Наше вино
Речица по российским масштабам маленький городок, в сорока километрах от Гомеля. Когда-то он был еврейским местечком, куда собрались все евреи из окружающих деревень. Дедушка Нохум был кузнецом у помещика, потом перебрался в Речицу и с братьями построил пугачевский комплекс домов на улице Ленина.
Дома были рубленные деревянные, изредка попадались кирпичные. Обычно возле дома был приусадебный участок. При нашем доме, построенном дедушкой Зхарье, отцом мамы, имевшим свою переплетную мастерскую, был участок огорода в 12-15 соток. Всю жизнь там сажали картофель, делали грядки для овощей, да ранним летом диким неудержимым потоком заливало огород огромными пахучими листьями хрена. Уже в Израиле, платя немалые деньги за хрен к трапезе, я вспоминал те буйные заросли на огороде.
По краям огорода посадили кусты смородины, по-белорусски – паречки: красные, белые, черные, а также кусты крыжовника, тоже с плодами разных цветов. Из паречек ежегодно делали настойки и наливки. Все подоконники дома были уставлены большими стеклянными бутылями и бутылками, заполненными отборными красными, белыми или черными ягодами с толстым слоем сахара поверх их. Сахар медленно таял под лучами солнца, ягоды начинали бродить, выпуская искрящиеся пузырьки газа, и пьянящий запах заполнял все комнаты, проходы, коридор, ощущаясь и вокруг дома. Наступала «пьяная» пора.
С тетей Соней мы посадили вдоль огородных границ вишни, черешни, и несколько сливовых деревьев. К ассортименту настоек присоединились и бутыли вишневки, сливовицы. В самом дворе росли несколько огромных вишневых деревьев, которые разрослись настолько, что кроны их переплетались друг с другом, там-то я и «тарзанил», строя настил, между ними мы натягивали на лето гамак. Этот гамак снят на фото в момент, когда маленький Додик был в нем, а моя мать, желая его вынуть оттуда, упала под гамак. Запасы вишен стали необозримыми, и мы завели две-три бутыли литров по 10-15, где круглый год держали вишневку. Оставшиеся после осушения бутылей «пьяные ягоды» были любимым лакомством детворы, и даже кот однажды опьянел вдрызг, напробовавшись их.
Будучи уже подростком 16-ти лет, я однажды с тетей пошел за город в плодовый питомник. Я на своем плече принес весь наш сад. Деревья рассадили по всему огороду ровными рядами с промежутками между ними. Там были прекрасные сорта яблок, груш и несколько сливовых деревьев особого «мичуринского» сорта. Моя жена уже застала огромный плодоносящий сад и представить себе не могла, как когда-то там был лишь огород. Да и трудно было вообразить, что всю эту роскошь и богатство плодов на огромных деревьях я смог принести на своем плече. Самые большие чудеса В-вышнего - в природе.
Между нашим домом и двором соседки Генды (Дубровских) были дикие заросли еще довоенной малины. Этот малинник мы ежегодно разрежали, здесь я нашел знаменитую двустволку. Малиновая настойка, как и малиновое варенье, которое варили в больших медных тазах во дворе на костре, считались лечебными. Эти лекарства мы получали по праздникам, да еще, чтобы выпотеть при высокой температуре.
На свете нет ничего вкуснее. чем чай из кипящего меднопузого самовара с маминым вареньем на блюдечке…
Все эти многочисленные и разноцветные наливки и настойки у нас упорно называли нашим «еврейским» вином.
Уже когда я учился в Ленинграде, отец сам построил во дворе беседку. Беседка была шестиугольная, покрытая хорошей дранкой. В середине возвышалась остроконечная крыша, поддерживаемая шестью столбами. Было два входа, а вся нижняя часть до метрового уровня была окружена художественно выполненной оградой из заостренных вверху планок, вдоль которой изнутри были скамейки.
Мы часто во время летних каникул под звуки радиолы проводили в ней музыкальные вечера съехавшихся на лето студентов и друзей…
Как приятно было сидеть в ней, глядя на дождевые потоки, обрушивавшиеся на крышу и сплошной стеной льющиеся по сторонам беседки. Мы все неоднократно благодарили нашего отца за этот подарок.
Отец насадил вокруг беседки несколько лоз винограда. Правда, виноград, который потом ежегодно плодоносил, был черным, мелким и не очень вкусным. Но, откровенно говоря, это был первый в моей жизни виноград, который я видел растущим из земли. Отец его называл еврейским винным виноградом. Тогда я еще ничего не понимал…
В земле Израиля меня всегда тянуло сажать фруктовые деревья. Я это делал полулегально, не имея разрешения и участка своей земли, и в кибуце «Ашдот-Яаков», и в кибуце «Амир», и в Кирьят-Шмона, и в Хайфе, но редко где удалось выжить посаженным мною деревьям. И вот у нас появился маленький кусочек каменистой земли под Иерусалимом в поселении Гиват-Зеев (Волчий холм). Первым долгом, еще до завершения строительства дома, я посадил там деревья. По дороге из Хайфы выкопал маленький росток, который позже, к удивлению Леи, превратился в роскошное миндалевое дерево. Там же купил у араба два ростка побольше размером, один из которых теперь превратился в огромное (метров 7 в высоту) плодоносящее оливковое дерево. Уже второй год мы едим свои оливки с полным отделением трумот и маасрот.
Наш друг Яков Кац (человек без обеих ног) вырастил в Хайфе чудеснейший сад из всевозможных плодовых деревьев. Он никогда не выбрасывал ни одной плодовой косточки, а всегда выращивал из них деревья. Яков долгие годы бесплатно дарит людям саженцы, цветочную рассаду, которые разводит в своем «райском саду». Из одной виноградной косточки у него вышел росток в 7-9 сантиметров. Этот росток в пластиковом горшочке он подарил мне, узнав, что я сажаю сад. Из горшочка я пересадил его прямо под огромными скальными камнями, составляющими заднюю часть двора в виде ступенчатой террасы. Росток рос, рос и превратился в роскошную плодоносную лозу винограда. Потом пришлось строить металлические стойки-подпорки, и вот уже лоза закрыла собою заднюю половину двора. Какая радость видеть, как зимние безлистые ветки начинают просыпаться ранней весной. Некоторые, свежеобрезанные начинают сочиться соком, так напоминающим березовый. Затем появляются набухшие почки, прорывающиеся свежими зелеными виноградными листочками. И вот уже весь виноградник покрыт зеленой крышей, где свисают скромные кисточки соцветий.
Зеленые горошки виноградин наливаются силой, набрякают соком…
После Шавуот огромные зеленоватые кисти винограда набираются зрелой желтизны, и висят, призывая вас сорвать их, ощутить приятную тяжесть зрелого винограда и вкусить неземной вкус винной ягоды, выращенной с Б-жьей помощью тобою без всякой современной химии.
Первый урожай с нашего виноградника мы собрали уже намного позже положенных законом сроков «орла» и «ревия»…
Как мы радовались, отделяя по всем правилам «трумот и маасрот», с каким наслаждением мы лакомились нашим виноградом, самым вкусным на свете, дарили нашим детям и друзьям. На второй год урожай был еще обильнее, мы сняли более 70 килограммов, собрали в картонные ящики.
И вдруг телефонный звонок. Произошло несчастье с сестрой и она попала в больницу… Всё бросили и помчались к ней…
Через два дня собранный виноград пожух, размягчился, пустил сок, капавший через картонные днища ящиков. Урожай погиб…
Тогда мы решили сделать вино. Но так как кроме туманных воспоминаний у нас не было опыта, то это вино потом приняли за уксус.
У нас есть сосед и приятель, бывший москвич Михаил Бабель. Он хороший инженер, интересный писатель и активный публицист, которого очень волнует наша страшная малоеврейская действительность. Но самое главное, что Миша делает вино. Настоящее еврейское вино. Он не только научил нас тонкостям приготовления вина, но и практически помогал в первый год нашего виноделия. Когда хвалили наше вино, а это делают постоянно и все, то я не забываю вспомнить Якова Каца, подарившего виноградный росток, и Михаила Бабеля, научившего нас виноделию…
Мы с Леей закупили отборный хевронский виноград через персидского еврея прямо с арабских виноградников возле старинной еврейской столицы Хеврона, где захоронены наши праотцы. Темно-фиолетовые, иногда красноватые гроздья крупного винограда заполняли картонные коробки, пирамидами окружающие нас. Его нужно было обобрать с кисточек по одной ягодинке, собрать в бак с узким горлышком, а потом раздробить специальной насадкой на электрической дрели. Все это делается с любовью, в полной тишине, вдалеке от посторонних взглядов…
А вино, с Б-жьей помощью, получается на славу. Сегодня мы не понимаем, как могли жить без нашего еврейского вина. Я благословляю весь наш народ выращивать виноградники и делать свое вино! Нет удовольствия выше этого…
Не могу забыть прекрасное домашнее виноградное вино писателя Эли Люксембурга, которое мы пили на его шестидесятилетнем юбилее…
Вино пьем «лехаим!» по праздникам, на дни рождения и юбилеи. Вино пьем на «Кидуш» вечером и утром по субботам и в праздники. На вино делаем разделение (Авдала) после субботы и праздников. Вино пьем на Брит-Мила, благословляя новорожденного, на Бар-мицве в честь совершеннолетия. Пьем на свадьбах, благословляя новорожденную еврейскую семью, когда жених ногой разбивает стакан в память о разрушении Храма. Вино пьем и у нас в субботу на третьей трапезе (сеуда шлиши), когда собираются гости, чаще всего новоприбывшие «русские» евреи. Пьют «лехаим», похваливают вино, благословляют виноделов…
И вспоминается наша беседка во дворе речицкого дома, обвитая полудиким виноградом, выращенным моим отцом…
Может, лишь они настоящие…
Они медленно бредут по улице, собираясь из переулков, улочек, закоулков. Их ход тяжел, трудно передвигаются ноги, многие опираются на клюки. Временами они должны остановиться, передохнуть, а, может, и присесть на одинокую уличную скамеечку или прямо на завалинку дома. Годы отяжеляют движение, сгибают тело, как будто бы они тянут свои годы тяжелой поклажей, привязанной сзади на спине…
Иногда глухой кашель от морозного воздуха нарушает раннюю предутреннюю тишину маленького городка. Они бредут в одиночку, боясь вызвать подозрение, привлечь внимание к цели нелегкого похода…
Серыми незаметными тенями они стекаются к деревянному дому, оглядываются, прежде чем открыть скрипучую калитку, медленно втягивают непослушное тело в узкий проход и тщательно закрывают за собою дверь… Нелегкий жизненный путь оставлен позади, тяжелые времена, когда ты должен скрываться, прятаться, таиться, чтобы служить В-вышнему.
-Где ты, наш Б-женька, Отец, что на Небесах, почему отвернул лицо от Своего народа? Откройся нам. Избавь от мучений. Спаси наши семьи, которые уже так далеки от Тебя. Избавь, сжалься, спаси!…
Так звучат молитвы измученных, побитых жизнью стариков, собирающихся на полулегальный миньян…
Уже в тепле дома они раздеваются, коротким кивком головы здороваются и торжественно облачаются в старые тфиллин и застиранные, заштопанные белые талесы - традиционные накидки с кистями по углам…
В нашем доме все ходили «вольными», были мы самыми прогрессивными и интеллигентными евреями, добропорядочными советскими гражданами. О религии никогда не заводили и речи, тем более что мать была деятельной коммунисткой, а отец – бывший комсомолец. Религия была «табу» в советской системе воспитания. Религиозные – отсталые, из прошлого, примитивные: еще остались старики, которые по старинке верят во что-то сверхъестественное. «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…» Мы должны были менять природу, направления течения рек, сносить горы, выводить новые сорта растений, животных и… людей. Интенсивно работала система по выращиванию «гомо советикус»…
Таким вырос и я, ничего не зная о своем народе: ни истории, ни традиции, ни культуры, ни языка. Нас приучали стесняться всего еврейского, как и еврейских фамилий и имен. Сколько стопроцентных евреев записались в другие национальности, и немало их потомков рассеяны среди всех народов бывшего СССР!
Быть евреем значило то, что надо быть лучше других, «тише воды и ниже травы», не выделяться, дважды подумать прежде, чем что-то сделать или сказать, быть более патриотом, так же, как и более русскими, нежели сами русские. И в этом мы преуспевали. Были евреи, ненавидевшие свое еврейство и старавшиеся сделать все и против евреев, и против еврейства. Мы все же знали, кто мы такие, и в домашних кулуарах тайком гордились своим еврейством, не зная, в чем оно должно выражаться. Этакий подпольный патриотизм, которым мы делились со своими родственниками или близкими друзьями.
Отец терпеть не мог антисемитов. Много раз в жизни ему приходилось и физически защищать свое еврейство. Хотя у него были и русские, и белорусские знакомые, с которыми он хорошо ладил. Одним из приятелей был начальник милиции, которому я и передал известие о кончине отца с просьбой организовать выезд матери к «тяжело больному» мужу. Видимо, они были обязаны друг другу.
Отец владел идишем, вероятно, умел писать и читать на нем. Разговаривали на идиш дома, стараясь что-то скрыть от нас, детей, почему мы и выучились немного понимать этот язык. На нем говорили только с родственниками и друзьями. Очень редкие евреи говорили вслух на улице, в магазине, на базаре. Часто им пользовались для того, чтобы скрыть суть разговора от неевреев…
Как я жалею сегодня, что не научился этому международному языку.
Религиозная жизнь в Речице была подпольной. Не было ни еврейских детских садов, ни талмуд Тора, ни иешив, ни бейт-мидрашей, ни синагог, ни ритуального бассейна (миква), как и никаких печатных изданий. За такие вещи можно было «схлопотать» до 10-ти лет лагерей*.
Старые евреи собирались тайком в частных домах, организуя «миньян» (десять евреев для общественной молитвы). Я уже писал, что «миньян» был у наших соседей, семьи Эли и Симы Иоффе. Позже был и у соседей напротив, Левиных, где у матери-вдовы жили Дора с семьей, Беба и Фаня. Действовал «миньян» и в доме наших родственников Ольбинских на Ленина. Кажется, нелегальное собрание было и на углу улиц Карла Маркса и Калинина. Но все это проходило мимо моего сознания.
Мое впечатление о молитвенном собрании было самым отрицательным. Однажды я вернулся от Иоффе и при отце стал осуждать старых евреев, которые бормочут что-то непонятное, плюются и харкаются, сплетничают обо всем. Услышав мои художественные описания евреев, отец потемнел лицом. Раньше он никогда даже не делал подобных намеков.
- Как ты говоришь о евреях. Ведь это наши братья. Все мы когда-то будем старыми, но вот сможем ли мы уже говорить на «непонятном» языке – большой вопрос… Зря мы вас не научили говорить на нем.
А жаль. Наш язык такой живой и богатый, о нем частично можешь получить представление из переводов Шолом-Алейхема. Ты говоришь, что мы настоящие евреи, а они – отсталые, малокультурные, примитивные люди… Кто знает, может быть, они и есть настоящие евреи…
Я никогда не забывал этих слов.
Научись плавать
Широкий, более километра разлив реки. Где-то посередине узкой косой белеет чудный песчаный пляж, омываемый голубовато-серыми потоками течения. Легкий утренний туман прозрачным покрывалом стелется над тихой гладью. Одинокая чайка с утра пораньше нырнула в чистую воду, увидев в прозрачных струях плывущую рыбу, свой вкусный завтрак. Солнце еще полностью не вышло, и его красноватый огненный шар наполовину скрыт за водной далью. Всё постепенно пробуждается после короткой летней ночи. В голубой выси над заливными лугами трепещет жаворонок, хрипло пробуя свой голосок – зовет подружку… Хорошо и спокойно в природе…
Два человека стоят по колено в воде, подвернув повыше штанины. Они увлечены. Им некогда. Напряженный взгляд пристально следит за поплавком. Вот он дернулся, нырнул. Теперь надо во время подсечь и извлечь из речной глубины пойманную рыбу. С резким свистом вылетает леска с пустым крючком на конце. Опять – сорвалась. Рослый мальчик и молодой мужчина только переглянулись. Рыбалка любит тишину. Из-за пояса брюк достал баночку, извлек живого червяка и насадил на крючок.
Тихий свист забрасываемой удочки. Тишина. Штиль и гладь. И только легко покачивается поплавок. Подросток смотрит на мужчину. Его взгляд, который никто не видит, оттаивает, теплеет, излучая любовь…
Еще на Казанке, где мы были в тот незабываемый день с отцом, получившим отпуск на сутки из госпиталя, он, видя мои попытки показать, как я «плаваю», сказал мне: «Обязательно научись хорошо плавать. К сожалению, я скоро ухожу на фронт и не смогу тебя этому научить»…
Вода – очень странный химический элемент, состоящий из двух несовместимых газов: водорода и кислорода. Без воды нет жизни на земле. Большая часть земного шара покрыта водой. В нашей традиции вода сравнивается с Торой. Имеются понятия: «живая вода», «живой источник», «наша вода» (На Песах для приготовления мацы). В Израиле существование всего живого и сама жизнь людей связана с водой, которая поступает только от дождей. Поэтому с наступлением осени, после Суккот и до Песаха в молитве мы дважды добавляем просьбу о дожде.
Я бы мог без конца писать о моих чувствах и переживаниях, связанных с морем, которое я люблю до безумия. И это я, выросший так далеко от моря, увидевший его впервые в 17 лет. Видимо, в генах была заложена тяга к Средиземному морю (Ям Тихон), омывающему все западное побережье Эрец Исраэль.
Можно написать целую повесть о дождях, грозах, тучах и облаках, так тревоживших мое юное воображение. Но сегодня хочется рассказать о Днепре и отце. Как вы уже заметили, Днепр бесконечно проскакивает в моих воспоминаниях. Если В-вышний пожелает, то я еще вернусь к бесчисленным подробностям о Днепре моего детства и ранней юности.
У нас сохранились несколько фотографий на Днепре. На одной из них в напряженной позе стоит отец с удочкой. Видимо, рыба «клюет», и он собирается ее подсечь, чтобы через миг та заполыхала живым серебром, отражая солнечные лучи, отбрасывая отблески на речную гладь, обдаваемую брызгами трепещущего тела пойманной рыбины.
Я редко бывал с отцом на реке. Чаще мои воспоминания связаны с матерью, которая любила и хорошо умела плавать. Мать - на Казанке, на Волге, на Днепре, на Тивериадском озере, на Средиземном море, на Красном море под Эйлатом. Мне казалось, что отец боится реки, хотя он умел неплохо плавать.
Мы решили с ним пойти на рыбалку. Готовились несколько дней: на огороде и в навозных кучах накопали живых червей, которых содержали в железной банке из-под консервов; намочили гороха; напарили пшеничных зерен и еще прихватили буханку хлеба. Все было готово для насадки, наживки и приманки рыбы. Удочки смастерили сами, заготовив длинные удилища, лески, крючки, грузила. Все это делалось основательно и с любовью. Отец и в этом деле был мастером. Он даже соорудил одну удочку с «живцом» и вращающейся катушкой для наматывания лески.
Наступило долгожданное раннее утро. Сумерки неуютно сереют в легком предутреннем тумане. Мы еще окончательно не проснулись. Довольно прохладно. Идем, насупившись, молчаливо неся все рыболовные снасти. Улицы пустынны, только одинокие бродячие собаки пересекают путь. Мы шагаем рядом, и отец изредка оглядывается на меня, бросая редкое слово-вопрос. Прошли всю Карла Маркса, свернули на Советскую. Спустившись возле старого парка с обрывистого берега к Днепру, пошли вверх по течению реки в поисках безлюдного места. Над Днепром висел легкий туман, дымкой застилавший горизонт над заливными лугами противоположного берега, сливавшийся с темной полоской дальнего леса. Утренняя жизнь начинала пробуждаться. Первые, еще розовые лучи раннего восхода струнами сказочной арфы заиграли в туманной дымке, переливаясь теплыми отсветами в зеркале реки. Какие-то пичужки щебетали и весело пиликали, бегая по берегу реки, и одинокие речные чайки начинали свой рыболовный промысел, тихо паря над поверхностью плавно текущей воды.
Мы закатали штанины брюк и быстрым шагом пошли по песчаной кромке, изредка заходя в воду, чтобы через заливчик сократить путь. Снаряжение, запасы пищи и питья, подстилка оттягивали наши плечи, затрудняя движение…
Но вот мы уже у цели. Сложили все пожитки на берегу повыше, чтобы не захлестнуло волнами, накатываемыми полуденным ветром. Приготовили удочки и насадки, сделали «садки» для еще не пойманной рыбы, привязав к крепкому шпагату по спичке, чтобы рыба не соскочила в воду, и уселись перекусить. Нам было очень хорошо. Еще молодой мужчина 34-х лет, правда, столько переживший в войну, и его 12-тилетний первенец. Круто сваренные яички, посыпанные крупной солью, кусок белого хлеба, намазанный сливочным маслом, головки очищенного лука. Ах, как вкусна еда на свежем воздухе на просторе безбрежной глади реки!
Как мы рыбачили, сколько и чего поймали – малоинтересно. Самое главное, что мы целый день были вдвоем с отцом. Ведь так редко выпадало нам пообщаться. Отец постоянно был в заботах о содержании немалой семьи, неприятностях, что постоянно подстерегали его, а я был углублен в свой замкнутый внутренний, такой сложный и нелегкий, мир формирующегося подростка трудных послевоенных лет. Этот день не забыть. Мы были вдвоем. Голубые с легкими облачками небеса, простор реки, рыбачий азарт, легкий прохладный речной ветерок. Купание в теплых днепровских волнах с последующей «просушкой» на горячем сахарно-желтом песке под раскаленными лучами солнца. Все это создавало необычную идиллию. Да еще с отцом.
Кажется, мы все-таки наловили немало рыб и рыбешек, так как мать потом нажарила для всей семьи полную большую сковородку.
Мы говорили обо всем и ни о чем. Мне важен был звук родного голоса, близость, рыбалка на равных, мужское общение, ведь дома я имел дело только с женщинами. Большой и маленький мужчина на реке.
Уже не помню, о чем мы говорили. Но на одном из «перекуров», когда усталые сидели и уничтожали запасы провизии, отец начал рассказ:
-Еврей должен уметь плавать. Так написано в наших святых книгах. Меня, к сожалению, отец не смог этому обучить. Пришлось учиться самостоятельно. Я всегда ждал рождения сына, чтобы с радостью выполнить эту обязанность. Но судьба распорядилась иначе. Когда я мог тебя учить, то был на фронте. По возвращению с войны ты уже умел плавать, и мне досталось только постараться доучить тебя правильному стилю. Помнишь? А сейчас ты плаваешь лучше меня. Я смотрю на тебя в воде: ну просто как дельфин…
Умение плавать не раз спасало мне жизнь на фронте. Один случай был на Днестре. Особенно запомнился другой эпизод. Мы должны были форсировать Одер. Со своей ротой пехоты я должен был занять противоположный берег на высотке и держать оборону, пока другие части будут переправляться. Уже потом соорудили понтонные мосты. А мы должны были перебираться вплавь. Даже завалявшейся лодчонки не было у нас. Кое-как соорудили небольшой плотик, на который взгромоздили станковый пулемет с патронными коробками, часть нашего стрелкового оружия, и еще до рассвета стали переправляться прямо в обмундировании вплавь. Намокшая солдатская форма мешала движениям, сапоги, наполненные водой, тянули вниз. Хорошо, что я умел плавать. Остальным было не сладко. Особенно помню одного ловкого узбека из роты разведчиков, который вообще не умел плавать. Он прицепился к плотику и направлял его с оружием к противоположному берегу. Плыли тихо, без единого всплеска. Когда уже стали приближаться к противоположному берегу, уже немного рассвело. Немцы нас засекли и открыли перекрестный пулеметный и автоматный огонь по нашей группе. Правда, огонь вели издали. Пули бороздили гладь реки, фонтанчиками разрезая поверхность. Со страху узбек отпустил край плота и стал тонуть. Я подплыл к нему. Не дал ему схватиться за мои руки, это был бы конец обоим, а заставил осторожно двумя руками держаться за плечи сзади. Мы медленно продвигались вперед, стараясь догнать плот, уносимый течением, ведь там было почти все наше вооружение…
Внезапно солдат за моей спиной тихо охнул и стал погружаться в глубину. Как щипцами он схватил мои плечи вместе с гимнастеркой. И вдруг я почувствовал острую боль в ноге. Что делать? Он не отвечает, руки судорожно вцепились в мои плечи, мы оба идем ко дну. На офицерском поясе у меня висела кобура с пистолетом, а с другой стороны боевой нож в ножнах. Нечеловеческим усилием мне удалось освободить свою плоть из его цепких клещей. Я нырнул, достал нож и пытался отрезать, зажатую в его руках гимнастерку. Это не удалось. Почувствовал, что приходит конец. Еле успел вынырнуть, чтобы набрать воздуха. Еще раз нырнул, последними усилиями выбрался из гимнастерки (особенно трудно было освободить руки из рукавов) и на последнем дыхании пробкой выскочил из воды. Ах, как прекрасен был первый вдох-глоток свежего воздуха! Нож у меня выпал, узбека не было видно, а плотик удалился на порядочное расстояние. Сильная боль в ноге заставила меня оглянуться, и я увидел вокруг красное пятно, расходящееся по воде. Понял, что ранен. Видно, боец своим телом заслонил от автоматной очереди, только одна пуля вошла в ногу.
Я плыл из последних сил, работая руками и здоровой ногой. Боялся погибнуть от кровотечения из раны. Каким-то чудом настиг плот, ухватился за него одной рукой. Второй зажал раненую ногу, хотя это сжатие было настолько болезненным, что я чуть не потерял сознание. Мы были уже почти у берега. Ковыляя на одной ноге, я толкал плот с оружием…
Потом позвал на помощь ранее переплывших бойцов из моей роты. Они вытащили и плот с вооружением, и своего раненого командира. Наложили жгут, перевязали. Дальнейшее я помню плохо, видимо, потерял много крови. Еще успел передать командование ротой одному старшине.
Умение плавать спасло мне жизнь, дало возможность бойцам выстоять с оружием в руках и привело к успеху форсирования Одера. Операция удалась. Меня наградили боевым орденом Красной Звезды…
Я с открытым ртом внимал рассказу отца. Он так редко рассказывал из своей боевой жизни, видимо, боясь проговориться о плене, который был «табу» в нашей семье.
Тогда же он мне рассказал о родных, погибших в Минском гетто, о своих нескончаемых бесплодных поисках их следов, о переписке с писателем Ильей Эренбургом. Как редко и как мало я был с отцом!
Пекарня
Огненное бушующее зарево из глубины большой кирпичной печи. Языки пламени пляшут, стараясь вырваться наружу из раскаленного жерла печи, жадно пожирая сухие березовые поленья. В небольшом помещении, раскаленном от жара печи, работают несколько человек. На головах у них большие белые колпаки, белые полотняные куртки с засученными рукавами одеты прямо на голое тело. Они вертятся возле печи, похожие на призрачных белых кочегаров. Один подбрасывает дрова, другой замешивает квашню, третий нарезает готовое тесто, несколько человек загружают жестяные формы. Во главе этой проворной бригады выделяется он – самый здесь главный. Дает всем советы и командирские приказы, а самое главное, колдует, творит чудеса у печи. Он то приказывает загружать стойки с формами, заполненными тестом, то извлекать готовые хлеба. Самое интересное и ответственное, когда он единолично загружает в раскаленную печь огромной плоской деревянной лопатой фирменные плетенные белые булки…
- Хезкель, а может, отделим халу?..*
Этот чудотворец, этот талантливый дирижер красочного огненного спектакля – мой родной отец…
Будучи по образованию пищевым лаборантом, своим талантом, умением, прекрасной еврейской головой отец достиг должности главного инженера городского хлебокомбината, обслуживающего стотысячное население. Хлебокомбинат находился в так называемом фабричном районе в нескольких километрах от центра.
Нам вообще повезло в том, что и мать и тетя во время войны, как и отец после, работали в хлебопечении. Ведь хлеб значил жизнь. Длинные, мучительные, страшные очереди за хлебом, который выдавали по карточкам. Были случаи, когда в очередях давили насмерть или калечили, особенно детей, женщин и стариков. Обычно очередь занимали вечером или поздней ночью, и нужно было выстоять, выждать до 8-9 часов утра, когда открывали магазин для раздачи хлеба. Все, кто крутился возле хлеба, начиная с мукомолов и кончая возчиков хлеба и торговцев им, жили от этого. Продавцы недовешивали, возчики и грузчики недовозили… Хлеб развозили в особых деревянных будках, установленных на телеге или санях, запряженных лошадью. Запомнился запах испеченного хлеба, перемешанный с запахами конского пота, навоза и дегтя, которым смазывали оси телег. Нет ничего памятнее этого запаха, ибо он символизировал хлеб. Хлеб – довольство, сытость, сама жизнь…
Подростком я часто навещал отца на хлебокомбинате. Помню тот почет и уважение, которые окружали его и со стороны руководства, и со стороны простого рабочего люда: «О, сам Давид Авраамович сказал…» Почему-то запомнился порошок глюкозы, которым угощал меня отец на работе, и однажды немного изюма, который шел на выпечку булок с изюмом. Но главное - на работе можно было есть свежий белый хлеб, правда, по мне не столь вкусный, как та буханка в Казани у тети Сони.
Потом помню отца заведующим хлебопекарней на улице Советской...
Но рассказать хочется о его работе в небольшой хлебопекарне на Калинина, неподалеку от нашего дома. Фактически из всей немалочисленной бригады он был единственным специалистом, профессиональным пекарем. Все делали подготовительные работы, подвозили, уносили, чистили, складывали. Отец творил чудеса пекарного искусства.
Видимо, любовь к этому творчеству у него была в крови. Как выяснилось в нашем детстве, он также был великолепным кондитером. Помню, как перед днями рождения дома выпекали большие тортовые платы, обычно две. Отец колдовал над вкусными цветными кремами, что было его личным секретом. Потом начиналось главное. В присутствие детей он намазывал одну плату толстым слоем белого крема, который склеивал и верхнюю тортовую пластину. Поверх ее накладывался коричневый слой крема, по которому отец писал, рисовал, делал цветы и розы разноцветными кремами, которые выжимал из кулечка вощеной бумаги через специальные насадки. Это было творчество. Точные, быстрые движения, как мазки кистью талантливого художника, нежные завитушки и живые лепестки. Нельзя было оторвать глаз от его рук, которые завораживали, создавая все новые формы. Самое заманчивое было в том, что виновник торжества мог не только задуть тоненькие свечки, зажженные по числу лет его рождения, но и съесть кремовую поздравительную надпись вместе с самой крупной и красивой розочкой.
Также он творил и в своей пекарне. Не знаю, кому поставляли товар из этой кооперативной пекарни, но это не были обычные хлебобулочные изделия. Пышные, прекрасно выпеченные, с поджаристой светло-коричневой корочкой. Каждую булку, булочку, крендель, завитушку можно было выставлять в лучшей витрине. И работники, и начальство, и важные посетители всегда удивлялись, как это у него получается: «Видимо, вы евреи – колдуны…»
А это было настоящее творчество, как и любое дело, за которое он брался. Сегодня, следя за работой детей, я вспоминаю их дедушку…
За пекарней был склад-куча старых, военных противогазов, которые больше всего и привлекали меня. Гофрированные резиновые трубки, маски со страшными глазами-стеклами, а главное, металлические коробки с активированным углем, какими-то неясными составами и фильтрами. Там мы наслаждались, разбирая их на детали, там же мы продолжали играть в войну, которая для нас так никогда и не кончилась.
Вместе с кренделями, булочками, слойками, батонами с изюмом отец выпекал и красивые витые, скрученные из трех полос булки, иногда еще посыпанные мелким семенем. Эти витые булки называли халами.
Перед загрузкой их в пылающую печь отец, лукаво переглянувшись с одним работником евреем, на идиш спросил его:
-А может, отделим халу?
Я тогда не знал, что это значит. Был уверен, что «отделить» значит взять себе, унести, припрятать. Только, изучая Тору, я узнал, что от теста в количестве более 1200гр. По еврейскому закону нужно отделять часть, которая предназначалась коэнам, а сегодня – сжигается. Этот отделяемый кусок от теста и называется «халой»…
Будучи уже в Израиле я много раз думал об отце, который так рано ушел от нас. Здесь бы он мог организовать свое дело, кормить евреев своими прекрасными изделиями и в открытую отделять халу…
Какими друзьями мы были бы…
Защищать слабого
Симпатичная девчушка стоит возле двухколесного велосипеда, крепко ухватившись руками за никелированный руль. Ей очень горько, слезы сами собой катятся из ее голубых глаз, она вытирает их, а они вновь и вновь теплыми солеными струйками стекают по щекам, закатываясь в уголок рта. Ее кто-то глубоко обидел. Ее, самую маленькую в семье, привыкшую к всеобщей заботе, вниманию, ее, никогда не обидевшую никого… Кто же защитит ее, кто накажет виновника? А тот, чуть не сбив ее с велосипеда, как ни в чем не бывало, умчался на своем взрослом велосипеде. Разве большой вправе обижать маленького, слабого?
Но вот идет ее отец. Это же папа, самый умный, самый сильный, самый-самый… Уж он-то защитит...
Отец уже был тяжело болен. Это происходило за год до его скоропостижной кончины. Было трудно долго ходить, приступы слабости неожиданно настигали его. Я приехал в отпуск на лето домой к родителям. Маленькая сестренка Белочка, на восемнадцать лет младше меня, родилась, когда я уже учился в институте. Мы все надеялись, что в конце концов, родится еще мальчик, и я даже приготовил имя – Феликс. Она была очень впечатлительной. Безумно боялась проходить под электрическим столбом с наклонной подпоркой или возле столба, где была вывеска с черепом и перекрещенными костями, что символизировало высокое напряжение. Помню, как мучительно мне было ее «перевоспитывать», убеждая и, в конце концов, несколько раз проведя ее сквозь тот «ужас»…
Белле было восемь лет. Она стояла на улице, когда какой-то хулиган проехал мимо, сказав что-то грубое, и толкнул ее своим большим велосипедом. Отец застал ее заплаканной, пытался выяснить, что с ней произошло. Когда я подошел к ним, то слезы уже высохли на ее глазах, а отец очень взволнованный хотел разыскать виновника. Я пытался объяснить ему, что ничего страшного не произошло, что надо пропустить мимо это происшествие. Но отец не мог согласиться с тем, что большой и сильный хулиган обидел маленькую девочку.
-Пойдем, разыщем его…
Я опять стал убеждать, что не стоит этого делать, что у него нет сил ни на поиски, ни на конфликт с кем-либо. Выражение его лица стало таким, каким было в решительные минуты жизни. Он закусил губы и пошел искать виновника. Я, как побитый пес, плелся следом за отцом, видя, как тяжело ему дается каждый шаг, как он вынужден останавливаться, чтобы передохнуть. Тогда я обещал, что сделаю все возможное, чтобы найти того подростка, и еле уговорил задыхающегося, больного человека прекратить бесплодные поиски по городу.
Отец терпеть не мог несправедливости, не мог пройти мимо или промолчать, когда сильный обижал более слабого. Любой ценой за правду.
Сила шайки
Они вошли втроем. Темной, молчаливой волчьей ватагой. Он, не раз сидевший в тюрьме, немногословный, со страшным выражением безразличия ко всему, готовый на все, возглавлял тройку. Серыми тенями они влились в умывальную, оглянулись на туалетные кабинки и молча окружили Серегу, который, ничего не подозревая мыл под краном разгоряченное танцами лицо. Он даже не заметил их появления. Когда повернулся, то было уже поздно. Двое схватили его за руки, прижали к раковине, а главарь неспешно вытащил блестящее лезвие ножа, завернутого в кусок материи. Приблизившись к жертве, хладнокровно воткнул в живот острие и быстро извлек его через марлю, намотанную на лезвии возле самой рукоятки ножа. Кровь автоматически очистилась с лезвия, окрасив белую марлю в розовый цвет. Бандит спокойно завернул использованное оружие в носовой платок, сунул его в карман, выбросил окровавленную материю в унитаз, тщательно спустив затем воду. Двое державших отпустили Сергея. Тело его неуклюже и тяжело осело на пол прямо под умывальником. Двумя руками он зажимал рану в животе, сквозь пальцы текла кровь, наполняя кровавую лужицу на изразцовом полу…
Вспомнилось, как группа местных хулиганов-бандитов прицепились к студенту Сергею на танцах в знаменитом круглом (пушкинском) зале нашего общежития на Каменном острове. Я оказался случайным свидетелем, как они резали Серегу в туалете общежития. Просто воткнули ему нож, завернутый в марлю, в живот, а потом хладнокровно выбросили в унитаз измазанный кровью жертвы кусок материи. Было поздно, и от неожиданности я ничего не смог сделать, даже закричать. Я находился в закрытой кабинке, а они резали возле умывальников. Когда я оказал первую помощь и вызвал карету скорой помощи, то они вычислили, что во время событий я тоже находился в туалете…
Стали искать меня, видимо, чтобы не оставалось свидетелей…
Я выскочил из общежития под фигурные, сделанные из дерева под мрамор старинные колонны, услышал, что их сообщники стоят у обоих выходов. Прыгнул с балюстрады и через кусты выскочил на проезжую дорогу. Но и там было заблокировано. Тогда я, прямо в одежде и обуви, вошел в темные, холодные воды Черной речки…
Как мне удалось переплыть в осеннюю стужу широкую реку, не понимаю. Лишь в памяти промелькнул рассказ отца о форсировании Одера.
Сергей остался жить, прошел операцию. Бандитов выловили, готовился судебный процесс. Никто из десятков свидетелей ссоры не был готов дать свидетельские показания. Мести шайки жестоких преступников боялись, и не без основания. Ко мне подошел какой-то незнакомый тип и между прочим, на ходу, «посоветовал» не приходить на суд. Совет и советчик были серьезными. Тогда-то я и вспомнил, как поступал отец. Я был на суде и дал показания…
Бунт в психичке
Им все позволено. После всех методов воспитания они нашли приют в психиатрической больнице. Недоросли 14-17 лет, это были зрелые мужики, прошедшие огни и воды на воле и в заключениях. Им хотелось только наслаждений, доступных в этом закрытом с запираемыми дверями заведении. И они их получали любой ценой. То порция кодеина, то отобранная у больного еда, то удовлетворение похабной страсти с незащищенными дебилами…
Но самое большое наслаждение им доставляло издевательство над «вольными», работниками психички. Хотя, какими «вольными» были те невольники, вынужденные работать среди этой мрази? Подкараулив пожилую нянечку, выносящую посуду с испражнениями лежачего больного, ловким ударом ноги выбивали посудину, забрызгав все вокруг. Та же нянечка после должна будет все это убирать. И начиналось веселье. Пятеро или шестеро «лбов» боксировали по телу несчастной женщины, перебрасывая ударами ее от одного к другому. Били до тех пор, пока избитая вся в слезах не падала тяжелым комом на пол. Но и этого им было мало. Они продолжали издеваться над упавшей, пока кто-нибудь из санитаров не выручал ее…
Почти все студенческие годы мне пришлось подрабатывать, ибо тех крох, которые присылали родители, отрывая от себя, совершенно не хватало. Чистил трамвайные рельсы, работал грузчиком, разносил почту…
После третьего курса работал санитаром в детской психиатрической больнице. Она располагалась напротив нашего общежития прямо через Черную речку чуть в стороне от моста. Работа была не из легких, в основном ночные дежурства, после которых надо было через весь город на трамвае №14 ехать на учебу в больницу имени Мечникова, чтобы в амфитеатре лекционного зала незаметно задремать, облокотившись на знаменитый студенческий чемоданчик.
Однажды ко мне подошел профессор общей хирургии Тальман, который прошел весь путь до профессуры, начиная с санитара. Своим специфичным монотонным голосом он более четверти часа произносил спич над моей спящей на чемоданчике головушкой под одобрительный смех переполненной аудитории…
В другой раз меня внезапно разбудили, заклеив очки кусочками газетной бумаги: «Пожар…» Я вскочил, не понимая, где я. Не видя через залепленные стекла очков, бросился вперед и полетел кувырком вниз, измеряя боками расстояние между ступенями амфитеатра аудитории. Этот эпизод памятен многим сокурсникам медицинского института…
Итак, я работал санитаром в детской психбольнице. Это было заведение для особых подростков 11-18 лет. Было и немного настоящих психических больных, но в основном был контингент ребят, которых невозможно было перевоспитать: ни дом, ни школа, ни милиция, ни тюрьма. Они были убеждены, что им на свете все позволено, тем более, что они уже в психичке. Одним из ежедневных их развлечений было поймать пожилую нянечку и боксировать ее всей группой. Особенно отличались несколько 14-17-тилетних парней. Никто не мог их остановить. Мне тогда было 20 лет. В свое время я много занимался разными видами спорта. Чтобы отвлечь их от безобразий в свои ночные дежурства, я стал обучать их элементам классической борьбы, что они делали с большим энтузиазмом. И они были заняты, и время проходило спокойнее. Я, как и отец, не мог выносить, когда сильный обижал слабого. Не всегда удавалось помочь. Я постоянно мешал этим распущенным подросткам издеваться над пожилой нянечкой во время моего дежурства. С одной стороны они меня уважали как «тренера» по борьбе, но с другой – я лишал их огромного удовольствия «боксировать».
Это случилось поздним вечером, после раздачи лекарств, уборки помещений больницы, где круглые сутки горел довольно сильный синий свет. Подростки на сей раз были подозрительно спокойны. Как я им обещал в награду, мы стали проводить тренировку посередине большой палаты. Я встал в «партер» (на четвереньки), а они должны были на мне отрабатывать прием, как перевести на лопатки. И вдруг все завертелось, как в ускоренной киносъемке. Один барахтался на мне, а трое принесли старую простыню и связали ею мои руки, упертые в пол. Я вначале ничего не сообразил. С меня сбили очки, и невооруженным глазом я увидел, как ко мне приближается наиболее активный из них с огромным гвоздем в руке. Двое, придерживающие меня в партере, подбадривали его:
-Чего медлишь? Воткни ему в шею, все равно не будем отвечать, ведь мы – сумасшедшие. А этот гад больше не будет мешать бить Нюрку…
Передо мною ясно вырисовалась картина, как огромный гвоздь пронзает кожу, мышцы, проникает в трахею, рвет кровеносные сосуды…
Бывают минуты в жизни, когда мы обнаруживаем в себе необычные возможности. В такие моменты силы сверхъестественны. Не знаю как, но мои руки разорвали простынь. Я видел, как напряглись мышцы, вздулись, покрылись сетью напряженных вен, изношенная простыня вошла в клубок мышц. И вдруг в эти ужасные секунды она стала расползаться под нечеловеческим усилием связанных ею рук и – разорвалась…
Правой рукой я нанес удар по лицу нападающего с гвоздем. Тот упал на пол. Левой же рукой сбросил с себя держащих меня. Пациенты заверещали. Я лишь успел подобрать треснувшие очки, разорванную простынь и тот огромный гвоздь…
Оказалось, что я сломал ему нос…
Был суд надо мною и подготовка к нему в течение года ужасного ожидания. Я ни слова не сказал родным. Мать узнала об этом случае только в Израиле. Меня судили. Все свидетели, включая несчастную тетю Нюру, были за меня, как и сами судьи. Но за нарушение мне присудили «условный» год, пережить который было не просто.
И все-таки я не жалел, что вступился за слабого, как учил отец.
ОН СПАСАЛ МЕНЯ
Мой самый близкий человек-
Отец родной и друг большой.
И жарких мыслей быстрый бег
Ты понимал без лишних слов.
А если вдруг пришла беда,
То грудью встать всегда готов.
Из скольких бед меня спасал
Ты без патетик, лишних слов.
Родную руку подавал,
Когда мне не хватало сил.
И по-отцовски целовал,
Когда об этом не просил. 1964
Я не стану говорить о том, что вся жизнь отца была во имя его детей, и особенно во время войны, когда он собою заслонял нас от неминуемой гибели от рук нацистов. Он всегда довольствовался малым, что, слава Б-гу, передалось и нам. Тяжелой, порою непосильной, работой он не хотел удовлетворить свои желания или потребности, а все отдавал, как и наша праведная мать, семье, детям, для их воспитания и образования.
Вот два случая, когда он фактически спас мое будущее.
Страшный камешек
В широком размахе руки небольшой камень вырвался из сжатого кулака и взлетел высоко в воздух. Он немного поднялся над обрывом, чуть завис в воздухе, а затем, сделав большой полукруг, стал падать в реку…
Голубые небеса, кудрявые облака, плывущие, как каравеллы в открытом океане, широкая гладь Днепра, еще не успевшего войти в обычные берега после необозримого весеннего разлива. Тишь и благодать. И в отдалении от берега неуклюжая лодка, где двое юных гребцов медленно, неумело, но старательно и последовательно направляют ее от берега к середине реки.
Паренек почувствовал, что на этот раз попадет в цель. Странные видения промелькнули перед взором. То подстреленная птица, камнем падающая на землю, то трасса пуль пикировщика, разрывающая гладь реки…
Камень падал, и его было невозможно остановить. Ему вдруг стало страшно: «Что же может случиться, не дай Б-г? А вдруг попадет в человека?»
Напряженным взглядом он хотел остановить непреодолимое падение, отвернуть траекторию, чтобы камень, как и прежде, упал в воду возле лодки, обдав плывущих в ней каскадом светлых водяных брызг…
Но на сей раз камень, кажется, попал в лодку…
Не дожидаясь результатов неудачной шалости, он побежал обратно в школу, чтобы попасть на урок…
Эти эпизоды мне нелегко и неприятно вспоминать. По правде, надо бы их выбросить из повествования. Но «слов из песни не выкинешь».
Без этого мой рассказ об отце будет неполным.
Я учился, кажется, в седьмом классе. Особой любовью к учебе я не тяготел. Да и кому, кроме единиц зубрил, была интересна учеба в обычной советской школе? Интересовало все другое: гимнастика, фехтование, легкая атлетика, радиодело, запойное чтение литературы (и на уроках – тоже), записочки на уроках, кинофильмы, прогулки на природе, посиделки по вечерам с их полудетскими мечтаниями или страшными рассказами, где большую часть занимала буйная фантазия подростков. Особенно мы любили «окна», когда учитель не приходил на занятия, и мы могли сбегать из школы. Нередко мы сами себе устраивали подобные «окна».
Вероятно, я сбежал с какого-то урока. Как обычно, направился к Днепру, который протекал недалеко от школы на спуске улицы Карла Маркса. Я обожал Днепр, всю молодость мечтал стать моряком. Я любил замерзшую ширь Днепра, на льду которого виднелись тропинки пешеходов, переходивших по льду реку, одинокие проруби, возле которых можно было видеть терпеливого зимнего рыбака, закутанного в тулуп, в валенках, часами сидящего над прорубью с коротеньким удилищем в руках, поземку, несущую колкий снег по рябоватой глади замерзшей воды. Особенно мне нравился ледоход, когда ледяная спина Днепра горбилась, вздымалась и начинала стрелять разрывами льда. Огромные льдины продолжали путь вниз по течению, сталкиваясь, как фантастические чудовища, налезая одна на другую, ломаясь на более мелкие глыбы. Не раз мы подвергались опасности, перепрыгивая с льдины на льдину во время ледохода, добираясь до быстротечного поворота. Но больше всего я любил Днепр летом, с его плавным, широким течением между берегов. Справа был крутой обрывистый берег, на котором и стояла Речица с легендарным парком над Днепром. Слева – бескрайние заливные луга, то зеленеющие густым ковром трав, то желтеющие скошенными стогами сена, где где-то в дальней дали синела полоска леса…
Летом на середине Днепра всегда образовывалась песчаная мель. Такого песка, такого пляжа я никогда и нигде в жизни не видел, хотя имел возможность сравнивать. А может быть, вся наша юность ни с чем не сравнима, как и та желто-бело-песочная полоса пляжа посреди реки.
Или просмоленные баржи с разными грузами. Или же катер с капитанской рубкой наверху, где в призывной позе стоял рулевой, уверенно держась за большой деревянный руль с такими же коричневатыми, цвета мореного дуба полированными рукоятками-спицами.
Я завидовал, я мечтал о дальних неведомых странах, о которых читал в увлекательных приключенческих книжках. Этот безумно манящий запах речной влаги, смешанный с расплавленной смолой, ароматом жгута от свернутых в буксы причальных канатов, выброшенных на берег разлагающихся водорослей и свежей рыбы в садках рыбаков…*
Я стоял над обрывом, глубоко дышал свежим днепровским ветерком, жадно оглядывая все пространство, расстилавшееся передо мною, вырвавшись из душащей школьной атмосферы. Днепр со всеми его красотами медленно тек внизу, сливаясь с еще не просохшими заливными лугами противоположного берега, уходящими за синюю даль. Дышалось легко и свободно, и я вновь фантазировал, как бы сейчас взлетел над рекой, если бы были у меня крылья.
В детстве, а потом и в юности, мне часто снился один и тот же сон.
Вот я стою на подобном обрыве над Днепром. Я знаю, уверен, что могу летать. Подпрыгиваю, обрушивая свое невесомое тело вперед и вниз. И вот я уже зависаю в воздухе, а потом плавно парю по уклону вниз. Иногда я мог и взлетать не очень высоко и парить над рекой, городом в медленном и плавном полете. Я слышал, что полет снится во время роста. Но как-то уж поздно я продолжать расти, так как эти сны повторялись и в студенческой юности. Я тоже мечтал летать. И когда, лежа на спине (неважно где, часто это могло быть среди отдыхающих на пляже), я смотрел на облака, то часто мечтал летать. Их беззвучный полет, изменчивость, самые фантастические, невообразимые фигуры, за которыми можно было наблюдать часами, забывая об окружающей действительности. Хотелось лететь вместе с легкими облаками, с парящими в небесах птицами, лететь в самые дальние и заманчивые уголки земли…
Вдруг прямо подо мною на песчаном берегу заметил группу людей. Это были тоже ученики нашей школы, но старших классов, которые мне казались уже совершенно взрослыми юношами и девушками. Они неумело, с большим трудом сталкивали в воду большую, черную, просмоленную лодку, которую предварительно перевернули из ее зимнего положения – вверх дном. Вероятно, за небольшую плату взяли ее напрокат у берегового сторожа. Несколько юношей сталкивали лодку, а три девушки, неуклюже держа длинные весла от лодки, хихикая и веселясь, помогали им советами. Я был в том возрасте, когда уже соки начинают играть. Скрытые, весенние соки, спрятанные под обликом интеллигентного еврейского мальчика из хорошей семьи. Ведь еврейского воспитания, основанного на наших вечных законах, у меня не было и в помине. А еврей без законов – то же животное, как и другие люди.
Я завидовал им. Вот они могут свободно общаться, смеяться, переговариваться, острить и шутить. Для меня же было недосягаемым даже в самых смелых мечтах стоять рядом с девушкой, я мог покрыться густым румянцем только от одной подобной мысли. Они сейчас будут в лодке, поплывут по моему Днепру, обвеваемые романтичным речным бризом. Будут радоваться и наслаждаться. А я?!
Я должен был каким-то образом обратить на себя внимание, доказать им, старшеклассникам, что я тоже стоящий парень. Но как это сделать? Я пробовал что-то кричать вдаль, будто бы не видя эту компанию. Но ничего не получалось. Или ветер относил, или расстояние было слишком большим, или откос обрыва мешал направленному полету звука.
Вот уже посудина на воде. Шумной, нестройной стайкой они загружаются в большую лодку. Девушки рассаживаются на корме, двое парней садятся на весла. По их гребкам мне понятно, что они вовсе не «морские волки». Вот я бы им показал, тем более что мы имели порядочную практику платной перевозки крестьян через Днепр. Лодка стала неуклюже отдаляться от берега. Нестройный гам, выкрики, шутки, мелодичный девичий смех сопровождали этот эскорт.
Я подобрал несколько небольших камушков, валявшихся на земле и, решив обратить на себя внимание, бросал их по направлению удалявшейся лодки с целью обрызгать эту веселую компанию. Первый камень упал в 3-4 метрах от лодки. Всплеск, фонтан брызг, взлетевший из реки. Девичий визг, парни, обратив на меня внимание, стали что-то кричать, а один даже угрожал веслом, извлеченным из уключины. Я был доволен результатом. Оказывается, и я могу так далеко кидать камни. Они медленно удалялись от берега, а я должен был усилить броски. Камни были недостаточно тяжелыми, их сносило ветром, поэтому броски были неточными. Камни падали по сторонам лодки, так и не достигая ее. Брызги, беспорядочные и неумелые гребки веслами, визг девчат, поджимающих подолы платьев и сбившихся на корме. Каждый бросок, удачно обливший находившуюся в лодке молодежь, вызывал еще больший ажиотаж.
И вдруг я почувствовал, что на этот раз камень не упадет в воду. Было очень странное ощущение, будто чья-то рука направляла полет камня, брошенного мною. Это был довольно легкий камешек…
Девушки шумной стайкой суетились на корме, а так как лодка носом вперед удалялась от берега, то они были ближе ко мне.
Всплеска не было, только какой-то негромкий вскрик.
Я, интуитивно поняв, что камень попал в лодку, быстро побежал в школу, чтобы успеть на следующий урок. Все обошлось благополучно…
Скоро я совсем забыл об утреннем происшествии на реке. Юность забывчива, довольно ветрена, и в этом ее прелесть…
Уроки, друзья, ранние стихи, уличная компания. Дни наши были насыщены событиями, некогда было скучать, приближалось окончание седьмого класса. Десятилетка делилась так: до 4 класса – начальная школа, до 7-ого – неполная средняя, и средняя – полная десятилетка.
У нас сохранилась только выпускная фотография 7-ого класса…
Через несколько дней отец пришел с работы раньше обычного, хмурый и чем-то очень расстроенный. Он тяжело взглянул на меня, что предвещало нелегкую разборку. Ох, как я ненавидел эти разборки. Чаще всего я молча «как пень» виновато стоял перед ним, не произнося ни слова. В душе у меня проносились диалоги, раскаяния, обещания не повторяться, признательность отцу, но внешне это было – угрюмое молчание потупившегося в пол мальчика.
На этот раз отец ничего не расспрашивал, ни в чем не упрекал. Он только попросил меня рассказать в подробностях случай с камнем…
Оказалось, что камень попал одной еврейской девочке в голову. Сознание она не теряла. В больнице ей зашили рассеченную кожу черепа.
Но произошло что-то непонятное мне, что-то такое, о чем отец не стал рассказывать. Значительно позже я узнал, что отцу пришлось платить значительную сумму, чтобы замять скандал, связанный с тем происшествием. Отец заплатил крупную компенсацию (цифры я не знаю до сих пор) семье пострадавшей девочки. Тогда я не понимал, для чего он должен был кому-то что-то платить, ведь почти ежедневно мы разбивали головы друг другу в результате драк, неудачных шуток или падений…
Значительно позже, когда я вернулся к Истокам, мне стало ясно, что отец по неписаным еврейским законам заплатил пострадавшим евреям.
Об этом эпизоде я полностью забыл: мало ли что случалось в детстве. Мы не были «паиньками», «маменькиными сынками», детство было суровым и жестоким. Сколько раз в те годы я сам страдал, и страдал серьезно, и голову мне разбивали, и я сам ее разбивал не один раз.*
Став взрослым, я случайно услышал, что та девочка после удара в голову пострадала в психическом плане. Не зная в лицо, я никогда в жизни ее не видел, может быть, случайно встречал ее в школе.
Но мысль, что я был неосознанной причиной ее неудачной судьбы, грызет и мучает меня и до сих пор. Особенно с тех пор, как я стал на истинный путь служения В-вышнему. Это напоминает адские муки. Хотя, ни один камень не летит просто так, у каждого есть своя цель. Но быть причиной вреда другому тоже не дается так просто, любому. Вероятно, я того заслужил. Если кто-то из читателей знает о судьбе той девочки, то я буду беспредельно признателен, если мне сообщат. Я хочу помочь ей или ее потомкам всем, чем только могу…
Только теперь я представляю те испытания, страдания, которые я причинил моему дорогому отцу. Ведь он был очень уважаемый человек и в нашем городке, и в еврейском обществе тех лет. Прости меня, отец!
Я приходил на могилу моей незабвенной матери в Хайфе. В присутствии десяти кошерных евреев стоял без обуви на могиле и просил у нее прощение. К тебе я пока придти не сумел… Я еще не сумел и отдать тебе материальный долг, когда ты платил за меня, работая для этого день и ночь, редко встречаясь со своими детьми. Прости меня!
Бабушка пришла во сне
Иссохшее тело лежит на кровати, прикрытое теплым ватным одеялом. Лицо, как у мумии, так что трудно узнать дорогие черты. Муки и страдания жутко запечатлены на этой маленькой сморщенной старенькой фигурке.
-Неужели, это моя бабушка? Конечно же, бабушка… Моя дорогая бабушка, отдавшая нам всю свою жизнь. Бабушка, которую я так часто нехотя обижал. Бабушка, которая все прощала…Моя бабушка…
Морщинистые веки приоткрываются, и видны родные голубые-голубые глаза. Они вначале затуманены болью, страданиями и еще чем-то нездешним. Но вот они яснеют, принимают вполне осмысленный вид.
Старушка вдруг садится в кровати и после длительного молчания тихим голосом ясно говорит:
-Эрик, не торопись. Сдавай экзамены спокойно. Я тебя подожду…
В 1956гогу я учился на третьем курсе института в Ленинграде. Это было в период зимней сессии. В Белоруссии жила тяжелобольная бабушка. На каникулах я хотел навестить ее. О страшной болезни я тогда ничего не знал, ибо родные скрывали, оберегая меня.
Мы очень любили нашу бабушку, отдававшую все силы, чтобы вырастить нас и в тяжелейшие времена войны, и в полуголодные послевоенные годы. Почему-то она была чрезвычайно привязана к Зине, бездумно, без всякой критики… Бабушка Лея навсегда символ еврейской матери, бабушки (аидише бобе). Я очень ее любил…
Меня всегда тревожил один эпизод. Когда мне было лет 13-14, я «тарзанил». Не только прыгал с шестом через забор, не только на веревке раскачивался на деревьях, перескакивая с ветки на ветку, разрывая тишину «тарзаньим» криком, но и метал «копья». Дротик у меня изображала палка, которую вставляли в грядку, чтобы на ней вились отростки фасоли. Однажды, метнув в огороде такой дротик, я попал бабушке в живот, когда она, неожиданно выйдя из дому, спускалась с крыльца. Я потом обвинял себя в этом, рисуя в воображении неприятные последствия этого удара…
Вдруг ночью 12 января, ровно в 2 часа, я внезапно проснулся от кошмарного сна. Мне приснилась бабушка: лежит в кровати истощенная, бледная, с помутившимся взором. Внезапно выражение лица стало проясняться, взгляд стал сознательным, лицо ее ожило и приблизилось ко мне. Она посмотрела на меня добрыми глазами и спокойно сказала:
- Э., не торопись, сдавай экзамены, я подожду... Мы увидимся...
В ту ночь я уже не заснул. Наутро получил телеграмму из Речицы, что бабушка скончалась этой ночью, после страданий от рака.
Когда я приехал к родным на зимние каникулы, то ничего еще не зная о моем сне и пробуждении, они рассказали мне, что бабушка все время мучалась, постоянно получая большие дозы наркотиков и обезболивающих, была в помутненном сознании. Отец, который относился к ней, как к родной матери, всегда и во всем помогая ей, просто не в силах был выносить ее мучений. Вдруг за полночь, около 2 часов, она приподнялась в постели, села, взор ее стал совершенно сознательным, и она ясным голосом произнесла:
- Дети, как Эрик волнуется там. Пусть не спешит, сдает экзамен. Я подожду...
Через пару минут она скончалась. Между нами лежали 1500 км.
«ВЕЩИЕ» СНЫ
Человек проводит во сне минимум треть жизни, если не считать ранних детских лет, когда большую часть суток он спит. Без пищи человек может жить около месяца, без воды – несколько дней. Без сна не обойтись более двух суток. Если бы обыкновенный человек знал, сколько существует проблем, связанных со сном, то он бы несколько раз в день благодарил В-вышнего, дающего ему нормальный сон. Трудности засыпания; беспокойный ночной сон (крики, разговор, скрежет зубами, ночной храп); внезапные пробуждения со страхом, сердцебиением и холодным потом; кошмарные сны; невозможность вновь заснуть; тяжелое, затяжное пробуждение и еще десятки иных расстройств…
В еврействе есть мнение, что ночью во время сна наша душа покидает тело. Где и как она путешествует, никто не знает. По утрам при пробуждении, еще до омовения рук, еврей говорит «Моде ани…», благодаря В-вышнего за то, что он вернул душу в его тело.
Работа с пациентами и сотрудничество с лабораторией сна дало обильный материал, связанный со сном и сновидениями.
Известно, что лучше, если еврей не будет придавать значения снам. И в то же время, если человек должен поститься в субботу (как правило, в субботу нельзя поститься), то одно из исключений - по причине снов.
Я обычно снам не придаю значения, да и не такой уж я «сновидец». И сны мне снятся не всегда, да я их почти и не помню. Но в моей жизни было несколько снов, которые вошли в мою жизнь, хотя некоторые из них снились лет 40-50 тому назад.
Были и повторяющиеся сны...
Причина моих воспоминаний – сны, связанные с отцом.
Все краткие описания снов, которые я запомнил, только тех, которые рано или позже в какой-то мере сбывались. Все это –подготовка к снам об отце после его преждевременной смерти.
На военных сборах
Трещат автоматные очереди. Земля взрывается, простроченная пулями, оставляя небольшие холмики, как будто прошла землеройка…
И вдруг передо мною встают обнаженные руки молодого мужчины. Они покрыты рыжеватыми волосами, на них в напряжении вздуты вены. И – запекшаяся кровь с засохшей сосулькой-каплей…
Был я на военных сборах (милуим). Среди холмов Галилеи, в лощине расположен палаточный лагерь. Знойный воздух стоит, не выветриваясь среди холмов, нещадно палит солнце, жаром дышат полотнища палаток. А вокруг стрельба без конца и без края из всех видов стрелкового оружия, взрываются гранаты, ухают мины. Уходим поздно в темень, возвращаемся утром рано, когда только встает солнце, озаряя вершины холмов. Вернулся как-то рано со стрельбища и прикорнул на полевой раскладушке.
Не то чтобы спал крепко, а дремал, ибо слышал разговоры моих санитаров «за жизнь» нашу неспокойную. Вдруг вижу перед глазами: мужские руки, покрытые светлыми волосами, вроде бы прижатые чем-то к бетонной стене. И кровь на них. Хочу прогнать видение, а оно все стоит перед глазами, не исчезает... Проснулся, вижу санитаров. Рассказывать не стал. Пригрезилось... Всякое бывает.
Часа через полтора в офицерской палатке я попросил одного инструктора показать, как пользоваться автоматом «Калашников». Тот с удовольствием согласился: доктор же просит. Берет он автомат и вдруг тут же в палатке дает очередь из 8-9 пуль у моих ног.., прошив ими землю. Все остолбенели, оглушенные грохотом разрыва пуль прямо в палатке. Говорить не могут. Инструктор бледен как полотно, а у меня сердце заходится. Ногу-то успел отдернуть, только... после очереди, которая ушла в землю в пятнадцати сантиметрах от ступни. Смотрю на него вопросительно. А он говорит: «Никогда со мною такого не случалось. Не знаю, что такое было...»
Тогда я рассказал офицерам о своем утреннем сне, и добавил: «Чтоб это только и было последним, связанным со сном»...
Пришел я в палатку-амбулаторию и рассказал своим санитарам и о сне, и об этом случае в офицерской палатке... Занимаюсь с санитарами, показываю им, как делать внутривенную инфузию на поле боя с помощью интракарта. Вдруг вносят раненого солдата - (патрон разорвался в магазинной коробке до входа в ствол ружья). Смотрю, он руки как-то особенно держит над носилками, знакомые откуда-то руки, покрытые светлыми волосами, и кровь на них. Моментально всплыл утренний сон. А бойцы-санитары видят, как я уставился, и, видимо, тоже вспомнили рассказ. Один из них только и спросил: «Доктор, это ТЕ руки?» И я кивнул в ответ головой. Ничего страшного в ранении не оказалось, поставили ему инфузию, которую изучали, перевязали и отправили в ближайшую больницу...
Интересно, откуда тот вещий сон был мне, как мог я видеть именно те руки, именно в той позе, именно с той кровью?
А разве не случалось с вами? Говоришь о каком-то человеке, которого вечность не видел, и вдруг открывается дверь, и он - в дверях. «Ой, только что говорили о вас. Легок на помине».
|
