рабочих-арабов, как будто чуя чужих. Часто я, вызванный с визитом на дом, должен был подолгу простаивать возле дома, где на крыльце, барственно развалившись, лежал огромнейший пес, лениво поводя глазом и предупредительно постукивая хвостом об пол.
И кричать, громко звать я тоже не решался, и не потому, что боялся нарушить кибуцный покой, а просто, боясь спровоцировать такого волкодава. Короче говоря, в кибуце было свободное собачье царство, подчиняющееся своим законам. Это сообщество вполне совпадало с кибуцным обществом, или, по крайней мере, так это выглядело.
В это время у нас жили мама с Аней и ее пятилетним сыном Саликом. Это был умный, забавный мальчуган, наслаждавшийся свободой на лоне природы и дружбой с двоюродными братьями. Он часто с бабушкой гулял по кибуцу, проникая в любые закоулки.
Ночью мне приснился чем-то встревоженный отец и Салик, который как будто упал, и был весь в крови. Я рассказал про этот сон маме и Ане, предупредив, чтобы они следили за Саликом и были осторожны. Я забыл сказать, что у нашего дома жил наш пес Муки, которого я нашел в очередных военных сборах. Это был чудный, приветливый кобелек серого цвета, и его обожали все наши дети, а особенно Додик. Муки был привязан на веревке, он-то и возглавлял антиарабский собачий концерт, т.к. рабочие арабы жили возле нас. Где-то мы подобрали маленькую, беленькую собачку, которую назвали Шельгией (Белоснежкой). Они с Муки очень дружили. Ранее не встречаясь с собаками, Салик, вероятно, был уверен, что все собаки в мире такие, как Муки и Шельгия.
Я служил на ливанской границе в Метуле полковым врачом в милуим. Вечером увидел Салика в бинтах и настолько перепуганного, что сразу же должен был провести с ним сеанс гипнотерапии.
Оказалось, что он, как обычно, с мамой и бабушкой гулял по кибуцу. По дорожке бежала огромнейшая черная собака. Мама, которая не боялась собак, все же обратила внимание на такое огромное животное, и позвала Салика поближе к себе. Заговорившись с Аней, не заметила, как Салик побежал за собакой. До сих пор неизвестно, что он там делал. Может быть, играя, схватил за хвост или еще как-то разозлил животное, но собачище набросилась на ребенка, повалила и искусала всего. Как он остался без серьезных внутренних повреждений, неясно. Мы сделали ему противостолбнячную прививку, а потом и Салик, и собака были под длительным наблюдением ветеринаров с подозрением на бешенство.
Так закончился этот сон, когда отец вновь хотел предупредить.
Кфар Юваль
Кроме кибуца «Амир» я еще работал во многих местах: на скорой помощи, в северной поликлинике Кирьят-Шмона, в ряде еврейских поселений и среди «сирийских» друзов с Голанских высот. Из еврейских поселений, кроме кибуцов, помню Маргалиот, где прямо на границе с Ливаном жили курдские евреи; «Бет-Гилель», где жили и «субботники», приглашенные в Израиль самим Бен-Гурионо,м и «Кфар Юваль», где жили и работали на сельскохозяйственных участках выходцы из Индии.
По этим местам ездил на своем «Опеле», который купил еще на права оле-хадаша, бывшим тогда золотым, а сейчас перекрашенным в синий цвет. Я часто брал с собою моих детей, когда они были свободны от занятий. У нас в кибуце жила и мать, хотя она имела свою квартиру в Хайфе. Мать очень любила прогулки, природу и целыми днями бродила по окрестным садам и рыбным прудам кибуца, сопровождаемая оравой наших детей.
Отец приснился мне и перед трагедией, произошедшей с Аней в Акко, но не здесь место этой истории.
Этой ночью мне приснился отец. Я точно сна не помнил, но была тревога и напряжение. Так как он снился мне множество раз, тона этот раз я никому из домашних не рассказал о сне.
Ранним утром мы с мамой выехали на рабочий «круг». Обслуживание пациентов должен был начать с поселения Кфар Юваль, которое расположено вблизи от перекрестка границ с Ливаном и Сирией. Жители мошава очень тихие, мирные, уравновешенные люди. Мы въехали через охраняемые ворота, и я почему-то решил оставить машину не как обычно у амбулатории, а вдали под сенью развесистого дерева, чтобы мама в тени могла отдохнуть и почитать. А читать она очень любила.
Я шел к амбулатории, как вдруг услышал автоматные очереди. Стреляли из разных видов оружия и, как я мог различить, из «калашниковых» – тоже. Некоторые жители поселений были вооружены трофейным советским оружием, но эти беспорядочные и частые очереди меня насторожили. У меня было два пистолета: один лично мой «Браунинг» и выданный от купат-холима барабанный револьвер типа «Кольт». Я взвел курки и стал осторожно, короткими перебежками двигаться в направление амбулатории, откуда раздавались выстрелы. Я все время думал, что же происходит с матерью, спряталась ли она. Когда я приблизился к домику, где располагалась поликлиника, выстрелы прекратились. К этому зданию под звуки сирены приближался военный амбуланс и еще две легковые машины. Привезли двух легко раненных мошавников, которым мы сообща с военным врачом оказали помощь.
Это было нападение арабских террористов, проникших в Израиль из Ливана, на жителей мошава. К счастью, охрана была наготове, террористов ликвидировали, хотя некоторым удалось скрыться. На сей раз, слава Б-гу, отделались только двумя ранеными…
Удивительное было дальше, как мне и приснилось. Мать все время спокойно сидела в машине и так увлеклась интересной книжкой, что не слышала ни выстрелов, ни автоматных очередей, ни сирены амбуланса.
Нападение на Кирьят-Шмону
Ночью мне приснился отец в своем обычном во снах виде. Не произнес ни слова, но его глаза выражали такую неземную печаль, что я весь день оставался под впечатлением приснившегося.
Я еще жил в кибуце, работая и в поликлинике Кирьят-Шмона.
Утром приехал в городок на работу. По дороге увидел толпу людей, которые рассказали, что сегодня проникла банда террористов из Ливана. Сразу же вспомнил ночной сон. Невдалеке скопились военные амбулансы, машины скорой помощи, пожарные машины, сирены которых отражались эхом от гор Нафтали, возвышающихся на границе с Ливаном. Страх и напряжение, неразбериха властвовали на улицах. Я толком не понял, где происходят события, и решил объехать столпотворение несколькими улицами выше. Увидев перегороженные полицией улицы, оставил машину и пешком пошел по направлению к поликлинике, считая, что там я всего нужней.
Случайно пошел именно по той улице, где бандиты совершили нападение. Полиция и спасательные службы оставались в отдалении, чтобы не провоцировать террористов. Я осторожно пробирался вперед, прижимаясь как можно ближе к зданиям. Вдруг надо мною, на третьем этаже раздались беспорядочные выстрелы, и внезапно из окна что-то выпало и с резким стуком упало возле меня… Осторожно приблизившись, я увидел застреленного младенца, трупик которого разбился об асфальт…
Мерзкие животные убивали не только беззащитных женщин и стариков, но и грудных детей. Волна бессильной ярости захлестнула меня. Я бережно подобрал трупик и бросился в сторону. Из окон раздались очереди, прошившие улицу осколками асфальта…
Этот эпизод, когда мерзавцы убили нескольких мирных людей, подтолкнул нас к решению еще быстрее оставить кибуц и перебраться в страдавшую от террористов и «катюш» Кирьят-Шмона.
Страшный и неясный сон приобрел кровавую действительность.
Сыновья кровь
Из сотен раз, когда отец снился мне, трудно запомнить все и нелегко выбрать наиболее характерные случаи. Чтобы описать или хотя бы вспомнить все, не хватит и толстой книги. Но все же попробую.
Однажды отец приснился мне где-то в заболоченной местности, где текла речушка. Как обычно, я почти сразу забыл сон.
К вечеру взволнованные и испуганные дети прибежали домой.
-Додик сильно порезал руку, почти без пальца и истекает кровью.
Я бросился за ними в заросли тростника, захватив с собою сумку врача. Тростниковые джунгли покрывали овраг вблизи от дома, где протекала безымянная речушка. Увидел Додика, сидящего под кустом и прижимающего руку к рубашке. Он испуганно и виновато глядел на меня. Определив глубокий разрез до кости у основания большого пальца ладони, наложил жгут, туго перевязал рану, и на машине всей компанией помчались на станцию скорой помощи, где я часто дежурил. Дежурный врач был занят больным, никого другого не оказалось, и мне самому пришлось зашивать глубокую рану на ладони, сделав местное обезболивание.
Во время этой операции я вдруг ощутил запах свежей крови, в глазах у меня потемнело, закружилась голова…
-Но я ведь подвергаю опасности сына, надо держаться, это ведь кровь Додика, моего сына… моего отца…
В эти короткие секунды множество картин пронеслись передо мною и что-то связанное с пережитыми ранениями моего отца…
Не знаю как, переборов дурноту, сумел закончить непростую процедуру.
Вот к чему, оказывается, был сон.
Последний обстрел
Почти пять лет на Кирьят-Шмону падали «катюши» из Ливана, расположенного за горами Нафтали, в километре от городка. Тот, кто не пережил лично этой напасти, не может себе представить тот животный страх, ужас, который может объять человека, не отпуская беспрерывно ночью и днем…
Мы хорошо знаем на собственной опыте, что такое "палец Галилеи" - Кирьят-Шмона по страшным, "катюшным" 1976-81 годам. Годы обстрелов, разрушений, ранений, контузий, смертей, долгие годы жизни в сырых, полуосвещенных, без туалетов, а часто и без воды бомбоубежищах Кирьят-Шмоны. Тогда там жили только бедные "марокканские" евреи, у которых не было возможности бежать из-под "катюш". Наши шестеро детей, включая Аниного Салика, знали, что такое "катюши": их приближение, их взрывы и последствия. Спать в бомбоубежище было "спокойнее"…
Они видели последствия первой "катюши", немного разбившей наш дом (слава Б-гу, они тогда были в Хайфе у бабушки).
Перед этим ночью мне приснился отец. Сон был тяжелый, страшный, опасный, хотя подробностей его я не помнил. Только помнил, что моя сестра Аня куда-то бежала в обратном направлении, что было необъяснимо и очень опасно...
На следующую после сна ночь мы ощутили на себе вторую ракету, обрушившуюся в трех метрах от "комнаты безопасности", где дети спали вповалку. В наступившей жуткой тишине и полном мраке (было повреждено электроснабжение) я думал, что остался и без детей, и без жены... Г-дь смилостивился, я нащупал их в темноте, скрючившихся, дрожащих, обмочившихся от ночного ужаса. Потом под непрерывными падениями снарядов, то удалявшимися, то приближавшимися, мы с женой переводили их по одному в неосвещенное бомбоубежище. Слава Б-гу, что не было света.
Мои дети не могли видеть, как их отец (участник войн, капитан северной границы Израиля, открывший "добрую границу" с Ливаном) сидел, дрожал всем телом и стучал зубами после пережитого...
Когда я переводил «партиями» по двое в перерывах между падающими «катюшами» детей в бомбоубежище, расположенное в 50 метрах от нашей квартиры, сестра Аня, спустившись со второго этажа, вдруг куда-то исчезла в окружавшей кромешной тьме. Я кричал, звал ее, но все – напрасно. Потом ее обнаружили добровольцы пожарной команды, которые прибыли ликвидировать последствия падения снарядов. Оказывается, перепугавшись спросонья, в жуткой тьме она потеряла направление и бежала в совершенно другую сторону от убежища, как это и было показано мне во сне.
Машину нашу тоже разбило. Когда ее транспортировали в гараж, еще две катюши "гнались" за мною, разорвавшись в нескольких метрах от нас. Тогда-то я познал настоящий "животный" страх.
А сотни детишек Кирьят-Шмона стали и днем «делать» в штаны.
Тогда-то и был мой первый дебют по одновременному лечению масс пациентов моим методом релаксации. Я помню их глаза, вздрагивающие тельца, дергающиеся ручонки во время группового лечения в бомбоубежищах под аккомпанемент падающих "катюш"...
Убитые, раненые, разрушенные дома были лишь там, где на косяках дверей или не было мезуз, или были некошерные мезузы, предназначенные защищать людей и дома, как и кисти цицит защищают еврея вне дома. Такие проверки проводились неоднократно.
Лишившись машины, я рассылал моих детей по двое в разные города страны, использовав транспорт моих пациентов, а затем и хороших друзей, Пнины и Габи Адлер из Хайфы. Мы же с двумя детьми бежали на старой «Субару», одолженной у моего друга Рафаэля.
Возвращая машину, я остановился на подступах к городку, «окаменев» от животного страха при отдаленных звуках взрывов.
Так простоял около часа, пока не привел в порядок нервы.
И после мы тоже лично были "завязаны" нашей Кирьят-Шмона.
Моя двоюродная сестра, дочь тети Лены, с детьми и внуками живут на "Пальце Галилеи". Они были среди беженцев, продуктов знаменитого и расширявшегося "мирного процесса".
После последнего массового обстрела из 22-23000 жителей Кирьят-Шмона остались около 2000. Бежали более 20000 жителей. Остались те же, кто никогда не мог никуда убегать: ни родных, ни денег. Да еще единицы крепких в вере: "Все - от Г-да..." Беженцы жили и в военных казармах, и в школах, и в центрах абсорбции; их разбросали и в Акко, и в Ашдоде, и в Ашкелоне, и в Димоне, и в Мевассерет-Цион под Иерусалимом, и в др. местах Израиля. Беженцы из Кирьят-Шмона, из Маалота, из Нагарии.
Следует отметить, что сегодня в Кирьят-Шмона больше четверти жителей - "наши" - выходцы из бывшего СССР.
Сон на Рош Ашана
Этот сон с отцом приснился уже в Хайфе. Во сне нечто очень неприятное должно было произойти с Додиком. Отец умолял меня взглядом остановить сына, не дать ему совершить что-то непоправимое. После сна я был начеку. Это было перед еврейским новым годом, а вернее, Днем Суда – Рош Ашана. Ведь наш первенец родился точно в этот день…
Весь праздничный вечер мы провели в молитве в синагоге, которую наши дети, начиная с тринадцатилетнего возраста Бар-мицвы, держали на своих плечах. Когда мы были вынуждены (после гибели мамы!) срочно покинуть Хайфу, утреннего миньяна в «шахарит» уже не было. Эта большая мицва длилась в течение долгих лет.
В этой синагоге в районе Шаар Алия остались имена наших умерших и погибших родных, а во дворе фруктовые деревья (пять видов, славивших землю Израиля), которые уже приносят плоды.
Вечером за праздничным столом поздравили Додика с 18-тилетием. Он был с нами дома, хотя учился под Хайфой в религиозном профессиональном училище «Кфар Ситрин» на зубного техника. За праздничным столом Додик очень «крепко», может быть, впервые в жизни, выпил. Он все куда-то рвался, торопился, а я, помня сон, изо всех сил старался ему помешать.
Дошло до того, что мы оба выпившие стояли под бьющими струями душа, выясняли отношения, плакали и целовались…
Слава Б-гу, мне все же удалось его удержать, и он заснул богатырским сном на своей постели.
Одинокому очень ужасно
Так тяжело ежечасно,
Что даже голые стены,
Где лишь качаются тени,
Могут казаться живыми...
И говоришь ты вдруг с ними… Апрель 1963
ПОТОМ ОН СНИЛСЯ ТОЛЬКО ТРИЖДЫ
После 24-хлетнего «исправления» души, связанного со многими событиями, переживаниями, волнениями, отец больше не приходил во сне, кроме трех раз, о которых я хочу рассказать.
В эти разы отец снился мне совершенно в другом виде: живой, полный сил, цветной (цвет здоровой кожи, с загаром), энергичный и деловой, каким он был в жизни до болезни.
Два раза из трех он, почему-то, был в военной форме армии обороны Израиля. Отец в этих снах уже говорил, хотя очень лаконично, и это вопреки гробовому молчанию в течение предыдущих 24-х лет.
Падение в пропасть
Военная, крытая брезентом автомашина «команд кар» несется по крутой горной дороге. Это серпантин с очень резкими поворотами, иногда почти под прямым углом. Бешеная скорость, страшные зигзаги. В пятидесяти метрах позади за машиной следует военный вездеход типа "джип". На крутых поворотах задний автомобиль старается не потерять из вида ведущий. Кто находится в первой машине, не видно. Сквозь слюдяные стекла «джипа» видны два человека: мужчина крепкого телосложения с бородой за рулем и рядом с ним парень-брюнет. Они ни о чем не говорят, а только стараются угнаться за передним автомобилем. Путь опасный. Страшная, крутая, узкая горная дорога без всякого покрытия. Скорость все нарастает, как и нарастает выражение напряженности и заметного страха на лицах догоняющих…
И вдруг на одном очень крутом повороте «джип» срывается и летит в бездну, в бескрайнюю пропасть. Ужас… Сдавленные крики. Из машины на лету вываливаются двое. Тяжелая машина падает быстрее, а они, тормозимые развевающейся на лету одеждой, чуть медленнее, над автомобилем. Паренек падает первым, а мужчина – за ним. Мужчина что-то кричит сквозь рвущийся ветер, напряженно сверху протягивает ему руку…
Не дотягивается. Падение продолжается, расстояние между ними все увеличивается…*
Мать с Аней и с ее трехлетним Саликом после моей голодовки срочно выпустили. Вначале они поселились у нас в кибуце «Амир», а потом переехали в Хайфу. Аня была в проблемах, а мама не могла с ними обоими справиться. По рекомендации специалистов Салик перешел жить к нам.
До этого мы сделали ему обрезание в цфатской больнице, когда он получил дополнительно к имени Александр и имя Шауль.
Год они жили у нас в кибуце. Салик, видя, что дети меня называют отцом, как-то подошел ко мне и спросил: «Могу ли я тебя называть отцом?» Я с радостью согласился, и с тех пор был для него отцом, а Лея матерью (ее он называл – има, а Аню – мама).
Окончательно Салик поселился у нас с 1976 года в Кирьят-Шмона. Он был нашим шестым сыном в полном смысле этого слова все десять лет. Мама хотела, чтобы я относился к нему по-особому, а я знал, что он должен быть наравне со всеми детьми: не хуже и не лучше. Были нелегкие годы.
Лее пришлось обучать его всему по-новому, хотя ему уже было шесть лет. Любящая бабушка практически делала за него все. Школа, отношения с учениками и учителями, учеба – все это давалось непросто. В семье дети научились относиться к нему как к равному члену, со всеми вытекающими положительными и отрицательными последствиями. А бабушке это видеть было нелегко.
Но это была хорошая, дружная семья, которая нелегкими путями приближалась к настоящему служению В-вышнему.
Мать посещала нас. Все субботы и праздники мы были вместе.
Затем мы бежали в Хайфу, где прожили до гибели матери в 1991 году. Мать жила на расстоянии 150 метров от нас. Она видела, как Салик менялся в лучшую сторону, и это успокаивало ее.
После девятого класса Салик пожелал учиться в иешиве. С трудом мы устроили его в лучшую иерусалимскую иешиву «Атерет Исраэль». Это был пик восхождения по религиозной лестнице.
Ему исполнилось 16 лет.
Этот «цветной» сон с отцом приснился в Иерусалиме, где мы ночевали в квартире в Рамот-алеф. Она была куплена нами специально для младшей сестры Беллы, которая, приехав в Израиль в 1983 году, вернулась к Истокам. В этой квартире она вышла замуж, родила дочь Голду и была беременной вторым сыном Авраамом.
Ночью мне приснился отец.
Он был полон сил, энергичен, как в прошлой жизни, со здоровым цветом лица, загорелый. Почему-то отец был одет в форму израильской армии. Он ехал впереди на военной машине «командкар», а я с Саликом следовал за ним в военном джипе. Отец рывком выскочил из своей машины, помахал мне и громким голосом сказал:
-Езжай за мною. Быстро. Осторожно. Берегись. Поторопись…
Мы помчались по извилистой горной дороге «серпантин» с очень крутыми поворотами. С одной стороны были гранитные, голые скалы, а справа – обрыв в пропасть. Мы мчались, Салик сидел возле меня, справа, ветер свистел в ушах. Окна джипа были открыты, или их вообще не было. Я только успевал поворачивать руль. Было страшно. Я боялся выпустить из виду, бешено мчавшуюся впереди военную машину, которую вел отец. Стало темнеть. Повороты становились все круче и круче. Мы мчались почти что «вслепую».
Вдруг на одном повороте наш джип сорвался в пропасть – направо. Первым вывалился Салик. Мы летели вниз. Джип падал чуть в стороне. Салик падал снизу, медленно удаляясь. Я безумно кричал: «Салик! Салик!», протягивая ему руку. Он вначале, оглянувшись вверх, начал было тянуть мне навстречу руку, но потом опустил ее.
-Салик, держись за руку!..
И тут я проснулся в холодном поту, со страшным сердцебиением, в настоящем ужасе. Хотел тотчас же разбудить Лею и рассказать ей, но пожалел ее. Долго еще я не мог заснуть...
Назавтра я рассказал сон Лее, не сказав ни маме, ни Белле.
Вечером этого дня Салик как обычно пришел из иешивы. Мы сели за стол, ели, беседовали. Ничто не предвещало необычного, хотя, задним числом, я могу припомнить, что мама с Беллой как-то необычно переглядывались. После ужина Салик сказал мне, что хочет поговорить. Мы вышли в соседнюю комнату вместе с Леей. Там он внезапно, чувствуя какую-то неловкость, заявил:
-Я жил с вами всю жизнь. Теперь я хочу начать новую жизнь…
Все закружилось у меня перед глазами, Лея – побледнела.
В памяти промелькнул ночной сон: «Неужели это то падение?» Вся совместная жизнь проносилась перед глазами мелькающим фильмом. Салик - почти умирающий малютка. Салик – маленький мальчик. Сколько бессонных ночей, сколько вызовов в школу… Визиты к психологам…
А падение с бомбоубежища, когда он потерял сознание и сломал руку…
Я только молил Б-га, чтобы сдержаться, не раскричаться, не сорваться… Ужасные мгновенья. И это расплата за 10 лет нелегкой жизни, когда так непросто растили сына?! Я сдержанно произнес несколько фраз:
-Ты – наш сын, как и все остальные дети. Мы делали для тебя все, что могли. Сейчас ты взрослый, и твое право решать свою судьбу. Знай, что в любом случае ты остаешься навсегда нашим сыном. Если будет трудно, у тебя есть твой дом и твои родители, которые отдали тебе часть жизни…
Мне было трудно. Мне было безумно трудно говорить сдержанно. Хотелось кричать, рыдать, забиться в истерике. Еще тяжелее переживала Лея – его преданная, верная и любящая мать…
Он стал постепенно «спускаться»: более слабые иешивы, еще одна, еще одна. Потом ушел в армию…
Было временное сближение, когда мы в течение недели проводили бессонные ночи у постели его умирающей бабушки…
Я беспрерывно молился о нем долгие годы, по много раз в день…
Слава Б-гу, теперь Салик вновь вернулся к В-вышнему. Очень удачно женился. Дай Б-г ему и его жене здоровья, счастья, прекрасной еврейской семьи со многими детьми.
Так закончился первый «цветной» сон с отцом.
Трагедия на перекрестке Атлит
Это второй сон после того, когда отец в моих снах уже говорил. Он был таким же, каким был до болезни в жизни.*
Этот сон приснился накануне страшных событий. За день мы все, включая Зину, Беллу с семьей, приехавших из Иерусалима, отдыхали на берегу Средиземного моря неподалеку от Хайфы в Атлите. *
Вероятно, отец хотел, чтобы в семье были еще мальчики, которые смогли бы продолжить имя Мендельсон. Во всяком случае, во время беременности матери последней дочерью, я даже имя придумал – Феликс (возрожденный из пламени), но родилась третья дочь, которую назвали в честь нашей прабабушки, праведницы Бейли Пугач, Беллой.
Дикий пляж на фоне развалин римской крепости или замка крестоносцев, где находилась военная база подводников. Мы выбрали этот пустынный берег, т. к. на общий пляж мы уже давно не ходили.
До этого мы все заразились чесоткой, и бедная мама, никуда не выходя, занималась санитарной обработкой Ани. Мама была какая-то синевато- бледная, вопреки прежнему загару. Я пошутил, что она выглядит «как мертвец». Этих слов я не могу ни забыть, ни простить себе. Мама купалась в море, занималась маленькими детьми Беллы, так как та была на седьмом месяце беременности.
Ночью мне приснился отец. Он вновь был в военной израильской форме, живой, деловой, напряженный, очень взволнованный чем-то. Я сидел в какой-то машине с кем-то из родных, чтобы куда-то ехать.
Отец вышел из военной машины и на расстоянии предупредительно сказал мне очень серьезным тоном: «Ты должен торопиться. Спеши! Быстрее!» И это - все. Я не придал значения этому сну, отец уже давно не снился. С утра мы торопились вновь на пляж в Атлит. Белла с Иосифом, который вел машину, и с тремя детьми ехали на их новой машине, недавно купленной взамен украденной «Субару».
Я просил мать поехать с нами в нашем «Ситроене», где со мною были Зина и моя дочь Михаль. И я, и Зина, и Михаль долго упрашивали её ехать с нами, но она захотела быть с малышами Беллы.
Почему-то мне очень хотелось, чтобы мать ехала с нами…
Они выехали первыми. До Атлита было 16-18 километров. Скоростное приморское шоссе Хайфа – Тель-Авив было пустынным. Мы мчались на пляж с приличной скоростью. Во время езды я вдруг вспомнил сон с отцом, но никому не рассказал. Свернув направо к морю, мы приближались к железнодорожному перекрестку. Было тихо, вдоль дороги в кустах свиристели птички. Тишина и покой. Когда мы приблизились к железнодорожному переезду, то я еще издали заметил там что-то необычное. Хотя оба шлагбаума были подняты, собрались люди, на противоположной стороне стоял военный амбуланс, все суетились, бегали…
Сердце у меня защемило от предчувствия беды. Остановив машину в десяти метрах от шлагбаума, я выскочил, побежал к перекрестку. На другой стороне путей кто-то лежал на земле, а вокруг суетились военные. Я увидел Беллу и остолбенел. На ней не было лица, поддерживая большой живот, она беспорядочно бегала и что-то кричала. И это моя Белла – выдержанная женщина, серьезный врач. Приблизившись, я услышал стонущий крик-стенание:
«Мама… Мамочка моя…»
Ничего еще не понимая, боковым зрением я увидел их машину, вернее, то, что можно было распознать в перекрученном комке металла. Я бросился к лежащей на земле женщине, вокруг которой неумело суетились молодые военные, не сумевшие даже поставить внутривенную капельницу.
Я узнал в этой женщине без признаков сознания, мою мать.
В-вышний устроил так всех в семье Мендельсонов, что мы в критические минуты не теряем присутствия духа, и делаем именно то, что нужно делать. Я отогнал суетившихся военных медиков, заявив, что я врач скорой помощи (более 17лет я был полковым врачом). Каким-то чудом мне удалось ввести иглу (катетер) в спавшуюся вену. Стали делать искусственное дыхание и массаж сердца. Мама вдруг открыла глаза, узнала меня и спросила: «Что случилось? Что со мною? Почему меня не вывели из машины? Что с детьми?»
Со слезами радости на глазах, что мама жива, я старался успокоить ее словами. Мы перенесли ее в амбуланс и быстро поехали в хайфскую больницу «РАМБАМ». Что было с Зиной, Михалью я до сих пор не знаю, так как весь был с матерью. По дороге она жаловалась на страшную боль и повторяла те же вопросы.
Мне безумно тяжело вспоминать подробности, как мать еще неделю мучалась в отделении реанимации, как потом, с трубкой искусственного дыхания в горле, была раздута воздухом, поступавшим под кожу через прорванное легкое …
В посвящении маме к моей книге «Метод Мендельсона» есть несколько скупых слов об этом, точнее пока я выразить не могу.
Только помню, как в бессонные ночи дежурства возле ее палаты я иногда выходил на балкон и призывал, молил В-вышнего спасти жизнь моей мамы. В красных, тревожных небесах мне чудилось разное. Как врач, понимая ее тяжелейшее состояние (разбитое тело, внутренности, бездействующая рука, автомат искусственного дыхания), я все же ни на минуту не допускал мысли о ее смерти. Мы всей семьей были возле нее. Когда она еще могла говорить, то все просила, чтобы наш Додик, который был военным санитаром и имел опыт ухода за тяжелыми больными, поворачивал ее, массировал ей ноги. Ведь он был первым внуком мужского пола, да еще и носил имя покойного мужа.
Только в самом конце, когда она металась в бредовом жару, я сорвался в больничном коридоре...
Выбежав на балкон, я не мог остановить безудержных рыданий…
Мать ушла от нас в лучший мир. Зихрона ливраха! Она – первый Мендельсон, похороненный в Святой земле Израиля.
На ее могильном памятнике написаны и слова о нашем отце.
Это был второй «цветной» сон после возвышения души отца. Он и после смерти не оставил, пришел предупредить. Но кто мог знать?
Пути Г-ни неисповедимы.
Три «живых» сна с матерью и отцом
Мама после смерти приснилась мне только три раза.
Первый раз мама приснилась во время «Шив’а», когда мы сидели на полу в ее квартире. Кстати, дорогие, новые мезузы, поставленные в ее доме после случая, когда ее ограбили, после смерти матери оказались испорченными.
Она приснилась какой-то несобранной, будто составленной из отдельных частей, с бледно-синюшной кожей. Ничего мне не говорила.
Второй раз после «шлошим» она была уже более совершенной, почти такой, какой была при жизни. Но и на этот раз ничего не говорила, только приблизилась ко мне, боясь обнять. Ее глаза будто бы вопрошали: «Можно?» Услышав от кого-то, что с мертвыми нельзя обниматься, я был в сомнении. Так мы и не обнялись.
Мамочка, моя мама, как нам всем не хватает тебя, сколько еще прекрасных лет ты могла бы прожить.
Как часто я тебя обижал, безумно любя?!
Мы так мало ценим близких людей при жизни! Через несколько лет я пришел к тебе на могилу и босиком в присутствии десяти мужчин просил у тебя прощения. Мать всегда прощает своим детям.
В третий раз был очень теплый, «домашний» сон.
Вроде бы это происходит где-то в небольшом городке, хотя и не в Речице. Я иду по улице, вокруг деревянные заборы, за которыми шумят листвой деревья садов. Улица пустынна, ни души. Не помню, сколько я шел, вспоминая детство, радости и друзей тех лет.
Поднимаюсь на высокое крыльцо, приоткрываю без стука дверь и оказываюсь в довольно просторной, деревенского типа комнате. Она светлая, чистые свежевыкрашенные деревянные полы. Посреди комнаты стоит простой деревянный стол, ни чем не застланный. Возле стола два стула или табуретки. На одном стуле, вполоборота, спиной ко мне сидит отец. Видно, что он сидит уже давно, удобно разместившись на сиденье. В комнате чисто и уютно. Мать что-то подбирает с пола, собирая в корзинку или коробку. Они оба «цветные», живые, как были прежде в молодые годы. О чем-то негромко спорят, как иногда бывало в жизни, но очень добродушно, по-домашнему. Я стою в дверях и не могу понять: это во сне или наяву.
Они говорят своими прежними голосами, дружелюбно подкалывая один другого. Семейная идиллия. Чувствуется, что им обоим хорошо, что они, как всегда, любят друг друга.
Волна теплых чувств залила меня, перехватила дыхание так, что тихие слезы навернулись на глаза. Было очень хорошо на душе.
Я бросился помогать матери подбирать разбросанное на полу. Нагнулся ближе и вижу, что весь крашенный пол устлан какими-то незнакомыми крупными купюрами денег, и еще много неизвестных мне монет, очень большого, необычного размера, рассеянных между купюрами. Я стал их подбирать и – проснулся.
Уже после пробуждения на сердце было светло и приятно. Отец и мать вновь вместе, по-прежнему любят друг друга. А что еще нужно для человеческого счастья? Видимо, их души встретились в раю…
В последующей жизни мне пришлось очень много пережить, особенно с моими любимыми детьми. Не раз разрывалось сердце, не раз казалось, что наступает конец, больше выдержать невозможно. Я не только видел разные сны, но и часто просто чувствовал, что происходит с детьми, даже если между нами были тысячи километров.
Но пока что больше никогда отец мне не снился.
Я не «сновидец», снам не верю, не придаю им значения, сразу же стараюсь их забыть. Но что я могу сказать, когда все, о чем я писал, действительно происходило в течение моей 63-хлетней жизни?..
Мои дорогие родители были всегда в моих глазах и в глазах всех окружающих прекрасной парой: красивые, сильные, добрые, отзывчивые, душевные люди. Для меня они всегда пример. Пусть будет их душам в лучшем мире добрый отдых от всех мучений и страданий, наполнявших их земную жизнь.
Всю жизнь они отдали своим детям. Пусть это будет нам добрым примером по отношению к нашим детям, внукам и правнукам.
Иной сон
Они преследуют меня бесконечно. Я не знаю, за что, что такого я совершил? Но они идут по моим следам. Двое. Неотступно. У них в руках какой-то аппарат, типа «электрошока». Я знаю, что если его включат и прикоснутся к моему телу, то наступит смерть. Вероятнее всего, внезапная смерть от разряда тока высокого напряжения. А может быть, медленная и мучительная смерть? Они преследуют меня повсюду, куда бы я ни бежал, появляясь вдруг внезапным символом расплаты. Это, как в прошлом КГБ. Но, вероятнее, они были от секретной американской службы. За что, за какие преступления? Я не могу спросить, ибо они не дадут возможности спросить.
Их цель – любой ценой убить меня… Я бегу по улицам, по закоулкам, через проходные подъезды, перемахивая какие-то заборы. Я знаю, что в конце они все же настигнут меня, как сама неумолимая смерть…
Страшные сны снились мне нередко. Я ни с чем их не связывал, радуясь, что сон уже прошел. Став религиозным, после сна, я смотрел в окно и произносил заветную формулу. Иногда мне удавалось сразу же забыть сон, изредка он преследовал меня весь день, не давая покоя.
Обычно во сне я всегда боролся, дрался, сражался из последних сил до конца, до самого пробуждения, никогда не сдаваясь без боя.
На этот раз те двое, что неотступно преследовали меня с явной целью убийства, были как призрачные тени. Они вновь и вновь внезапно появлялись возле меня, как бы вырастая из-под земли. Они были неутомимыми напарниками. Вероятно, профессионалы-убийцы или хорошо оплаченные наемники. Их преследование напоминало двух матерых бульдогов, решивших силой, выдержкой и напором настичь убегающего кролика. Они не будут вступать ни в какие переговоры, никакие объяснения их не интересуют. Перед ними одна цель – убить жертву. У одного из преследователей в руках темный чемоданчик, вероятно, с батареями высокого напряжения. У другого - два электрода, напоминающие электроды аппарата «электрошок». Ими нужно только прикоснуться к жертве…
Они преследуют меня уже давно. У меня нет сил, да и все пути для бегства уже испробованы. Они неотступны, как тень, и только ждут того мгновенья, когда окажутся рядом со мной. Они постоянно наготове.
Я бегу, задыхаюсь, уже начал спотыкаться. Бегу бесконечно, уходя от погони, от смерти. На их лицах, как и в позах преследующих фигур не заметно и тени усталости…
Вот я с трудом перебрался через высокий каменный забор и свалился по другую сторону. Они появились откуда-то со стороны. Как в страшном сне. Приближаются неспешно, уверенно, вразвалочку. Мне некуда бежать: сзади высокий, непреодолимый для меня забор, узкая улочка закупорена их приближающимися массивными спортивными телами.
И вдруг я заметил какое-то сооружение, напоминающее будку уличного телефона-автомата, пустую внутри. Верхняя половина будки из прозрачного плексигласа, а вся она металлическая. Я заскакиваю в будку, захлопываю за собою дверцу, стараясь плотно запереться на внутренний запор. В будке тесно, негде повернуться, но я стараюсь держаться ближе к середине, чтобы труднее было меня достать. Они подошли к будке, оглянулись вокруг. Один что-то включил в чемоданчике, а второй приготовил электроды. Они неумолимы и неотвратимы.
-Неужели сумеют сломать стеклопластик, ведь металлическую дверь не сломать? А может быть, ток может пробить и через стенку?!
Я слежу, чтобы они не взяли в руки чего-либо тяжелого для удара по стеклу. Но им этого не нужно. Какое-то неуловимое движение ручкой, и внутренний запор стал поворачиваться сам собою. Я изо всех сил вцепился обеими руками в него, но он неуклонно, неумолимо продолжал поворачиваться на отпор. И вот уже один из преследователей плавно и грациозно протиснулся в приоткрытую дверь. И как только могло вместиться такое массивное тело? Он смотрит прямо в глаза, страшная улыбка, как окончательный смертный приговор, обнажает ровный оскал зубов…
Он уверенно приближает руки с электродами ко мне…
Это – конец. Когда-то я бы продолжал сопротивляться, кричать, призывать на помощь… Смерть приближается. Осталось одно мгновенье. Моя правая рука сама по себе прикрывает глаза, и я горячим шепотом произношу: «Шма, Исроэль, Ашем элокейну, Ашем – эха-ад»…
Мне уже ничто не страшно. Я безумно рад, что вспомнил, как должен умирать еврей. И… внезапно пробуждаюсь с огромной радостью и облегчением на сердце. Все-таки, я в какой-то мере уже еврей!
Ведь это происходило во сне, когда человек не контролирует умом свои поступки, мысли и слова. Всё идет на подсознательном уровне.
Благословен В-вышний, давший возможность дойти до такого уровня принятия Его, лишь Его, даже в последний миг перед смертью! И это сделал не праведник, с пеленок учивший Тору, соблюдавший Заповеди, видевший пример в семье, а человек, в третьем поколении оторванный от всего еврейского, только после сорока лет начавший возвращаться к Истокам.
Велик В-вышний, делающий чудеса в наши дни!
ДВА ДАВИДА
Давид внук реб Давида
Боль утраты заковала мысли
В замкнутый суровым роком круг…
Пару теплых слов хотя бы вышли
В письмеце секретном, милый друг.
Что же делать? Как бы не поддаться?
Как в трясине горя не увязть?
По секрету лишь могу признаться,
Что однажды смерть раскрыла пасть…
Холодом повеяло, тоскою…
И один остался только шаг.
Показалось, что сейчас открою
Сжатый на соломинке кулак…
Круг коварный возвращает снова
Мысли в темный и пустой тоннель…
Мы продолжим жизнь отца родного,
Уложив малютку в колыбель.
Мы должны родить Давида.
Папа, это будешь снова ты.
И в душе безмерно будет скрыто
Столько настоящей доброты.
Будет он большой умом и силой
Чистый и сердечный человек.
Это будешь ты, отец мой милый!
Мы продолжим твой недолгий век! 8 июня 1964г.
Это одна из трудных частей повествования. Сопоставление судеб двух очень близких мне людей. Отец умер (на посту!) очень рано, ему не было даже пятидесяти лет. Я потерял самого дорогого человека, когда мне исполнилось 27 лет. Еще через 27 лет погибла моя дорогая мать, заслонив своей смертью страшную трагедию с автобусом, полным школьников…*
Вообще наблюдается какая-то цикличность в нашей жизни.
В 1971 году после тяжелого и страшного пути мы прибыли в Израиль. Путь по кибуцам через Кирьят-Шмона в Хайфу занял десять лет. Еще через десять лет мы должны были бежать в Иерусалим, и теперь через еще десяток лет в 2001 году я приближаюсь к завершению книги воспоминаний об отце. Наступает десятая годовщина со дня смерти матери.
Три долгих года я ждал нового прихода моего отца в этот мир. Почти сразу после чудес Шестидневной войны у нас родился первенец Давид, по замыслу продолживший жизнь рано умершего деда. Нежелательно давать имена по рано ушедшим людям. Наш Давид сегодня имеет двойное имя: Давид-Шломо. В детстве он часто и тяжело болел.
Приезд в Израиль был спасением для этого ребенка.
Моя подсознательная связь с сыном намного выше разумного и приемлемого. Видимо, имеется что-то, непонятное нам, простым смертным и с дачей имени, и с продолжением жизни после физической смерти. Всего я пока не могу рассказать. Хочется вместе с вами пройтись по закоулкам памяти о тех событиях, которые особенно сильно врезались в мою жизнь. Интересный факт – чем больше я пишу о каком-то жизненном эпизоде, тем все больше и больше деталей вырисовывается из темных, забытых уголков памяти. Эти эпизоды основаны на фактах, пережитых мною и на очень неполных, порою сказанных мимоходом, воспоминаниях сына, которые он сознательно отбрасывает.
Сегодня он уважаемый отец семейства, имеет четверых детей, писец святых текстов и серьезный аврех (женатый еврей, постоянно занятый изучением Торы). Старшей дочери он дал имя своей любимой бабушки, моей матери, а младшему сыну - имя дедушки моего отца…
Подход к познанию
Он лежит неподвижно на спине. Слегка блуждающий взгляд обращен в потолок. Он что-то видит, слышит, переживает. Глаза то наливаются тяжелой слезой, то приобретают стальной отблеск, то становятся темными, как будто бездонная пропасть разверзлась в них… То они вдруг голубеют весенними фиалками, которые осветило взошедшее солнце…
Снежная вершина Килиманджаро… Стадо жирафов у подножия гор… Гепард, затаившийся в засаде перед смертоносным прыжком на антилопу… Вездеход, буксующий в грязевом море после тропического ливня… Страшный озноб, зубы выбивают дробь, не может согреть ни пылающий костер, ни три одеяла, в которые его закутали… Потом доброе лицо европейского врача, который много дней пытается помочь ему справиться с этой страшной лихорадкой…
Ганг с тысячами паломников, погружающихся в его воды… Факир, завораживающий звуками дудочки кобру, поднявшуюся на хвост. Бескрайние дороги Индии… Мотоцикл мчится на предельной скорости, мелькают пальмы, обочины, редкие села… И вдруг удар, море искр, провал памяти… Очнулся на обочине, весь в крови, под искореженным мотоциклом, над ним колдуют какие-то парамедики…
И опять провал в памяти…
Германия. Страшная для евреев Германия, где он вынужден быть. Их резкий, немелодичный язык, язык приказов: «Вперед. Бегом. Ложись. Огонь! Стрелять, стрелять по этим грязным евреям! Зарыть живьем еврейских свиней…»
Путь к В-вышнему у нашего Давида был нелегок. Стандартное учение в иешивот «Бней Акива» (вязаные кипы), религиозный техникум «Кфар Ситрин» не дали необходимой «боязни Небес». А три года в обычной армии, в ее боевых частях, окончание курса боевых санитаров и участие в особом подразделении расшатали и так неустойчивые основания веры.
Как и все демобилизованные из армии юноши, он мечтал о «кругосветном путешествии» – познакомиться с «большим светом» нашей планеты. В моей нерелигиозной юности была такая же, тогда для нас неосуществимая, мечта. Он тяжело работал, собирая средства на путешествие. Одним из способов было обслуживание полностью парализованного человека, который мог общаться с окружающим миром посредством нажатия клавиша компьютера палочкой, которую зажимал в зубах.
И вот Додик уже в Африке, в Кении. Сохранились фотографии, короткие магнитофонные записи. Я его чувствовал на любом расстоянии. Всегда, когда ему было плохо, а это повторялось множество раз, я просто физически знал это. Имеются дневниковые записи. В Африке он прихватил какую-то тропическую лихорадку. Еле остался жив, спасенный одним европейским врачом…
Когда приехал «на передышку» в Израиль, произошла трагедия с любимой бабушкой, моей матерью. Пока она еще могла говорить, то все просила, чтобы именно он был возле нее, разговаривал, согревал коченеющие ноги, делал массаж. Видимо, связь с именем Давид была крепкой, до конца. Все бессонные ночи в больнице «РАМБАМ» он был со мною возле уходящей, угасающей жизни…
Шива, шлошим… И опять Давид уходит в завершающую поездку. Вначале Германия, где должен заработать на дальнейшую дорогу. Та самая Германия, что уничтожила всех родных дедушки, та Германия, которая терзала, контузила, брала в плен дорогого человека, имя которого он носит. Кровь отца обильно оросила эту страшную амалековскую землю. Но такова насмешка судьбы…
Потом Индия, поездки на мотоцикле по странной земле, где секта «брахминов» идет из потомков Авраама (Абрахам) от жены Ктуры.
Давид несколько раз был при смерти. Именно в далекой Индии он познал В-вышнего, о чем не имеет права никому рассказывать. Там было начало сильнейшей хазары битшува. Дорожная катастрофа…
Чуть живой он добирается обратно в Германию, чтобы отработать большие материальные долги.
Почти все, что происходило с моим первенцем в этих жестоких переделках, я постоянно ощущал физически, хотя почти никакой связи у нас не было: ни почтой, ни телеграфом, ни телефоном. Когда я уже был в совершенно невыносимом состоянии, то стали связываться со всеми израильскими посольствами в крупных городах Индии – безрезультатно.
Не дай Б-г ни одному отцу и матери перенести когда-либо подобное!..
Потом нам стало известно, что Давид вновь в Германии. Стали искать связь с ним. Однажды мне было невыразимо плохо, почти до потери сознания. Тело мое было разбито, кружилась голова, страшные головные боли раскалывали черепную коробку, артериальное давление сильно поднялось. До этого я был совершенно здоровым человеком. А тут вызвали скорую помощь, и хотели срочно госпитализировать. Я знал, что должен быть дома, на страже, и от госпитализации отказался, подписав бригаде скорой помощи отказной документ …
Нередко у меня возникали мысли, почему Додик должен быть именно в Германии, которую так ненавидел и покойный отец, и я, как и те миллионы евреев, выживших после Катастрофы европейского еврейства...
- Зачем Небеса забросили сына, продолжателя имени отца, именно в этот ад, который прошел покойный Мендельсон? Что за насмешка?..
Он работал тяжело. Многочасовые ночные поездки по междугородним шоссе, когда твой напарник засыпает рядом на сидении, а ты должен кусать губы, мотать головой, чтобы ненароком не заснуть и на огромной скорости не врезаться в кювет. Целыми днями торчать в машине-лавке, обслуживая ненавистных тебе людей, тех, которые так издевались над дедом, вырезали всех родных в Минске, жгли, топили, закапывали живьем, расстреливали, варили мыло из человеческого жира, делали поделки из людской кожи твоих соплеменников…
Это был каторжный труд. Но с долгами нужно расплачиваться.
-Вот только расплачусь и моментально уеду отсюда. Как истосковался по родине, родным, друзьям, по любимой Эрец Исраэль, по земле, где В-вышний, который часто спасал меня в последний год, так близок к нам… Еще немного, и увижу родные, милые лица…
Он стоял на платформе железнодорожного вокзала небольшого городка. При нем большая сумма денег для закупки требуемого товара. Темнота. Пустынно. Никого на вокзале, кроме уборщика, занятого своим делом. Он вообще не походит ни на израильтянина, ни на типичного еврея. Остриженная наголо голова блондина, европейское лицо, большие голубые глаза. Он одет в джинсы, как и вся здешняя молодежь. Мысли, мысли, мысли… Столько пришлось пережить за последний год. Сколько раз сама Смерть приближала свое костлявое лицо…
Так дальше жить нельзя. Ведь это были не намеки, не шлепки любящего Отца, а ясные предупреждения…
Кажется, что все уже ясно, но как трудно свернуть с дороги, особенно если ты уже разогнался и мчишься дальше по инерции. А куда мчишься? Ведь там ужас, падение, смерть. Надо остановиться… Вернуться…
Издали послышались голоса молодых немцев. Он уже научился понимать этот язык, иногда так похожий на незнакомый ему в прошлом идиш, язык его предков. Из темного вокзального угла вышла группа бритых юнцов. Их больше десятка. На всякий случай он отошел в более затененный угол. Стал, затаился. Они заметили его. Стали приближаться ровным ходом молодых волков, почти не нарушая тишину. Лишь одиночные реплики: «Это чужак. Не наш, не немец…
Наверное, еврей. Они опять переполнили нашу Германию…»
Они окружили плотной толпой, со всех сторон, не оставив возможности бежать. Медленно сужая круг, доставали что-то из карманов…
Недавний солдат, который был в разных переделках, бывал и переодетым среди арабов, он понял, что приближается настоящая опасность. Вопрос жизни и смерти. Это висело в воздухе…
Он весь собрался, лихорадочно соображая, что можно сделать. Они не спрашивали, не говорили, а молчаливой массой наплывали со всех сторон. Прислонившись спиной к круглому столбу, поддерживающему кровлю вокзала, он ждал их приближения. И вдруг его опытный слух различил щелчок взводимого затвора пистолета и реплику: «Кончай его…» Автоматически, не рассуждая ни секунды, он бросился на сближение с бритоголовым, взведшим пистолет. Сокрушающий удар ноги, обутой в солдатский ботинок, одного из нападающих, взобравшегося на станционную скамейку, сбил его с ног. Он упал, стараясь прикрыть живот. Он помнил только то, как они жадной вороньей стаей налетели, набросились на упавшего. Голодной собачьей сворой с проклятиями стали топтать, избивать ногами, стараясь поддеть под ребра и живот…
Очнулся он в белоснежной палате госпиталя. Долго не мог припомнить, что с ним произошло, как он оказался здесь… Все деньги на покупку товара оказались в целости. Им нужна была только жизнь еврея. Как и тем амалекинянам, которые без всякой причины преследовали евреев в пустыне, убивали слабых и отставших, отрубая у них Брит-Мила и подбрасывая ее к Небесам…
Позже ему рассказали, что он очень долго был без сознания. Его жизнь была в опасности. Этот урок он не забудет никогда…
В это время мое бренное тело безумствовало, я был вне себя. Обычно энергичный, я без видимых причин не мог ни трудиться, ни правильно молиться… Мы чудом связались именно в тот день, когда его выписали из госпиталя. После длительной потери сознания, сотрясения мозга, весь избитый и растерзанный, он исхудал… Не знал, что ему делать. Ведь план оплатить большие долги не был выполнен, а работать уже не мог.
Мы срочно вызвали его домой, обещав оплатить долги, которые он постепенно вернет. Он не соглашался, и лишь угроза матери, что та срочно выезжает в Германию, подтолкнула его к решению вернуться…
Он приехал истощенный, измученный, с застывшим горем и страхом в глубине посеревших глаз. Долго ничего не рассказывал…
Было мучительно видеть, как бесконечными днями он лежал неподвижно на кровати, устремив пустой взор в потолок. Сколько нужно было выдержки, чтобы наблюдать непонятные страдания самого близкого существа, не расспрашивать против воли, не вмешиваться, не давать советов! Так длилось более полугода…
|
