Его памятник, бюст или скульптура преследовала нас повсюду с раннего детства: в детском саду, школе, парке культуры, на любой площади, в пионерских и комсомольских газетах. Изображали его в виде подростка с развевающимся пионерским галстуком на шее, идущим против ветра…
Перед его изображением давали «клятву» девочки и мальчики, принимаемые в октябрята, пионеры или в комсомол. Его «подвиг» изучали в школах…
«Подвиг» заключался в том, что Павлик Морозов донес на своего отца-кулака в «соответствующие органы». «Органы», конечно же, арестовали отца, и уже не помню, убили или только посадили. Родные, пораженные предательством и отцеубийством, отомстили вероломному предателю, вышедшему из их семьи.
Был ли на самом деле Павлик, или его выдумали, как и массу коммунистических мифов, не важно. Намного важнее, что его пока что не приписали к евреям…
Мы, советские школьники, должны были любить, преклоняться, почитать и гордиться Павликом Морозовым, что успешно и выполняли в массовом порядке. О нем писали сочинения, ему посвящали стихи и литературные вечера…
Итак, мне вспомнился этот давнишний случай и урок, который преподал мне отец. В те давние времена советским людям было запрещено слушать заграничные «лживые, империалистические» радиостанции, заполненные «змеиным ядом ненависти, гнусной лжи и презрением к советскому народу». Это относилось и к «Радио Свобода», и к «Голосу Америки», и к «БиБиСи», и к прочим «вражеским голосам», включая с особой тщательностью заглушаемый «Голос Израиля». «Простые советские люди» все же ухитрялись на своих допотопных радиоприемниках слушать «голоса». Их слушали с большей внимательностью, чем это делали по отношению к «невыключаемому» радио официозной сети. У нас дома была радиола, кажется, марки «Рекорд». Неуклюжее сооружение советской радиопромышленности.
Обычно отец, усталый после тяжелого рабочего дня, слушал радио по ночам, когда мы все спали. Я помню, как сквозь сон доносились до меня скрипы, хрипы, звуки самых мощных в мире советских «глушилок», отрывки джазовой музыки, тогда тоже запрещенной, какие-то глухие, неясно бубнящие голоса.
В этот вечер я каким-то образом оказался в широкой родительской кровати и лежал рядом с отцом. Мама спала с другой стороны, завернувшись в свой край двуспального ватного одеяла. Я лежал с края, изредка прикасаясь к родному телу отца. Мы с ним спрятались под одеялом. Отец принес в наше «логово» радиоприемник. Я просто купался в таком желанном для меня отцовском запахе (о нем я вспомню в ночь рождения моего первенца!). Отец разговаривал со мною, как со взрослым, зеленый глазок «Рекорда» чуть подсвечивал под одеялом, звуки переключаемых радиостанций создавали интимный фон. Сколько лет прошло, а я все помню, как будто было только вчера. Не знаю, о чем бубнил «голос», но точно не о содержании передовицы «Правды» или «Известий». Да и это мне было неважно. Отец был возле меня, со мною.
Нам было уютно и хорошо вдвоем. На улице мороз. Ночной свежевыпавший снег искрится под полной луной. Пронизывающий ветер воет в проводах и в трубе. У нас же в доме полная изоляция, что помогает безопасно слушать запретное радио. Дом, срубленный из толстых бревен, проконопачен сухим мхом и обшит досками. Высокая завалинка наполнена классным шлаком. Над потолком большой чердак, тоже устланный толстым слоем шлака. Крыша покрыта (я помогал отцу ее крыть) хорошей дранкой, которая из года в год обрастала слоем зеленого, пушистого и ворсистого на ощупь мха. Помню, как раньше крыша была крыта толью. Интересно, не происходит ли слово «толь» от ивритского «таль» (роса, на которую выпадал и был прикрыт еще слоем росы легендарный синайский манн)? Толь – черные рулоны картона, пропитанного со всех сторон асфальтом. Такими листами покрывали крышу, скрепляя полосы тонкими деревянными планками. Крепкая кирпичная труба идет из русской печи с заветной лежанкой на ней.*
Окна закрыты двойными рамами, где между ними внизу проложен слой ваты, посыпанный новогодними блестками со стаканчиком, наполненным крупной солью (такой солью сторожа в садах заряжали охотничьи ружья) против запотевания стекол. Окна закрыты двухстворчатыми деревянными ставнями, которые на всю ширину прижаты металлической планкой. В доме в ушко на конце стержня вставлялся запор-задвижка. Полная звуковая изоляция. Но мы с отцом еще укрыты толстым стеганым зимним одеялом в пододеяльнике.
Нам очень хорошо. Радиола подмигивает зеленым глазком. Чей-то «Голос» вещает что-то не очень просоветское… Отец иногда уходит в слушание, а я все время наслаждаюсь его близостью, нашей «тайной».
Он поворачивается ко мне и спрашивает:
-Что вы проходите в школе?
Из всего материала и всех школьных дисциплин я вспомнил рассказ о Павлике Морозове, видимо, решив пройти отцовское испытание, ведь он не так часто разговаривал со мною наедине и в такой близости.
-Героический поступок пионера Павлика Морозова…
После недолгого раздумья отец спросил:
-А что ты думаешь о Павлике?
-Ну, он – герой. Выявил кулаков, которые эксплуатировали простых крестьян. Благодаря ему их поймали и наказали по заслугам… Я думаю, еще недостаточно… А его зверски убили. Мальчика, храброго героя…
-Но ведь он донес на родного отца?!
-Ну и что, что на отца. Ведь тот был бандит, преступник.
Непродолжительное молчание. Потрескивание приемника. Зеленый глазок подсвечивает половину родного мне лица. И шепотом, на выдохе:
-А ты тоже бы так сделал? Выдал бы отца?
-… А как же… Конечно, если бы отец был врагом народа…
Если бы, не дай Б-г, был преступником перед советским государством…
-Так иди сейчас, выдавай. Я же слушаю радио, которое запрещено. По-ихнему, совершаю преступление, не зная в чем заключается…
- ..?
Я прикоснулся к отцовской руке, прижал ее к себе и стал целовать. Отец не убирал руки. Другою - гладил мою голову, приговаривая:
-Ничего, сын. Все будет хорошо. Ты должен был пройти этот урок. Отца нельзя предавать. Тот, кто предает отца, предаст все: и родину, и народ, и семью…
Мы обнялись, мои горячие слезы перемешивались с шепотом страстного признания в любви. Я не помню в детстве второй такой телесной и душевной близости, ведь семья была советско-спартанской: никаких слюнтявостей, добрых человеческих слов, признаний. Как этого мне не хватало потом в жизни. Какою мерзкою была бездушная советская действительность! Какими «роботами» пытались вырастить нас! Слава Б-гу, не удалось выкорчевать еврейские искорки…
Я всю жизнь помнил и этот поздний зимний вечер, и отцовский урок о «доносчиках». Только в Израиле я узнал понятие «мосер» (доносчик). Уж не отсюда ли пошло блатное «мусора» по отношению к милиции?
|
