Интифада
Арабы после Шестидневной войны были рады, что их оставили в Израиле, а не выкорчевали, как бы поступили они с евреями в, не дай Б-г, другом варианте.
Вначале, несколько долгих лет, они боялись любого израильтянина и вели себя «тише воды и ниже травы». При встрече опускали голову и глаза, кивали в знак приветствия. Помню, как мы с Леей и тремя маленькими детьми ездили по освобожденным территориям в районе Иерихо. Сохранились фото: мы среди арабов на рынке, в магазине, в пустыне. Увидев, что израильтяне безопасны, что нет никаких наказывающих законов, они вначале осмелели, а затем постепенно обезумели, чувствуя безнаказанность. Выросло новое поколение арабов, обнаглевших, воспитанных в яром антисемитизме. Их вырастил лже-социализм.
Вот это поколение и вышло с камнями против «непобедимой» Армии Обороны Израиля. Эта армия, вооруженная самыми новейшими видами военной техники, профессионально обученная, отступила перед камнями подростков.
ЦАГАЛ оказался безоружным против арабских бесчинствующих орд. Ведь самое мощное оружие евреев – ТОРА. А этого оружия в армии не оказалось.
Эти бесчинства, камни, зажигательные бутылки, линчевание евреев, попавших в арабские селения, назвали по-ихнему Интифадой.
Каждый раз перед очередным приступом интифады мне снился почти в точности повторяющийся сон. Я нахожусь где-то среди арабов, незамеченный ими. Я должен пройти в еврейские места. Путь недалек. Иногда это в каком-то городе, вроде Хеврона или Шхема, иногда это в восточном Иерусалиме, иногда в неизвестной местности. Стараюсь быстро пройти это опасное пространство. Мне это почти удается. И вдруг они замечают меня. Чаще всего я один, иногда еще с каким-то евреем. Они медленно окружают меня, постепенно приближаясь. Начинают вроде бы добродушно заговаривать со мною. Когда точно выясняют, что я не араб, то начинают враждебно окружать, оттесняя от единственного пути на еврейскую территорию, чаще всего почти что на самой границе. Глаза их выражают ненависть, в руках палки, камни, ножи, иногда и оружие…
И вот на этом моменте я обычно просыпался от неподдельного страха. Вначале я подробно рассказывал сны Лее, а позже она уже узнавала по моим глазам. Почти всегда в тот же день, назавтра или через пару дней начиналась новая атака интифады.
Так повторялось постоянно. Случайностью это не назовешь.
Менахем Бегин
Судьба его трагична. Всю жизнь, будучи в советских лагерях, в подполье, в тюрьме, а потом и в оппозиции, он боролся за целостность Эрец Исраэль, за судьбу еврейского народа. Тот же еврей, будучи главой правительства, отдал приказ о бомбардировке иракского ядерного центра, вероятно, тем самым спас Израиль от катастрофы во время войны Персидского залива. По его приказу генерал Ариэль Шарон очистил весь Ливан, включая Бейрут, от террористов. Бегин в конце жизни, видимо, стал учить Тору.
Но он же впервые отдал врагу землю Израиля, отдал приказ выкорчевать в Синае еврейский город Ямит, на чем базируются теперь левые силы (эрев рав) при отдаче и дележке земли Израиля. Это было его трагедией. Он дорого заплатил тяжелой депрессией, которая убила его.
В свое время мне приснился Менахем Бегин, который уже отошел от руководства и был, со слов прессы, в глубокой депрессии. Многие связывали это с беспрецедентным событием, когда он не только отдал египтянам Синай, но и, впервые в новой истории Израиля, выселил евреев и отдал арабам наш еврейский цветущий город Ямит на берегу Средиземного моря. Мне стало ясно, что, как врач, я могу помочь Бегину.
Но уже во сне мне было известно, что все мои попытки будут безрезультатными. Так и оказалось. Мы всеми путями пробовали обращаться к его родным (сын, дочь), к его ближайшему окружению. Но все было напрасно. Мне не дали возможность попробовать ему помочь. Все соглашались, что надо помочь, что наш способ – наиболее верное средство в его ситуации. Но, когда доходило до конкретных действий, лечения моим способом, все таинственным образом глохло. Точно, как во сне.
Ицхак Рабин
Из кибуца «Ашдот-Яаков» прибыл на собрание в квуцат «Кинерет», где выступал И. Рабин, посол Израиля в США. Я предсказал, что он будет главой правительства, хотя в то время он был малозаметен в правящей верхушке: Г. Меир, П. Сапир, М. Даян и пр.
Сохранилась статья, посланная в единственную тогда газету на русском языке «Наша страна».
Второе прямое соприкосновение было во время моей голодовки за выезд мамы с сестрой и ее сыном из Казани во время визита президента США Никсона в Москву. Об этом пока мною не написано. Тогда мне очень помог легендарный Иосеф Джи (Гутман), племянник всемирно известного скрипача Давида Ойстраха, который вывел меня на известнейшего поэта и журналиста Хаима Гури.
С помощью Х. Гури я на седьмой день голодовки оказался на израильском радио. А там – завертелось. В конце меня в полусознательном состоянии на носилках в амбулансе доставили в Кнессет. И. Рабин был главой правительства. Он был на каком-то важном голосовании в Кнессете. Выйдя ко мне, он попросил моего согласия, чтобы меня принял его заместитель, министр иностранных дел Игаль Алон…
Перед трагической гибелью И. Рабина он приснился мне.
Мы в каком-то пансионате на берегу моря. Большие светлые комнаты с огромными широкими окнами с видом на голубое море.
Из двери выходит Рабин в белой с отложным воротничком рубашке с короткими рукавами, в шортах, моложавый, подтянутый, деловой, не такой каким он был тогда в жизни. В руке у него какая-то деловая папка, он спешит. Проходя мимо меня, он узнает меня, останавливается и что-то спрашивает. Я чувствую, что это последняя возможность подсказать ему правильный путь, не отдавать Землю Израиля, не верить врагам-арабам.
Но я сумел ему сказать лишь что-то маловразумительное, недостаточно логичное. Он задумался, а потом, гордо вздернув голову, ответил, что будет делать, как считает нужным, и удалился…
Я проснулся напряженный. Долго еще лежал, все перебирал в уме все варианты доказательств, которые не сумел привести ему. Долго еще мысленно спорил с ним, обвиняя себя за медлительность ума….
Вечером прогремело сообщение, что И. Рабина, премьер-министра Израиля, министра обороны, застрелили из пистолета на площади Царей Израиля. До сих пор неизвестно, кто и как его убил. История эта еще подлежит разоблачению тайн правящего двора. Но почему мне снился именно в тот день Рабин, о котором, откровенно говоря, я тогда не думал, фотографий его в газетах не видел, телевидения не смотрел?
Сон о моем Учителе
Если В-вышний пожелает, то я еще напишу о нашем учителе, раввине Ицхаке Иосифе Зильбере. Напишу, не потому, что я писатель, а просто, потому что каждый ученик должен написать о своем Учителе, как и каждый сын о своем отце. Надо бы написать то, что только я один увидел в Нем, предназначенное только мне одному…
А пока хочу рассказать о сне, который в мельчайших подробностях и деталях осуществился наяву, когда рав Ицхак должен был пройти операцию «на открытом сердце».
Откровенно говоря, я даже не знал о предстоящей операции. Было известно, что рав чувствует себя неважно, что проходит какие-то обследования, может быть, только один этот факт может показать, как он скрывал от нас, его учеников, свое своего состояние здоровья. Как правило, он ежедневно прибегал к нам в иешиву «Двар Иерушалаим» после обычных утренних «похождений»: ранняя молитва «ватиким», прием жаждущих с утра, где-то Брит-Мила (или несколько), работа с агунот (не разведенные) в Рабануте.
Соленый кофе
Чаще всего он не успевает ни поесть, ни попить. Зная, что он фактически голодный, а это можно определить по тому, как он пьет приготовленный стакан с напитком, я старался к его приходу приготовить стакан сладкого растворимого кофе и еще стакан теплого подслащенного молока. Как обычно, я приготовил к его приходу эти два стакана, еще обратив внимание, насколько сегодня белый и чистый сахар у кипящего самовара в иешиве. У нас не было постоянного места занятий: то во дворе, то перед входом под развесистой яблоней (это место рав называл: наш «Ган Эден»), то на балкончике, то в проходе между учебными комнатами.
По обычаю рава сразу же сели заниматься, не теряя ни минуты. Я с радостью приношу ему с первого этажа два еще дымящихся стакана. Как всегда, рав, не прерывая занятия, сказал благословение и начал залпом пить стакан кофе. Радуясь, что он хоть что-то за этот день выпьет, я смотрел на него. Вдруг выражение его лица самую чуточку изменилось, рав отставил стакан с кофе, быстро схватил стакан с молоком (а я добавил туда целых полторы ложечки сахара) и стал жадно пить. И опять выражение лица переменилось самую малость, и он незаметно, продолжая, как ни в чем не бывало, давать урок, отставил в сторонку и стакан с молоком.
И тогда у меня промелькнуло о подозрительно белом сахаре.
-Квод а рав, что там - соль?!
Как бы извиняясь, между прочим, он ответил, что у него проблемы с сердцем, и врачи запретили есть соленое. И это все. Не сморщился, не скривился, не выплюнул кофе, «заслащенный» тремя ложечками соли. И потом, запив это соленым молоком, тоже не обратил ничьего внимания. Праведник так бы, наверное, и выпил ужасную гадость, если бы врачи не запретили употреблять соль…
Итак, мне приснился сон. Он снился мне долго, в деталях. Как будто бы рав нуждается в моей профессиональной помощи, только я ему могу помочь. Но почему-то его скрывают от меня: то в одном месте, где я с трудом его нахожу, то в другом, где вновь чудом я обнаруживаю его. И все-таки, вопреки всем помехам, во сне я сумел ему помочь моим способом.
Еще помнилось, как он идет по какому-то длинному коридору после перенесенного недуга, и не идет, а как бы летит по воздуху…
Почему-то Лея, моя супруга, тоже оказывается здесь же рядом…
Да еще я должен был достать свое удостоверение личности (теудат зегут), которое раньше я обычно никогда не носил с собою…
Короче, длинный на всю ночь, тяжелый сон приснился мне.
И без конца все мешали мне встретиться и помогать раву.
Я лежу в кровати, перебирая события этого странного сновидения, вспоминая, каким слабым и болезненным я видел там Учителя, в сомнениях, рассказать ли Лее об этом сне...
Любавический Ребе
Итак, я лежу с открытыми глазами и думаю о приснившемся сне, о раввине Ицхаке Зильбере. К чему бы это? Что я должен делать? Решаю поговорить об этом с самим равом.
Я был наяву, не спал, не дремал, с открытыми глазами. И вдруг мне как бы почудилось, привиделось. Где-то на потолке (вернее, выше, за потолком) появился неясный образ чьего-то лица.
-Уж не рав ли это? - подумал я.
Нет, неясное лицо человека с белой бородой более продолговатое. Лицо как бы стало приближаться ко мне, увеличиваясь в размерах. И вот я уже вижу умное, еврейское лицо, обрамленное окладистой бородой. Оно еще ближе приближается ко мне, так, что я вижу только большие, как бы увеличенные, голубые глаза. Лицо этого человека откуда-то мне знакомо, но еще не могу понять, кто же он. Он хочет что-то сказать, но не может. Губы и одна половина лица чуть искривились в попытке что-то произнести. А глаза говорят, просят, умоляют:
«Приди, ведь ты можешь мне помочь… Тебе будут мешать, но постарайся … Хотя, к сожалению, так ничего и не выйдет…»
Я будто бы через глаза мог читать его мысли. Такого со мною раньше еще никогда не случалось.
Я повторяю, что был в полном и ясном сознании, не дремал, а, наоборот, думал о раве Ицхаке.
И вдруг я понял, что это было лицо Любавического ребе, о котором я совершенно не думал и с которым никак не был связан.
Правда, моя младшая сестра Белла, сегодня доктор Кисельман, его приверженка.
Продолжая думать о сне про рава Зильбера, я быстро отогнал это странное видение. Побежал на молитву, но никак не мог сосредоточиться. Все время передо мною стоял образ Ребе.
-Почему он не мог говорить, почему перекошенное лицо? Почему и зачем он звал меня?
К огорчению, вся молитва пошла насмарку. Но все эти мысли я активно пробовал отогнать. После молитвы я хотел срочно рассказать Лее о приснившемся сне, но ноги сами по себе (как бы против моей воли) понесли меня в соседнюю «круглую» хабадскую синагогу. Я вошел в синагогу и обратился по-русски, т.к. большинство молящихся там были русскоговорящими. Я рассказал им коротко о «видении» и спросил, что надо делать. Тогда кто-то из них подошел ко мне и тихо спросил:
«А разве ты не знаешь? У Ребе вчера произошел инсульт. Он парализованный в госпитале». Я действительно ничего не знал.
Мне посоветовали послать факс с инструкцией о лечении, и дали еще пару полезных советов, как связаться с его секретарями.
Я срочно узнал адрес. Дважды, и всегда безответно, я посылал факсы. Даже послал аналогичные документы с предложением профессиональной помощи через посланца, известного кантора, р. Авраама Пресмана, который ехал на прием к Ребе в Америку.
Но все, как в этом коротком видении, было напрасно.
Ребе скончался (зихроно ливраха!)…
Но вернемся к раву Ицхаку. Хотя очень показательно, что оба таких больших знатока Торы явились мне почти одновременно.
Я рассказал о своем сне Лее, не упомянув незначительной детали об удостоверении личности. И забыл об этом.
Рава я не стал разыскивать – ну, приснилось, так что?
Не помню как, но мне стало известно, что рав госпитализирован в больнице, где находится в нелегком состоянии. Потом пошли слухи, что его должны оперировать. Тогда я вспомнил сон, которого вообще-то и не забывал, и стал искать пути, как добраться до рава.
Но все – бесполезно. Как будто концы ушли в воду.
Следует отметить, что еще при жизни рабанит Гиты, они были у меня на врачебном приеме. Обнаружив очень высокое РОЭ, я срочно направил ее на исследования. К сожалению, нашли злокачественную болезнь, стали «лечить», она скончалась (зихрона ливраха!).
Лея в последние дни жизни рабанит часто бывала у нее в больнице и даже ухитрялась кормить ее с ложечки, когда другим это не удавалось, слушать рассказы рабанит о нелегкой жизни и о тех чудесах, которые В-вышний делал для их семьи.*
Операция на открытом сердце
Когда я узнал, что рав Ицхак в тяжелом состоянии и ему предстоит операция на сердце, я начал его упорно искать. Происходило всё точно, как было во сне. На все звонки его родным, общим друзьям, соученикам и знакомым я получал один ответ: «Неизвестно где он. Он должен быть изолирован перед трудной операцией». О своем сне я, конечно, никому не рассказывал, но объяснял, что могу быть ему полезен, как врач.
Только его сыну, раву Бенциону, я намеками рассказал про сон, где мне было сказано, что только я ему могу помочь. Правда, во сне я не знал о какой операции идет речь, и как конкретно я могу ему помочь. Но уже во сне, где были эти трудности поиска рава, было показано, что я все же сумел ему помочь и очень серьезно.
Рав исчез, пропали все его следы.
Я - в напряжении, которое передалось и Лее. Я знаю, что могу помочь, обязан это сделать. Но как быть? Рав исчез с горизонта…
В напряжении, в поисках и телефонных звонках прошла вся неделя. Конечно же, я продолжал ходить на занятия в иешиву, принимал пациентов, работал на религиозном радио, давал лекции, но настроение оставалось неважным.
От Любавического Ребе нет вестей. Состояние его по сообщениям печати ухудшается: парализован и лежит в госпитале. Я понял, как и привиделось, что мои материалы просто не доходят до него.
Я не его хасид. Но ведь – еврей, знаток Торы, большой раввин…
Рава Ицхака куда-то запрятали. А ведь я должен и могу помочь…
Это было в пятницу, перед наступлением субботы. Я пришел с урока рава А. Немировского (зацал!), сумел снять на видео и урок гениального раввина Иоэля Шварца. И вдруг Лея взволновано:
-Недавно звонила Лена Б… С нею неожиданно связался рав Ицхак и спрашивал наш телефон. Он должен был срочно позвонить нам в связи с его здоровьем, кажется, ты можешь ему помочь. Он точно не сказал, где он сейчас находится, назвал отель, вроде бы под названием Рейх, Тайх или Райх. Лена дала ему наш телефон, но, несмотря на то, что мы очень часто перезваниваемся, на этот раз дала номер телефона с ошибкой в одной цифре. Где рав, она точно не знает. До него не могла дозвониться. Я вот уже больше часа пытаюсь найти отель с подобным названием через справочное бюро по телефону. Мне удалось узнать, что существует отель «Райх» и получить его номер телефона. Там постоянно занято, а когда я сумела дозвониться, то сказали, что телефоны постояльцев засекречены, и никого они не собираются разыскивать…
Наступала Святая Суббота.
В субботу мне тоже во сне что-то мерещилось, связанное с равом, но что – не помню. Весь день периодически приходила мысль:
-Как его разыскать, чтобы помочь? Ведь все идет точно по сну.
На исходе субботы Лея вновь пыталась выяснить, где же рав и что он хотел от меня. Она сделала десяток телефонных звонков, в том числе и несколько в отель «Райх». И вдруг раздается странный телефонный звонок, напоминающий звонок из-за границы. Лея поднимает трубку и слышит голос рава Ицхака, который вызывает кого-то в Канаде. Тогда она ему объясняет, что это наш телефон, что перед субботой он звонил к Лене Б., разыскивая наш телефон, а та по ошибке дала ему неправильный номер.
Я взял трубку и слышу, как рав спрашивает, как он попал к нам, если звонит в Канаду. Он сообщил, что ему не могут делать операцию на сердце из-за Бронхиальной астмы, что он будет в отеле «Райх», пока не подготовится к операции, и не могу ли я помочь.
Дальше все шло по программе того сна. Я тотчас же поехал по указанному адресу, с трудом разыскал этот небольшой отель. При входе меня хотели задержать, но я показал удостоверение врача и карточку гипнотерапевта, сказав, что иду по личному приглашению рава Ицхака Зильбера.
При входе в комнату меня ждала «личная охрана», которая изо всех сил, как в том сне, пыталась мне помешать войти.
Я застал рава с каким-то русскоговорящим господином, который, как выяснилось, и сам прошел операцию «на открытом сердце». Раву Ицхаку дали какую-то трубку, куда он должен был тренироваться дуть, пока не сумеет выдуть необходимый напор воздуха. Рав пожаловался, что он дует-дует, а ничего не получается, в легких при дыхании раздаются хрипы.
Я сразу же (в присутствии того господина) начал работать с равом своим методом «Медицинской релаксации». Рав сразу же вошел в нужное состояние. Не обращая внимания на продолжающиеся помехи, я сумел завершить лечебную встречу. После встречи при новых попытках рава аппарат для выдувания начал действовать...
Еще несколько случаев из того сна.
Я знал, что после операции, которую уже смогли сделать, я должен был передать ему мою лечебную кассету для послеоперационного периода. Зная по ходу сна, что опять будут всяческие помехи, вставил кассету в миниатюрный магнитофон на батарейках, который можно было включить простым нажатием клавиши.
И вот мы в больнице. Прошло полтора дня после сложнейшей операции. Обычно больной находится в реанимационной комнате, изолированный от внешнего мира, присоединенный к множеству медицинских приборов.
Мы с Леей на цыпочках идем по больничному коридору, разыскивая послеоперационную палату. И вдруг – по коридору идет, как бы плывет по воздуху, рав Ицхак, весь перебинтованный, с капельницами в вене, а за ним поспевает кто-то, катя вслед стойку с внутривенными вливаниями. Он ни на кого не смотрит. Внезапно замедляет движение, приближаясь к Лее, и горячо благодарит ее за то, что она в свое время сделала для рабанит Гиты… Как во сне. После этого мне удалось убедить персонал пропустить меня в послеоперационную палату, где мне все же удалось вручить раву магнитофон с лечебной кассетой, объяснив на какую кнопку нужно нажать. Пользовался ли он кассетой, я не знаю, но послеоперационный период прошел благополучно.
Рав вновь исчез с поля зрения, его опять куда-то «запрятали».
В этот период ко мне на лечение из Хайфы приехал очень сложный пациент: тяжелейшая астма, гипертоническая болезнь сахарный диабет, сердечная недостаточность. Кроме 32-х лекарств, он ночами еще получал ингаляции и пользовался распылителями со стероидами. Ночами он не спал, как и его супруга, часто вызывая во время приступов «скорую помощь». Они остановились на неделю в гостинице «Тамир». Что произошло с пациентом, вы можете прочесть в книге «Метод Мендельсона или о гипнозе в прозе» в переводе с иврита из журнала «Мишпаха» - «Медицинское чудо».
Кстати, в этом же отеле мы справляли свадьбу нашего первенца Давида, куда рав Ицхак пришел до начала (пока не было музыки) во время «шлошим» по рабанит Гите, чтобы поздравить его.
Потом на видеокассете я увидел, как рав Ицхак с трудом шел, хромая, поддерживаемый Ицхаком Гольденбергом.
Как рав спасал, тянул ВСЮ НАШУ СЕМЬЮ, я пока всего не могу писать. Но поверьте, я не знаю, где бы мы все были сегодня, если бы не его молитвы, благословения, советы и действия по Галахе…
После очередного сеанса с хайфским пациентом я бегал по гостинице в поисках «миньяна», чтобы помолиться «Минху». Еле разыскал комнату, где молились, успев встать на молитву «шмона эсре».
Закончив молитву, я вижу… рава Ицхака, сидящего на стуле…
После молитвы, как и было показано во сне, мне удалось проникнуть в его комнату и провести с ним лечение. «Личная охрана» уже была более благосклонна, и не мешала нам работать.
Так мне удалось провести несколько лечебных встреч с равом, используя право приходить в гостиницу к моему пациенту.
И вот я уже завершаю курс лечения с гостем из Хайфы с потрясающими результатами. Завершающая встреча, и я, окрыленный успехом, спускаюсь в вестибюль, чтобы мчаться домой, так как наступает Суббота. Как обычно, мы были вместе с Леей, которая не только медсестра, рефлексолог, но и заведующая нашей клиникой.
И вдруг вижу у стойки администрации, пригорюнившись, стоят рав Ицхак Зильбер и его сын рав Бенцион. Ни о чем не спрашивая, помня только сон, я сразу же достаю из кармана мое удостоверение личности «теудат зегут», не зная еще для чего. Оказалось, что они выписали чек для оплаты за пребывания рава в гостинице, и что-то там должны были исправить. Исправление недействительно без предоставления удостоверения личности. А, конечно же, ни у рава Ицхака, ни у рава Бенциона «теудат зегута» с собой не оказалось. Так что мое удостоверение, которое я забрал потом через пару дней, оказалось как раз точно к месту. Я напомнил раву о сне и о том удостоверении, которое мне приснилось. В быстром темпе мы подвезли раввинов к их дому и помчались в Рамот встречать наступающую Субботу. Так завершился сон.
Не дай Б-г, чтобы читатель мог подумать, что родные рава были против меня, не допуская меня к нему. Просто – такой был сон.
Наоборот, уже в период последней госпитализации с острой сердечной недостаточностью, когда мы устраивали молитвы за его здоровье у Котеля Маарави, когда параллельно я лечил большого праведника, вернувшего к Истокам сотни тысяч евреев, рава Нисима Ягена, родные рава Ицхака неоднократно просили меня помочь ему.
Вопреки законам медицины
Я почти ежедневно был у его постели во всех отделениях больницы «Гадасса». Но разве дело во мне? Разве я врач, который мог помочь Праведнику? Над ним было особое наблюдение с Небес. Приведу только пару конкретных примеров, когда он остался жив вопреки медицинской помощи. Ему сделали «электрошок» по ошибке. Не нашли на электрокардиограмме волны «пи», которую потом (после страшного и противопоказанного электрошока!) при коронарном зондировании обнаружили… И он остался жив.
После операции на сердце назначают антикоагулянты (против свертываемости крови). Вместе с ними нельзя назначать аспирин, который усиливает их противосвертывающую функцию, что грозит внутренними кровотечениями. Раву же назначили именно их, даже не предупредив о последствиях. Началось грозное кровотечение в пищеварительной системе (мелена). Срочная госпитализация. Массивное переливание крови. И опять рав, перенесший операцию на сердце, еле вышедший из тяжелой сердечной недостаточности с ужасными отеками, остался жив вопреки медицине.
Третье антимедицинское мероприятие состояло в том, что ему с малокровием (анемией) после всего перенесенного стали ставить пиявки, вопреки мнению профессора Готесмана. Ну, представьте себе обескровленного человека, чуть живого, из которого активно откачивают кровь. Более того, в слюне пиявок находится гепарин –сильное антикоагуляционное средство, приводящее к кровотечениям. И правда, я заставал рава несколько раз обливающимся кровью.
Но наши медицинские законы, вероятно, не для него…
Когда и в этот раз я старался помочь своим способом раву во время его госпитализаций, то представилась уникальная возможность увидеть наглядно, как действует наше лечение. Рав был подключен к всевозможным медицинским аппаратам, которые показывали на экране осциллографа многие функции организма в виде движущейся кривой, а так же в цифрах. Видно было количество и сила сердцебиений, ритм, сила пульса, цифры артериального давления, дыхание, насыщенность крови кислородом и пр. Впервые в жизни я видел наглядно (и показывал его родным), как очень низкое давление на глазах постепенно подымалось (80\50 до 120\70), в другой раз повышенное снижалось (145\105 до 110\65), как регулировался и становился ритмичным пульс, как ускоренное дыхание снижалось почти до нормы. И все это прямо на глазах при первых словах лечебного внушения. Самому раву я этого показать не мог, он не был в полном сознании…
Помню, после операции на сердце рав организовал благодарственную трапезу у себя дома. Помню чудные еврейские яства, которыми нас потчевала его дочь Хава. Помню речи…
24 ГОДА ОТЕЦ ПРИХОДИЛ ВО СНЕ
Смерть отца
Сгорбило спину горе,
Плечи провисли вниз,
С бурей рыданий спорил
Сдержанный боли визг.
Мука в зрачках тоскливых
Мутный оставила след.
Лишь поза его молчаливо
Жизни качала: «Нет»… 1964
Мне трудно приступить к рассказу об этом периоде, о тех снах, которые мне постоянно снились. Вообще-то, я не собирался так подробно и много писать об отце. Вначале я думал о том, чтобы просто вспомнить несколько эпизодов из жизни отца, о наших взаимоотношениях, о той роли, которую играет отец в моей жизни и после его смерти.
Получилось так, что одно воспоминание притягивает другое, мысль перебрасывается от эпизода к эпизоду, пробегает по всей моей жизни, и – трудно уже не писать, это как будто уже сильнее тебя. Наш мозг – кладезь всей прошедшей жизни, прожитого, пережитого, недожитого. Вероятно, что-то подобное происходит тогда, когда после смерти нам показывают летящий со скоростью мысли «фильм» обо всей прожитой нами жизни, со всеми деталями, подробностями и даже со всем тем, что мы очень бы хотели навечно забыть…
Отец приехал из Речицы ко мне в Ленинград. Я знал, что он тяжело болен циррозом печени, и хотя уже был врачом, но ни на секунду не допускал мысли, что отец может скончаться. Да и он сам был жизнерадостен, полон планов и решений, жил полноценной в его положении жизнью.
Когда у него начался профузный понос, то мне с трудом удалось поместить его в известную инфекционную больницу им. Боткина. Когда на каталке я ввозил его на территорию больницы, он весело подмигнул мне, будто говоря:
-Вот, как ловко мы провели их…
В результате он оказался в одной из лучших клиник Ленинграда.
Я жил под Ленинградом в Саблино. Назавтра получил телеграмму из больницы: «Срочно приезжайте. Давид Мендельсон в очень тяжелом состоянии». Как я летел туда на электричке, как пересаживался на трамваи, как бежал по территории больницы, не помню.
Я увидел отца лежащим без сознания, с несколькими трубками капельниц в венах. Глаза его закрыты, резкое громкое дыхание, которое в медицине называют «чейнстоксовым». Я бросился к нему, обнимал его, что-то говорил, и все пытался своим дыханием отогреть его холодный от беспрерывного, частого дыхания нос.
- Отец, тателе, что с тобой? Слышишь ли ты меня? Мы столько еще не договорили, да и вообще еще и не начали разговаривать по душам. Не уходи от меня… Отец, мой верный друг, мой большой и сейчас такой далекий товарищ, ответь мне, скажи хотя бы слово…
Не помню, сколько это длилось. У него началась печеночная кома. Медицина, Г-дь спаси и избавь, ничего не могла поделать. Как врач, я понимал, что это конец. Не хотел соглашаться, хотя в душе, вероятно, даже просил, чтобы его мучения закончились быстрее…
Последний эпизод
Ведь отец не просто так приехал ко мне. Жена его друга, известного врача-хирурга из Речицы, тяжело заболела психически. Она была госпитализирована в психбольнице в Саблино. Отец, который никогда и никого не оставлял в беде, в своем состоянии, когда был отекший живот и вены на нем выделялись, как «голова Медузы», когда ему было трудно ходить на большие расстояния, вечером заявил мне, что пойдет навестить ее в больнице.
Мы с ним шли по какому-то целинному полю, пересеченному узкой глубокой канавой. Был крутой спуск в эту траншею, а отец уже не мог ее перепрыгнуть. И это мой отец – самый мужественный, самый сильный, самый-самый. Я поднял его на руки, хотя он не хотел этого. Я держал его не тяжелое, такое родное тело. Он обнял меня за шею и в наступающих сумерках смотрел мне в глаза. Мой родной и самый близкий человек! Я бережно прижимал его, как своего ребенка. Мы поменялись ролями. Я перепрыгнул, как бы перелетев, через эту канаву и опустил отца на землю. Мы больше об этом с ним никогда не вспоминали…
Он пришел к больной, старался ободрить, утешить ее, просил врача помочь ей. Отец, всегда думал о других…
Смутная тоска
Душу иссушит.
Струйками песка
У висков шуршит.
Белая тоска,
Края нет тебе.
Но пускай, пускай
Льётся белый свет.
Вдруг отец, бывший более восьми часов без сознания, внезапно открыл глаза. Странно и пристально, как бы внезапно увидев что-то вдали, взглянул вглубь моих глаз, будто желая сообщить что-то самое важное. Лицо исказилось гримасой, чуть шевелящиеся губы искривились, и он испустил дух. Душа отца отлетела в лучший мир.
Для меня весь мир рухнул.
Не зная наших законов, я вел себя неправильно, что, возможно, отяготило исправление его души. Но это лишь мои догадки…
Через друга отца, речицкого капитана милиции, курировавшего местное КГБ, я сообщил маме (ему-то я сказал правду), что отец в очень тяжелом состоянии, и она должна срочно приехать. По их прибытию, жалея маму, которая осталась с двумя сестренками на руках, сразу же на вокзале стал накачивать ее транквилизаторами.
Уже позже она говорила мне, что я лекарствами не дал ей возможности выплакать, перестрадать горе…
Давид родился
Пускай продлит он жизнь отца родного –
В нём папа милый будет с нами вновь.
И забурлит, залив полмира снова,
Проснувшаяся Мендельсона кровь. 1964
Темная осенняя ночь. Звезды цветным ковром покрывают темный бархат неба. Холодный ветер несет по улицам листву. Тишина. Такая полная тишина, что слышен шелест гонимой опавшей листвы, посвистывание ветра в проводах на столбах. Кажется, звезды тоже что-то шепчут, маня к себе в глубину Вселенной. По безлюдной улице идет молодой мужчина в плаще. Не смотря на ночной холод, плащ его распахнут, концы распущенного шарфа развеваются по ветру. Походка его неустойчивая, изредка он покачивается, останавливаясь на мгновенье, чтобы сохранить равновесие. Его лицо, фигура, поза сияют необычной радостью. Он что-то поет в гулкой тишине и, остановившись, громко кричит в ночное небо. В окнах домов полная темнота, ни живой души, только звезды подмигивают в вышине.
Ему радостно. Он переполнен счастьем… И вдруг длинный ряд уличных фонарей, вознесенных на самую вершину столбов, пошел куролесить. Они длинными огненными цепями начинают наступать, извиваясь выпуклостью внутрь, прямо на него, идущего по середине улицы. Потом они опять дружными рядами, как в поклоне бального танца, отступают, пятятся назад, чтобы вновь ринуться на него. Как будто приглашают, манят на их чудный танец, завлекая его в фантастический хоровод. А звезды с неба, опускаясь из вечности, приближаются их млечным путем, будто стараются унести его к себе в темную глубину мироздания.
И опять разносится победный крик-вопль в небеса:
-С-ы-н… У меня родился сын! Д-о-д-и-к…
Как выяснилось намного позже, это была ночь на Рош Ашана, еврейский новый год, Судный день всего живого на земле…
Я страдал от невосполнимой потери. Я жил отцом. Мне его постоянно не хватало. В дальнейшей жизни мне пришлось повидать немало, но той остроты переживаний, страданий от безвозвратной потери я больше никогда так не переживал. Став верующим евреем, я уже никогда не был один. Он, В-вышний, Отец, который в Небесах, всегда и везде был со мною. После смерти отца я всего этого еще совершенно не знал. Я искал отца во всем: в своих привычках, поступках, походке, неосознанных движениях, в своей схожести с ним, в старых фотографиях, в воспоминаниях его друзей, в запахах его одежды, во вкусах…
Я чувствовал, что отец не ушел навсегда. Просто не хотелось этому поверить. Мечталось возродить его жизнь в моем сыне. Я с нетерпением ждал нового Давида. Это было одной из причин, почему я упорно искал будущую мать моего сына. Об этом немало написано в стихах тех лет. Одна из коренных причин, что я срочно женился через два года после смерти отца, было желание продолжить его жизнь, родить сына. Желание иметь сына было двойным, ведь я всегда был единственным мальчиком в семье и не знал, что такое брат.
Даже двоюродного брата не было у меня.
В наши времена еще не умели определять пол до рождения, как это делают сегодня с помощью ультразвука. Когда Лея с Б-жьей помощью забеременела, я начал тайком молиться (Кому и как – неизвестно), чтобы родился сын, Давид. На третьем месяце беременности Лея попала в больницу с начавшимся кровотечением. Ей было только двадцать лет. Эта героическая девочка лежнем пролежала в больнице около полугода, без лишних движений, почти не выходя на свежий воздух. Ее постоянно кололи какими-то инъекциями, и она находилась как будто во сне.
Многие не представляют себе советской действительности. В отделение по сохранению беременности не позволяли являться даже мужу, хотя он и был уважаемым врачом, сотрудником той же больницы. Наши непродолжительные встречи через закрытое окно на третьем этаже, и чаще всего мимикой и жестами. Выпускали ее 2-3 раза на один день по большим праздникам. Персонал больницы уже был привычен к д-ру Мендельсону, маячившему под окнами больницы.
Тогда я работал заведующим амбулаторией. Лисино-Корпус находился в 7-8 километрах от Тосно, где мы жили. Это был лесной заповедник, филиал ленинградской Лесной Академии. Мне выдали велосипед, на котором я совершал ежедневные круизы в Лисино-Корпус и обратно. Встречные шоферы автобусов хорошо знали странного доктора, они весело сигналили мне издали, мчась навстречу или обгоняя сзади на узком однорядном шоссе. Такая прогулка описана в стихотворении «На Пулковском меридиане».
Однажды после долгого рабочего дня, когда успел еще и удачно пролечить гипнозом доцента лесотехнической академии, на подъезде к больнице я налетел на валявшийся на асфальте камень и полетел в кювет…
Я помнил только долгий полет по дуге, удар и тьму… Когда очнулся, то увидел согнутый в три погибели велосипед с разбитым, скрученным восьмеркой передним колесом, который возлежал на мне. Не вставая, ощупал тело, дошел до лица и вдруг обнаружил струйку жидкости, истекавшую из носа. Я собрал в ладонь немного из этой желтоватой, прозрачной струи и к своему ужасу предположил, что это спинномозговая жидкость, вероятно, из синуса или, не дай Б-г, из мозгового желудочка. Что делать? Я один на краю дороги, кругом ни души, до больницы еще где-то 200 метров. Постепенно я полностью пришел в себя, не обнаружил никаких серьезных повреждений, кроме сильной и тупой головной боли и набряклости в области верхней части лба и темени, на которые, видимо, приземлился при падении. Струйка жидкости становилась слабее, затем – только капли, которые через 10-15 минут прекратили падать из носа. Я осторожно встал на ноги, проверил их устойчивость, подобрал останки велосипеда и потихоньку побрел по направлению больницы, опираясь на действующее колесо…
Лее толком не рассказал, боясь испугать, только моя перекличка снизу была слабо аудиофонной. Уже позже она узнала подробности, а я еще долго приходил в себя. Велосипедные путешествия прекратились…
Я с нетерпением призывал долгожданные роды, да и жену уже очень хотелось видеть дома. И так холостяковал почти полгода.
И вот наступило 3 октября 1967 года. Во время больничных злоключений прошла Шестидневная война, всколыхнувшая все, годами таившееся в еврейской душе. А мы с женою по-настоящему об этом не смогли и поговорить. Когда я писал знаменитое заявление* председателю Верховного Совета, то тоже был один с железной машиной Советии…
В очередное подоконное бдение Лея прокричала мне, что, видимо, у нее начинаются схватки, но из-за постоянных уколов они совершенно не характерные. Я начал «давать дуба». Ведь один, как перст, даже быть возле жены нет никакой возможности. Хотя, когда я изредка дежурил на скорой помощи, то мне, как действующему дежурному врачу, иногда удавалось на очень короткое время посетить упорно лежащую супругу.
После обеда начались мои звонки в отделение. Дома телефона не было, и пришлось запастись большим количеством жетонов для уличного телефона-автомата. Вначале отвечали почтительно, как врачу, затем ответы стали лаконичнее, и я чувствовал, как их терпение иссякает…
Я полностью снарядился для предстоящих родов. Надел старый отцовский прорезиненный плащ, сохранявший еще родной запах, обулся в его туфли. Еще засветло купил две пол-литровые бутылки со «Столичной» водкой и приготовил «охотничьи» пластмассовые стаканчики, которые пирамидкой точно по размерам вкладывались один в другой. Дома мне не сиделось. Ходил по вечернему городку, что-то бормотал, а, может быть, и молился своими словами:
-Только бы все было хорошо. Только бы роды были нормальными. Только бы остались в живых и моя жена, и мой ребенок…
Даже в мыслях боялся представить, что родится сын, Давид, что мой отец продолжит так рано прервавшуюся жизнь… Я решил звонить уже не каждые полчаса, как делал раньше, а раз в час, чтобы меня не послали ко всем чертям, так как телефонная ситуация накалилась до предела.
Стало прохладно. Темное небо было усыпано яркими звездами, сияющими, как маленькие огоньки. Я думал, что, может быть, один из огоньков – душа моего отца. Я призывал его в помощь, чтобы все с родами обошлось благополучно. Так как роды уже длились много часов, фактически без настоящих схваток, то стал не на шутку нервничать. Я не знал, когда и как это закончится, и не было с кем посоветоваться или просто рассказать, излить наболевшую душу.
Я метался по темным улицам, переходя от одной телефонной будки к другой, разделенных большими расстояниями. Ветер стал пронизывать, и я должен был плотнее завернуться в отцовский плащ. На какое-то время вошел к себе в комнату рабочего общежития, что-то перехватил и закутал шею теплым шарфом…
Уже прошла полночь, я по тогдашнему времяисчислению находился в 4 октябре. Все боролся с непреодолимым желанием позвонить в родильное отделение. Но они изнервничались от моих звонков, а нам еще придется вместе работать…
Я был один на белом свете, а моя родная половинка – тоже одна со всеми мучениями, да еще кто-то ждет очереди появиться в этом мире. Вот он придет в этот жестокий, антисемитский мир, в эту реальность. Пусть Б-г даст ему крепкую защиту в виде здоровых матери и отца…
Эти мысли кружились, роились, бились в моей измученной голове. Я нарочно тянул время, хотя уже перевалило за час ночи, чтобы не тревожить персонал.
Уже час и двадцать минут ночи, я еле брел к телефонной будке. Медленно кручу диск телефона-автомата, затаив дыхание, жду ответа…
-Кто это? Доктор Мендельсон?.. Что, заждались уже?… - раздался довольно бодрый женский голос.
Я замер: «Слава Б-гу, что не бросает трубку. Видимо, с Леей все в порядке, иначе бы спрашивали другим тоном…»
- … Поздравляем! У вас родился сын!..
Я бережно, очень осторожно, чтобы в порыве радости не разбить, положил трубку на рычаг телефона, как будто бы это была величайшая драгоценность. Темная ночь. Мириады звезд весело подмигивают мне с высоты. Хрустально прозрачный ночной воздух. Легкий холодный ветерок играет на струнах-ветках деревьев…
-Сын… Сын!… С-ы-н!!! – разорвало ночную тьму.
-Мой сын. Мой Додик родной!
Я был один… Побежал к себе в комнату, что-то бормоча и напевая при быстром беге. Невдалеке от нашего общежития была приземистая водопроводная колонка, из которой качали воду. На улице ни души. Ни единого светящегося окна, только фонари на столбах ярко освещают ночной городок. Вскочив на чугунную колонку, воздел руки к небесам и завопил во всю мощь молодых легких:
-С-ы-н! У меня родился сын!! Сын, сыночек, сынище, До-дик… Мой Додик… Спасибо тебе, Б-же! Спасибо тебе, отец. Ты еще будешь жить…
Все изнутри рвалось наружу, выплеснувшись в радостный крик победы, крик счастья, который я посылал в темные глубокие небеса. Счастье переполняло меня. Забежал в комнату, в один «охотничий» самый большой стаканчик налил водки из распечатанной бутылки и залпом влил в себя. Человек я не пьющий, но горячая волна разлилась по жилам. Я не мог оставаться один. Выскочил на улицу. Решил зайти к знакомому неженатому офицеру милиции, который, кажется, относился к службе КГБ. На мой настойчивый стук раздалось осторожное: «Открыто. Войдите…» Ввалившись в комнату, я был ошарашен. У него в постели была кто-то молодая и косматая. Будучи навеселе, рассказал им по какому поводу ворвался ночью и заставил их на радостях опорожнить со мною по рюмочке водки, которую достал из глубокого кармана отцовского плаща…
Вновь оказался на ночных улицах. Пел, кричал, плясал вместе с вихрящимися опавшими листьями. Но мне нужна была компания, общество.
Зашел на почтовое отделение, где круглые сутки работал телеграф. Стал писать короткие телеграммы всем родным и знакомым. Одновременно расставил на столике пластмассовые рюмочки, которые извлек одну из другой. Наполнил их водкой и стал предлагать выпить «лехаим» за новорожденного сына и одиноким посетителям, и работникам почтового отделения… Вдруг из-за перегородки вышел какой-то начальник и громким, угрожающим тоном произнес:
-Гражданин, вы это что себе позволяете? В служебное время в общественном учреждении пить водку? Немедленно убирайтесь, я звоню в милицию, - и скрылся за дверью конторки. Я чуточку отрезвел, моментально стал опорожнять в себя стаканчики по росту, один за другим и также быстро вставлять их один в другой. В течение считанных секунд собранные стаканчики уже лежали в кармане, а почти пустая бутылка исчезла во внутреннем кармане плаща. Соблюдая корректность, я степенно подошел к окошку и послал написанные телеграммы…
На улицу вылетел стрелой. Черное небо стало еще яснее, веселые звезды не только подмигивали мне, но и стали кружить свои небесные хороводы. Ноги мои летели сами собой, или мне только так казалось. Но самое интересное, что уличные фонари на высоких столбах вдруг стали плясать вокруг меня. Длинными стройными очередями они то наступали на меня, то, извиваясь крутой дугой, отступали, как в стильном бальном танце. Эти фонари понимали меня. Они танцевали в моем ритме. Они окружали длинными цветными лентами, радуясь моему счастью. И звезды бросались на нас, вступая в эту чудную пляску…
- Сын… Сын… Сын… У меня родился сын…
Как добрался до дому, как, не раздеваясь, свалился в кровать, совершенно не помнил…
… Проснулся неожиданно, как от удара. В окно светило солнце. Голова раскалывалась на части. Недопитая бутылка, испустив остатки содержимого на меня, больно давила грудь, а вторая оттягивала карман.
-Ведь что-то же произошло… Что со мною? Где я был?…
И вдруг молниеносной вспышкой вспомнилось.
-Сын. У меня родился сын! Отец пришел в эту жизнь. Мой Давид…
Как добирался до Лисино, точно не помню. В автобусе мне казалось, что все смотрят на меня и только стесняются поздравлять вслух. Видимо, они действительно смотрели на знакомого в тех краях доктора, который выглядел «необычно». Когда я вышел из автобуса, меня слегка покачивало, голова кружилась и разламывалась от тупой боли. Ни шелест хвои, ни золото пожелтевшей листвы, ни щебетанье птиц не трогали меня. Хоть и с опозданием, но я должен был придти на место службы…
В амбулатории меня ожидал красиво накрытый стол с множеством выпивки. Все сотрудники, включая нашего зубного врача Валерку, встретили меня дружными аплодисментами, рукопожатиями и поздравлениями с рождением первенца. Мы хорошо выпили за здоровье роженицы и новорожденного. Русский народ пьет по любому поводу. А мы, русские евреи, тоже недурно этому научились.
Затем мы с зубным врачом ехали в автобусе в больницу. Все пассажиры подходили, поздравляли, желая всего наилучшего, прикладывались к знаменитым «охотничьим» стаканчикам, извлеченным из кармана и регулярно наполняемым…
И вот мы уже в приемной родильного отделения. Я намного храбрее обычного – алкоголь второго дня наполнения давал себя знать.
-Хочу видеть сына. Подайте мне моего сына…
Меня успокаивали, по русскому обычаю прощая нетрезвое состояние, обещая вынести ребенка. Валерка зачем-то отвернулся и вдруг в ужасе бросился ко мне. Вероятно, он решил, что я с перепития спятил с ума. Я стоял, расставив ноги, чтобы не свалиться, и захлебывался хохотом. Хохотал безудержу, не зная, как остановиться. Присутствующие подошли, предлагая помощь, а я же только находил силы показывать им рукой на открывшуюся мне картину.
Додика вынесла дежурная врачиха. Она была очень симпатичной женщиной, но маленького роста. Она-то была миниатюрной, но у нее на руках размещался очень крупный, еще отекший после нелегких родов младенец. Он родился весом в 4кг. 300 гр. Голова мальчика была ничуть не меньше головки врача. Меня это развеселило не на шутку, хотя я боялся, что она не удержит его, и оба могут упасть на пол. Я хохотал до слез: «Бедный Хачарян осла везет. Осел едет на Хачаряне». Я хохотал до колик, до спазма в животе, до судорог, и все никак не мог остановиться. Когда сквозь приступы хохота я знаками объяснил Валерке, что меня так поразило, то и он тоже стал смеяться. Смех – заразителен. И вот уже все присутствующие в приемной родильного отделения, медсестры и нянечки, выскочившие на шум, сама врачиха заливались безудержным смехом.
Так я встретился со своим первенцем, с Давидом внуком Давида.
Трагедия
Смерть отца потрясла меня до глубины души. Я потерял контроль над собою, чего раньше никогда не случалось. Постоянно плакал в уединении, ничто меня не радовало, очень часто я приезжал на могилу отца и безудержно рыдал над могильным холмиком. Трудно было сосредоточиться, о чем-то думать, сложно стало справляться с работой, забросил театр, стихи, все развлечения. Особенно это усугубилось после того, как я отправил маму обратно в Речицу. Еле хватало сил на письма им. Не зная наших вечных законов, я, вероятно, не давал покоя отцовской душе…
У евреев горечь, боль и переживания заключены в определенные, необходимые оставшимся жить людям, рамки: похороны с оплакиванием, Шив’а – семь дней полного траура с сидением на полу в доме умершего, шлошим – тридцать дней траура послабее и 11 месяцев оставшегося траура в этом году.
Потом ежегодно – ёр-цайт (годовщина) с посещением могилы, траурным чтением псалмов и Кадиша по усопшему в присутствии 10 евреев с трапезой и учением Мишнает.
|
