Был жаркий июньский день 1941 года.
Молодой солдат в форме с длинным ружьем с примкнутым к стволу трехгранным штыком, с тощим рюкзаком за плечами подошел к калитке, ведущей через двор, засаженный редкими плодовыми деревцами, к деревянному домику. Он постучал щеколдой калитки и, не услышав ответа, вошел внутрь. Постучался в двери дома и, получив разрешение, вошел внутрь.
Пожилой еврей сидел за швейной машинкой и что-то тщательно строчил. Его жена и дети были дома.
Солдат что-то страстно и настойчиво объяснял хозяину, а тот убедительно отвергал все его доводы. Спор длился около получаса…
Вдруг лицо солдата побледнело, он, сжав губы, сорвал с плеча винтовку и резким движением взвел затвор. Как в замедленной киносъемке, он поднял ствол ружья и навел на пожилого человека. Тот побледнел, привстал со стула. Женщина всплеснула руками, что-то громко причитая…
Эта немая сцена протекала несколько секунд, показавшихся всем вечностью…
Но вот портной вдруг обмяк, ссутулился и кивком головы согласился с доводами. Солдат повелительным жестом пригласил последовать его приказу…
Отец ушел на фронт добровольцем. Наши женщины только успели собрать вещи первой необходимости и пешком с детьми пришли к Днепру. У причала стояла огромная, просмоленная баржа из-под соли. Толпа волновалась, бросалась из стороны в сторону, сминая слабых. Все хотели попасть на баржу, ведь враг с невероятной скоростью приближался к Речице. А что тогда будет?
Вдруг через толпу стал пробираться молодой солдат с винтовкой на плече. Толпа пыталась расступиться, давая ему дорогу, ведь он, служилый, наконец-то, наведет порядок… Рассекать густую толпу было нелегко. Он что-то кричал, но в этом гуле было невозможно что-либо расслышать. Безумная толпа напоминала карман бредня, переполненный пойманной рыбой, которая вне воды на воздухе теряет способность целенаправленно двигаться. Нелегок путь через бушующую гущу, но вот он уже возле семьи. Молодая жена с двумя детишками, ее мать и сестра.
Он теперь прокладывал проход к трапу баржи уже для всей группы…
Обутые в ботинки и обернутые до колен солдатскими лентами-обертками ноги твердо стояли на раскаленной прибрежной гальке. Крепкое тело в напряжении вытянулось струной. Он пытается в последний раз, разглядеть своих на высоком борту баржи, ожидающей прибытия буксира. Он не слышит ни рева толпы, ни плача оставшихся, ни тревожных гудков подплывающего буксира. Мысли бьются в голове:
-Что будет с моими дорогими? Когда еще встретимся, если вообще суждено? Куда их занесет судьба? Только бы остались живыми! Только бы выдержали! Родные детки мои! Жена… Пусть Небеса берегут вас…
Он машет высоко поднятой рукой в страстном и горьком прощании.
Я запомнил навсегда мужественную фигуру солдата с винтовкой, провожавшего нас в тяжкий и дальний путь. Это был мой отец…
Но вот прицепили буксир. Он взревел всей силой пара котлов через гудок на высокой трубе и, напрягаясь, медленно потянул баржу…
-Куда судьба ведет самых близких на свете людей?..
Он получил отпуск только на несколько часов. Четыре часа уже промчались в поисках семьи и помощи при погрузке. Осталось мало времени, а столько еще нужно успеть сделать. Ведь он решил спасти как можно больше евреев, а главное, всех родственников. Вечером политрук объяснил, что гитлеровцы уничтожают, подчистую вырезают всех евреев и даже тех, в ком течет восьмая часть еврейской крови. Свои слова он подтвердил показом приказов по немецкой армии, вырезками из английских газет, и даже привел живого свидетеля. Это был польский еврей, который после «акции» остался единственным живым свидетелей из 25000-ного еврейского местечка. Его это потрясло до глубины души. Немцы неуклонно приближаются, кажется, уже захватили и Минск. А там остались все его родные. Что с ними сейчас? Как им помочь?.. И раньше ходили слухи об окончательном решении еврейского вопроса. Не всем слухам и заявлениям советской пропаганды люди верили. Но когда отец увидел щуплую фигурку беглеца, его отсутствующий, страдающий взгляд, его безысходность, то сразу поверил всему.
Вначале надо бежать к Пекаровским, это как раз по дороге, ведь еще надо заскочить домой, проверить, попрощаться с родным местом… Когда он вошел к ним в дом, реб Сроэл сидел, как обычно, за своей швейной машинкой и быстро что-то шил. Это был хороший портной. Реб Сроэл остался единственным верующим евреем из всей семьи. Продолжая шить на машинке, он на все убеждения солдата отвечал своими объяснениями. Дескать, это пропаганда, немцы не такие страшные, как их хотят представить. Со времен первой Мировой войны он лично знал их: культурные, образованные, воспитанные люди, даже собаку не обидят. С ними надо только по-хорошему и правильно себя вести. Они даже говорят на языке, так похожем на наш идиш. Он решил остаться с женой Эстер, с Таней, Ноней и Аником. Ничего плохого они не сделают. Кому нужен портной с его парносой и его семьей?
Видя, что убеждения не помогают, что решение реба Сроэла твердо, отец на секунду представил их судьбу, вспомнив того польского беженца. Бессильное бешенство наполнило его грудь: неужели дать им погибнуть, всей семье, его родным? Решение созрело мгновенно. Он медленно снял с плеча винтовку, взвел затвор, загнал патрон в ствол. Металлический щелчок заряжаемого оружия был угрожающим. Отец медленно поднял ружье, наведя его на перепуганного портного:
-Или сейчас же вы все покидаете дом и бежите из Речицы, или лучше я сам порешу всех…
Видимо, тот понял, насколько это серьезно. Ведь Давид такой уравновешенный, толковый, знающий, верный еврей.
-Хорошо, Додик, мы сейчас же собираемся.
Он окинул взглядом свой домик, швейную машинку, незаконченный заказ… Слезы выступили на его глазах:
-Рибоно шель олям, спаси нас, спаси Свой народ Исроэль… Не дай нам погибнуть. Отомсти за невинную еврейскую кровь… Только на Тебя, Авину ше башомаим, я надеюсь. Отдаю нас в Твои руки…
Отец бежал по Карла Маркса, свернул направо на Ленина и помчался по ней к дому Ольбинских.
-Неужели и они так же? Но какая же все-таки вера у старого портного! Значит, еще будет жить наш народ…
По дороге он останавливал, просто хватая за грудки прохожих, внешне похожих на евреев, и в считанные секунды горячо убеждал их бежать от немцев. Иногда он стучал в окна или двери домов, где жили знакомые евреи, и тоже предупреждал их. Отец старался спасти как можно больше людей, ведь через пару часов он уже будет в армии, и тогда ничего не поделать. Могут погибнуть невинные люди от фашистских нелюдей…
И вот неподалеку от угла Урицкого он увидел одноэтажный дом Ольбинских. Вначале стучал в закрытые ставни окон, выходящих на Ленина, а затем бросился к двери. На его продолжительный и яростный стук никто не ответил. Но он продолжать стучать. С противоположной стороны улицы кто-то выглянул:
-Чего ломишься, солдат? Никого же там нет, они с пожитками уехали еще рано утром…
На душе отлегло. Он очень боялся, что фетер Мейше, который еще при помещике был столяром-краснодеревщиком, как и реб Сроэл, решит, что и при немцах можно жить. Слава Б-гу, успели бежать!
А теперь быстрым ходом по Урицкой, Калинина и на Карла Маркса.
Крепкий сруб дома одиноко стоял за воротами, тоскливо глядя на безлюдную улицу стеклами окон-глаз. Он отрыл калитку, вошел во двор. Вот окно их комнаты, где проведено столько светлых минут, где они с Мерочкой растили детей, радовались и грустили, надеялись и любили.
-Где сейчас мои? Что с ними? Когда еще увижусь?
Чтобы на прощанье их не беспокоить, он не сказал, что уходит добровольцем в партизанский отряд. Родной двор, крыльцо дома, где проведены лучшие годы. Придется ли вновь встретиться здесь?
Ему стало так тоскливо на сердце, что даже не захотелось попрощаться с их комнатой. Он спешно закрыл все ставни дома, запер их изнутри, закрыл на ключ все двери. Защелкнув калитку изнутри, перемахнул высокий забор. Последний прощальный взгляд на дом…
Окинул мельком улицу… Кажется, все евреи бежали… Улица пустынна, калитки заперты, ставни окон закрыты. Только напротив, влево наискосок открытые окна, но там живут неевреи…
-Кажется, все что мог, уже сделал… Дай Б-г, чтобы все уцелели, выжили и вновь встретились на радостях… после войны…
|
