Мой отец сражался за меня
И за тысячи таких же малых.
Где-то за границами хранят
Земли след его кровинок алых.
Дрался за евреев всей земли,
За униженных большой планеты.
Бури лет следы те замели,
Но они еще теплятся где-то.
Самый мирный на земле народ,
Больше всех гонимый и страдавший.
По миру разбросан древний род,
Столько раз невинно истекавший
Кровью,
алой кровью человечьей,
Терпеливый
и в надежде вечной... 21 февраля 1964
На барже по Днепру
Сапожник
Маленькие детские ботиночки-топтушки с развевающимися завязками, как легкие бабочки, спорхнули с окна-иллюминатора черной, пропитанной запахами соли баржи и полетели в воду. Они порхали в воздухе на легком ветру. Вот они уже медленно приземлились на поверхность воды, чуть-чуть нарушив ее ровную гладь, как будто выгнув натянутую поверхность. Как два легких кораблика, парочкой они стали медленно плыть по реке, удаляясь от плывущей баржи, пока маленькими темными точками не исчезли вдали…
После того, как отец посадил нас на баржу, мы на буксире плыли вниз по Днепру. Я все ждал, что мой отец-герой вот-вот должен найти нас, придти, обнять, защитить. Это чувство не покидало меня всю войну, даже в самые трудные и безнадежные периоды.
В середине трюма баржи, спиной к столбу, подпиравшему палубу, ближе к правому борту сидел худой, истощенный, туберкулезного вида сапожник. Он все время наклонялся над своим станком и что-то шил, точил, приколачивал гвоздиками. Мне, четырехлетке, было очень интересно наблюдать, как он наполнял рот деревянными гвоздиками, прокалывал огромным шилом подошву, и ловко выплевывая прямо в руку гвоздик, одним ударом загонял его в подошву. По бортам баржи круглые окошки-иллюминаторы, постоянно открытые для проветривания пропитанного потом и испарениями соли трюма.
Я стоял поблизости от сапожника, жонглировавшего гвоздиками и молотком, наблюдая за его работой, как загипнотизированный. Годовалая Зина делала то, что обычно делают детишки ее возраста. Пеленок не было. Лежали мы вповалку по всему трюму баржи, собираясь семейными группками. Детские ботиночки-топтушки Зины сушились в проеме иллюминатора, и, может быть, заслоняли свет сапожнику. Во всяком случае, запах они издавали не самый приятный.
Вдруг этот истощенный человек поднял голову, глубоко заглянул в мои глаза, как будто просверлил до дна, до мозга. Продолжая смотреть мне в глаза, он левой рукой вынул изо рта гвоздики, правой же ловким движением молотка столкнул ботиночки наружу, в воду. Я только увидел, что они поплыли по течению, как два игрушечных кораблика, отставая от баржи, влекомой буксиром. Я, пораженный, окаменел.
Сапожник глазами показал мне на свой молоток. Перед моими глазами огромный железный молоток: одна сторона его заканчивалась круглым ударником, а с другой - торчали железные раздвоенные крючья, которыми вытаскиваю гвоздь за головку. Он тихо и раздельно (я впервые услышал его голос), глядя вглубь моих глаз, произнес:
-Жиденок, молчи. Если кому-нибудь скажешь слово, то разобью твою голову этим молотком, а потом и тебя, и твоих сук выброшу за борт…
Мне стало страшно. Я был уверен, что он это сделает. Да и впервые в жизни услышал страшные, непонятные слова: «жиденок», «сук»…
-Папочка, где ты? Приди ко мне, спаси нас от этого ужасного человека. Ведь ты военный, с ружьем, ты не испугаешься его молотка…
Я все время молчал. Никому не сказал ни слова, хотя и мать, и бабушка, и тетя Соня еще долго всех спрашивали, обходя трюм и палубу в поисках пропавших единственных ботиночек. Этот урок и того антисемита я запомнил на всю жизнь. Детский мозг фотографирует навечно. Сколько еще ему подобных я встречал потом в своей жизни! Но этот был самым страшным, ведь я ничего не мог ему сделать, даже сказать слово, даже закричать, даже заплакать вслух. Его угол под столбом я старательно обходил стороной.
Как мне не хватало моего дорогого защитника-отца!
Воздушный налет
Молодая женщина в легком платье, обтягивающем ее фигуру в струях реки, изо всех сил старается плыть быстрее. Баржа с дорогими для нее крошками удаляется все дальше вперед, холодная вода, окончательно промочив все вещи на ней, сделала их тяжелыми, затрудняющими движения... Она оглядывается и видит, как буксир удаляется от нее в противоположную сторону… А в небе безумный, страшный рев пикировщиков. Трассы пуль вздымают смертельные очереди-всплески вокруг. Где-то позади гигантским буруном поднялся из воды взрыв бомбы…
-Спаси!.. Дай доплыть… Мои детки, мама!..
Жизнь продолжалась и на барже. Нужно было питаться, как-то спать, во что-то одеваться и укрываться.
У матери были особенные проблемы с питанием Зиночки, ведь годовалый ребенок и не все может есть. Без последней пары ботиночек она не могла ходить, и надо было ее все время держать на руках, что по очереди делали мама, бабушка и тетя. Самым самостоятельным был я.
Помню, как мама переправлялась на лодке с баржи на буксир, чтобы там на кухне сварить что-либо съестное для малышки. Я всегда волновался, наблюдая, как она садилась в лодку и переправлялась на пароход. Потом с нетерпением ждал ее возвращения. У меня это была почти единственная возможность подышать свежим воздухом на палубе. Баржа была черного цвета, вся пропитана дегтем и смолою, чтобы не пропускала воду. Кроме спертого воздуха от выделений сотни людей с детьми, стоял невыносимый запах густого соляного раствора, испаряющегося на солнце. Ведь стоял конец июля, самая жара.
Широкий Днепр ласково катил свои воды с мелкими барашками волн, которые разбивались о борта баржи, иногда забрасывая брызги и внутрь ее. Один берег Днепра пологий, покрытый заливными лугами, стогами свежескошенного сена. Другой - обрывистый, мимо которых мы медленно проплывали.
Но постоянная тревога висела в воздухе. Издали доносилась приглушенная канонада орудий, какие-то взрывы.
Мать уже добралась на лодке к буксиру, поднялась на борт. Веселые матросы с удовольствием помогли молодой женщине взобраться на судно. Лодку привязали к корме. Вдруг стал нарастать неясный гул. Люди заволновались, засуетились. Толпою стали покидать палубу баржи, неловко скатываясь по железной лестнице в трюм. Шум, гам, детский плач. Гул все усиливался, и вот вдали в небе показались какие-то гудящие, ревущие темные точки, которые, приближаясь, превращались в маленькие аэропланы. Они все увеличивались, шум их моторов превращался в рев, и вдруг от них стали отваливаться какие-то черные предметы и падать вниз. За нами в кильватере на расстоянии полукилометра двигалась еще одна баржа. Так вот возле нее эти темные штучки упали в воду. Взметнулись фонтаны воды, как сказочные грибы, внезапно выросшие из реки. Эти взрывы были со всех сторон следовавшей за нами баржи. Звук взрывов доносился уже после того, как видны были фонтаны вздымающейся воды. Вероятно, я остался один из немногих на палубе, забытый спешившими внутрь бабушкой и тетей Соней, спасавшими маленькую девочку.
Самолеты (немецкие самолеты со зловещими крестами на крыльях) стали проноситься над нашей баржей и буксиром на очень низкой высоте. Рев их был такой силы, что меня прижало от страха к пропитанным дегтем доскам палубы.*
Страшный гул, какой-то дикий вой (немцы специально для психической атаки приспосабливали особые сирены к шасси самолетов, чаще «Мессершмидтов») просто вогнал меня в доски палубы нашей баржи. Пикируя, самолеты выпускали пулеметные очереди. Пули полосками фонтанчиков взрезали воду реки. Боковым зрением я увидел, как трассирующие очереди просекли пространство между баржей и буксиром. Вокруг были взрывы от падающих бомб…
И вдруг раздался страшный удар по борту баржи. В действительности, я вообще не понимал, что происходит вокруг, кроме дикого всеобъемлющего страха за себя, за маму, за нас всех. Но сейчас, задним числом, я могу точно воспроизвести пережитое. Оказывается, пулеметная очередь рассекла мощный железный трос, связывающий буксир с баржей. Туго натянутый трос при обрыве одним концом изо всех сил ударил по нашей барже, и этот-то звук я ощутил и услышал. Я решил, что наступил конец.
Баржа задрожала, вибрируя от удара, закачалась и медленно продолжала движение по течению реки. Освобожденный буксир, получивший свою порцию удара коротким концом разрубленного троса, стал быстро удаляться по течению.
И вдруг на борту удаляющегося буксира я увидел мою мать в развевающемся на ветру платье.
-Мама, мамочка!.. Отец, где ты? Явись! Спаси нас, ты же военный…
После минуты замешательства мать вдруг спрыгнула с борта буксира с его кормы и вонзилась в воду прямо рядом с работающим винтом парохода. Несколько секунд, которые показались мне вечностью, ее не было видно. Самолеты ревели, пулеметные очереди бороздили гладь реки, за буксиром, раздавались взрывы падающих бомб. И среди этого ада появилась голова мамы, и она своим красивым стилем стала плыть против течения по направлению к нам, к барже – спасать своих детей.
-Папочка, папа, прилети с неба на самолете. Спаси мою мамочку, вытащи ее из воды, дай ее мне…
Как всегда, особенно в критические минуты жизни, мне не хватало моего дорогого отца. Да и после его преждевременной смерти это же чувство сопровождало меня. Детям так недостает отцов…
Буксир стал медленно разворачиваться вдали. Отвязали лодку и быстро поплыли спасать бросившуюся в воды реки женщину…
Котельниково
Они ползли, они шли строем, они наступали бесконечными вереницами, как будто солдаты, пересекающие труднопроходимую местность. Они были отвратительные: серые, мерзкие, многоногие, двигающиеся, как чудовищные броневички. Их никто не мог остановить. Они вызывали омерзение и ужас. Когда их давили, то они издавали противное потрескивание, как будто гасли рассыпавшиеся искры костра. Кто бы их мог уничтожить?..
Что было потом, как мы убегали, я не знаю. Видимо, перебрались на товарняки, каким-то образом попали на Волгу и уже по ней вверх по течению на пароходе двигались на север. Помню только станцию Котельниково где-то под Сталинградом. Наконец образом мы добрались туда, и нас поместили в огромные шатры-палатки. Это были гигантские сооружения. На высоченных шестах держалось покрытие, похожее на толстые ковровые дорожки. На голой земле семейными кучами среди тряпья и чемоданов размещались беженцы. Оказалось, что тетя Лена, уже была в Котельникове, даже работала воспитательницей в детском саду. Но пока беженцы валялись на земле в этих огромных чумах, покрытых материалом, похожим на половики, не туго обтягивающим остов из шестов и колеблющимся под порывами ветра.
Я смотрел на землю пола, лежа на животе на подстилке и приблизив лицо. Вдруг увидел какие-то странные очереди живых существ, стройными рядами медленно двигающихся в одном направлении. Это напоминало движение муравьев. Но это не были муравьи. Какие-то странные с толстым брюшком насекомые. Их лапки были расположены с обоих боков, по три или четыре с каждой стороны. Их цвет, как и их странное продвижение, были отвратительны. Серо пепельные, беловатые, некоторые из них раздутые и наполненные чем-то черным, просвечивающимся через брюшко. Я окинул взором пространство земляного пола вокруг и обнаружил, что в разных направлениях движутся, как путешественники по тропе еще несколько очередей. Мне стало отвратительно и страшно. Хотелось убежать, но вокруг такие же стежки этих существ. Я боялся наступить на них полуобутой ногой.
-Отец, приди ко мне. У тебя же такие крепкие солдатские ботинки с подковками, а может быть, сапоги. Раздави их. Спаси меня!
Потом выяснилось, что это были очереди живых вшей. Не знаю точно, были ли это головные или бельевые (платяные) вши. Они свободно перебирались от одной группы людей к другой в поисках свежей крови. О подобном я никогда не читал и не слышал. А то, что это были вши, я убеждался, когда взрослые давили их вслух и с голов, и с белья. Шествия насекомых пробовали прекратить орошением их керосином. Безрезультатно, только тяжелый одуряющий запах керосина заполнял шатер.
И опять мне не хватало отца.
|
