Отец, мой отец, ты так мало прожил в этой жизни. Как недолго мы могли быть с тобою настоящими друзьями. Я открыл тебя, как понимающую душу, поздно, где-то за два-три года до твоего конца. И вся последующая жизнь – цепь воспоминаний, ассоциаций, связанных с тобою. Ты умер в 49 лет, когда мне было 27…
А еще через 27 лет я похоронил нашу мать, так трагически погибшую на перекрестке в Атлите, недалеко от Хайфы …
Об отце я почти ничего не знал. О своем еврейском детстве он не рассказывал, да и опасно было говорить. О военных годах – тоже сплошные недомолвки. Ведь он (обрезанный еврей) был в окружении, попал в плен к немцам и… остался жив. Для СМЕРШа это было недоказуемо. Как он выкрутился, я не знаю и до сих пор. В разговорах это было «табу».
Отец в конце дней уже тяжело больным писал дневник воспоминаний в толстой клеенчатой тетради своим красивым убористым почерком. Тетрадь эта осталась. Я берег ее, пробовал читать, но не хватало времени. Преследования властей, изгнание с работы, помещение в психбольницу, борьба за жизнь крошечного Додика, названного в честь отца. Он до 3-х лет переболел более 7 раз воспалением легких с аллергией на пенициллин, задыхаясь в астматических приступах в больницах. Потом нас внезапно (до этого больше двух лет даже не брали документов) выбросили из России после Первого и Второго антиеврейских ленинградских процессов…
Заветную тетрадь я передал сестре в Казань для хранения, и там она пропала. Надеюсь, что эти записи будут читать наши родственники. Если они чудом обнаружат отцовскую тетрадь, то пусть знают, как она мне дорога.
Отец родился в 1915 году в г. Двинске (Даугавпилс) на Двине. Там жили два величайших мудреца поколения, праведники и большие раввины: Ор Самеах и Рогочевер. Может быть, в их честь В-вышний сделал нам милость и не только привел на Землю Израиля, но и дал возможность вернуться к Истокам.
У отца было тяжелое (после Первой Мировой войны) детство со странствиями по Европе, Белоруссии, Прибалтике… Вена… Минск… Мой дедушка Авраам бен Меир был сапожником-модельером. Бабушка Ханна почти вообще не видела.*
Затем полуголодная юность в Минске. Видимо, первым языком отца все-таки был идиш, на котором он учился в хедере.
До конца дней у отца оставался идишеский акцент, не в произношении, а в построении фраз. Помню, уже после войны, когда мне было лет 10-11, отец как-то написал мне алфавит на идише и научил писать справа налево слово «Эрик».
Начал работать подростком. Потом - техникум пищевой промышленности в Минске, откуда он вышел квалифицированным лаборантом.
И вот Речица. Молодой специалист, крепкий мужчина с копной светлых волос - таким я видел его на довоенных фотографиях. Здесь он познакомился с интересной девушкой, и вскоре они поженились.
И вот уже в Казани на офицерских курсах связи. Беременная жена приезжает к нему. Там же она упала в раскрытый погреб, будучи на последних месяцах беременности со мною.
Может быть, именно тогда у меня зародился страх высоты…
Началась страшная война. Отец добровольцем уходит на фронт.
Я помню его в солдатской форме, с ружьем.
По свидетельству Анцеля Пекаровского, отец еще успел зайти к ним домой. Хозяин дома Исроэль Пекаровский, хороший портной и верующий еврей, заявил, что немцы культурные люди и говорят почти на идише, так что их бояться не надо…
Тогда отец взвел затвор винтовки со словами: «Или вы сейчас же бежите, или уж я сам вас кончу…» Они выбрали первый вариант и остались в живых: р. Исроэль, тетя Эстер, Таня, Ноня и Анцель Пекаровские. Всю жизнь: и в эвакуации, и в Речице, и в Ленинграде они постоянно вспоминали своего спасителя.
Последующее покрыто туманом. Я только помню «треугольники» с фронта, его скупые строчки, листки отрывного календаря с популярными песнями времен войны и одну фотографию. Карточка была маленькой, выцветшей, в каких-то пятнах, а мне казалось, что отец в облаках. Я смотрел на фото и плакал горючими детскими слезами, видимо, так молил В-вышнего о спасении…
Отец пропал без вести.
Потом чудом нашелся, и мама привезла его раненого в казанский госпиталь.
Помню, как раненые на руках втаскивали меня через окно (бельэтаж) в палату, где лежал отец. Помню тепло его тела, крепкую руку и запах солдатской махорки от «самокруток». Там я иногда спал с ним на госпитальной койке. Однажды я был разбужен шумом, выбрался из-под шерстяного солдатского одеяла и увидел, как персонал во главе с врачом обличали его в том, что он скрывает у себя на койке… женщину. Увидев пятилетнего мальчугана, они немного успокоились, но стали обвинять его в нарушении режима госпиталя. С помощью его друзей, сопровождаемый криками, я ретировался через то же окно…
То, что мне удалось узнать позже, выглядело приблизительно так.
Молодой доброволец попал в окружение, контуженным был взят в плен немцами. Чудом удалось бежать. Скитания по лесам. Партизанский отряд. Прорвался к «своим», которые через СМЕРШ (Смерть шпионам!) направили на фронт в штрафной батальон, смывать кровью «позор», где за рядами наступающих стояли подразделения пулеметчиков, расстреливающих всякого, кто отступал. «Под перекрестным огнем».
Опять ранения, награды, дошел до звания капитана.
Эпизод с «отдачей чести» в Казани я вспоминаю позже.
Вновь штрафной батальон с разжалованием в рядовые… Затем бои, ранения, награды… В последний раз он был ранен уже после дня Победы, когда били сопротивляющуюся группировку немцев в Чехословакии.
Пять ранений, три контузии, три осколка (голова, рука и нога) - таков результат войны для тридцатилетнего отца.
Но самое страшное в том, что он потерял всех без исключения родных в Минском гетто.
Отец всю жизнь искал их следы, но так ничего и не нашел.
Послевоенная Речица, дом, превращенный в общественный туалет…
Растить и воспитывать четверых детей, дать им образование, помогать и теще. На это уходили все его силы, вся жизнь, все таланты и умение. Надо было «крутиться». Будучи лаборантом со средним образованием, отец сумел стать главным инженером реконструированного им хлебокомбината. Советчик и помощник маминым родственникам, друзьям и просто евреям – таков был и запечатлелся в памяти наш отец.
Война, муки, ранения, перенесенные тяжелейшие нагрузки привели к язве двенадцатиперстной кишки, а потом и к болезни печени с неизлечимым циррозом. Он сумел вырастить (спасти от краха) сына-первенца, дав ему возможность стать врачом.
Дал врачебное образование и дочери, успев и выдать ее замуж.
Отец умер внезапно в Ленинграде, когда приехал спасать жену друга-врача. Он не собирался расставаться с жизнью, хотя был тяжело болен.
Он был полон планов, стремлений и желаний до самого конца.
1 мая 1964 года отец скоропостижно (печеночная кома) скончался в ленинградской больнице им. Боткина. В полдень меня известили телеграммой из больницы: «Срочно приезжайте. Тяжелое состояние»…
Отец умер у меня на руках, не приходя в сознание…
Перед концом он открыл глаза, вернее, глаза сами по себе раскрылись, как-то странно взглянул на меня, как будто хотел открыть какую-то невысказанную тайну, и испустил дыхание.
Ничего страшнее не было в моей жизни.
Отца можно почитать и после смерти, и именно так я стараюсь делать всю мою жизнь. Любовь и признательность сильнее всего.
|
