Голод, беспрестанное желание что-то пожевать, постоянное ощущение пустого живота, подкатывающиеся к горлу спазмы желудка, слюна, набирающаяся во рту даже от воспоминания или от прочтенных слов о пище… Военное детство. Моей мечтой были несколько вариантов: кусок свежего белого хлеба, намазанный сливочным маслом, со стаканом молока; кусок хлеба с куском настоящей колбасы; яичница-глазунья с куском свежего хлеба, который я мог бы обмакнуть в еще не застывший желток.
Мы ели все, что можно было жевать. Большой удачей считалось добыть кусок «жмыха» - черного с антрацитовым блеском или серого твердого вещества, которое создавалось из подсолнечных отжимок с последующим прессованием. Его мы долго обсасывали, иногда пытаясь грызть молодыми крепкими зубами. Но какое это было лакомство!
Или борщ, сваренный из крапивы, которую мы собирали под заборами, отмывали от дорожной пыли. Или поджаренная на сковородке лебеда, которая заменяла нам жареные грибы. Вам этого не понять…
Хлеб выпекали из самого невероятного состава, где натуральной муки была самая малость. Нередко в нем попадались и мелкие опилки, уже не говоря о мелких камешках, чуть не ломавших зубы, щепочек и прочей «нечисти». Говорили, что в хлебе находили и тараканов, и мух, и иногда даже мышат. Но каким вкусным был этот хлеб с припеком толщиною в сантиметр, т.е. недопеченной для большего веса каймой! За таким хлебом, выдаваемым по нормам на карточки, мы выстаивали долгие, дремучие, длинные и небезопасные очереди, иногда занимая свою очередь с вечера или с ночи. Хлеб значил все, и жизнь – тоже. Пайка (кажется, 150-300гр на душу) не хватало даже на то, чтобы «заморить червячка». Помню, что на рынке буханка черного хлеба весом в килограмм, казавшаяся мне такой огромной, стоила 200-300 рублей.
Нас спасало то, что и тетя Соня, учительница физики и математики, и мама работали на хлебозаводах. Тетя работала экспедитором, а мама по профессии – счетоводом или бухгалтером. Помню, как мы с Зиной однажды шли очень долго какими-то пригородами и полем к матери на работу. Было холодно, маленькая сестренка замерзала в своем коротеньком платьице. Я всегда чувствовал себя не только старшим, но и в какой-то мере заместителем отца, который воевал на фронте. Я снял с себя рубашку, оставшись в одной майке, и дал ей. Сестра сразу же согрелась, особенно от моего такого несерьезного вида в майке. Зато мы были вознаграждены за все, когда нас пропустили к матери, а там она угощала нас эрзац-кофе из большого чайника с куском душистого, свежеиспеченного хлеба. Видимо, работники хлебозаводов получали по карточкам больший паек, да и имели право есть хлеб на самом заводе.
У нас осталась военная фотокарточка, так как на обратном пути мы зашли в «пятиминутку» и там сфотографировались втроем. Для меня это было настоящей мукой. Мало того, что я был в коротких штанишках (позор для пятилетки времен войны), так должен был еще и терпеть навязанный для съемки бант-галстук. А Зина во время вспышки пребольно ущипнула меня за бедро.
Незабываемый эпизод произошел на хлебозаводе у тети Сони.
За всю войну она однажды взяла меня с собою на работу. Мне тогда было пять с половиной лет. Всё меня там потрясло: и огромные цеха, и гремящие механизмы, и вагонетки, загруженные тестом, которые автоматически переворачивались, и снующие в разных направлениях самоходные электрокары. После замечательной экскурсии по цехам завода мы зашли в конторку, где приютился и столик тети. Я очень устал, как обычно, был голоден, и запах вынимаемого из печей готового хлеба вызвал у меня спазмы в животе.
Я все время думал, что вот, если бы весь этот хлеб послать на фронт нашим бойцам, таким образом и мой отец тоже смог бы получить достаточно. С каким удовольствием он ел бы свежий хлеб в перерыве между боями! Это могло происходить в окопе, где он ел бы, прислонившись к окопной стенке, запивая водою из фляжки. А может быть, у него есть землянка с накатом из бревен, где можно у горящей печурки передохнуть после боев. Я фантазировал, как везу им большущую корзину свежего хлеба на аэростате, дирижабле или как с громадного десантного самолета спускаю на парашюте огромный тюк, обернутый крепким брезентом, чтобы хлеб не остыл.
Мои мечты прервал какой-то угрюмый начальник с засунутым в карман кителя пустым рукавом. Он смотрел на меня глазами, наполненными слезами. Я очень испугался, боясь, что что-нибудь не так сделал, или что-то напортил во время экскурсии. Он продолжал смотреть на меня и через спазм кадыка на худой шее выдавил: «Мальчик, ты голодный? Такой худой и бледный. У меня тоже был такой сын…» Очередной спазм в горле не дал ему продолжить. Он вытер глаза единственной рукой, поправил пустой рукав, и, проглотив застрявший комок, обратился к моей тете: «Соня, мальчик же голодный. Видишь, у него даже спазмы в животе, под рубашкой видно. А ну-ка, принеси ему буханку БЕЛОГО хлеба. Скажи, что я распорядился…»
Через некоторое время появилась тетя, неся под мышкой, завернутый в газету, кирпич хлеба. Когда она развернула его, у меня перехватило дух. Это был огромный кирпич свежевыпеченного белого хлеба. Про белый хлеб я только слышал, а, может быть, мне читали в какой-то книжке или видел в кино. Он был теплый, упруго-мягкий, с волнующими незнакомыми запахами чего-то невероятного. Она передала его мне. Я много раз держал в руках большие кирпичи хлеба с припеком, которые были очень увесистыми. Эта буханка показалась мне легкой, как пух. Как потом выяснилось, тот начальник выдал ей для меня особый белый хлеб, который пекли для специального магазина. Он был легкий, воздушный, хорошо пропеченный, с глянцевитой поджаренной корочкой, издающей неземные запахи. Я прижал буханку к себе, согреваясь ее теплом.
-Отец, если бы я мог дать тебе хоть крошку этого сказочного хлеба!
Я шел рядом с тетей, которая всю дорогу благодарила начальника за такой подарок, а он ей все что-то рассказывал про своего маленького мальчика, который теперь неизвестно где. Я шел рядом с ними, и, проковыряв дырку в торцевой части буханки, потихоньку пробовал неземную пищу. Мечтая накормить и отца, и его боевых товарищей, я, как бы за них, все пробовал и пробовал, бережно прижимая кирпич хлеба к груди. Болезненные спазмы потихоньку прошли, и я стал даже ощущать какую-то приятную, но еще недостаточную тяжесть в животе. Не помню, сколько и куда мы шли по хлебозаводу, но вдруг этот однорукий человек, вспомнив обо мне, сказал, что я могу прямо здесь поесть хлеба. Я стоял, потупив голову, страшно стесняясь, что уже начал есть без разрешения. Он хотел взять буханку из моих рук, чтобы перочинным ножиком отрезать кусок. Зажав нож в зубах, он с силой вытащил у меня хлеб. Но буханка в его руке вдруг исчезла, спалась в ладони, внезапно изменив свою форму. От удивления у него изо рта выпал ножик.
-Неужели ты сам... Один съел всю буханку? Соня, да здесь же осталась только корка от хлеба.
Потом он расхохотался, сжимая рукой спавшиеся корки бывшей буханки:
-Ну и молодчина, вот это – солдат. Отец бы похвалил тебя, - захлебываясь от неудержимого хохота, говорил он, видя мой полный конфуз и первые навернувшиеся слезы, капающие с ресниц.
Я голодным взглядом просил его вернуть мне такие вкусные подгорелые корки хлебного кирпича. Он понял и протянул их мне. Я стал в открытую их поглощать.
Потом он спохватился и быстро повел нас в медчасть завода – показать доктору. Он не мог себе представить, как такой маленький мальчик мог за такое короткое время осилить огромную буханку хлеба, и боялся, чтобы чего-то не случилось со мною.
А я даже и не наелся. Я мог бы съесть еще и еще несколько таких волшебных кирпичей хлеба. Наше военное, голодное детство…
На дамбе
Маленький мальчик в поношенном зимнем пальто, перепоясанном веревкой в виде кушака, в шапке-ушанке, крепко завязанной тесемками у шеи, обмотанной шарфом, идет по дамбе. Он не идет, а как бы прорывается сквозь пургу вперед, рассекая волны несущегося навстречу снега, которые, обтекая его, закатываются за края дамбы в жгучую темень откоса. Он продвигается шаг за шагом, преодолевая тугую стену ветра со снегом. Его руки ухватились за лямку, которая обвивается на груди. Как бурлак, он тянет на веревке деревянные, большие санки, нагруженные каким-то белым кулем, крепко привязанным к саням. Видимо, это дорогой для него груз, потому что он каждую минуту, не смотря на пронзительный ветер и завывающую поземку на высокой дамбе, поворачивается к санкам и что-то кричит в пургу. Лицо занесено снегом, ноги скользят, порывы ветра сдувают его, но мальчик упорно продолжает продвигаться вперед…
И вдруг резким порывом ветра его вместе с санями снесло с дамбы. Он барахтается в сугробе, стараясь остановить опасное скольжение под откос, но ни на секунду не выпускает лямки, связывающей его с санками. Скольжение прекратилось, они остановились на середине откоса. Малыш приближается к санкам, приоткрывает край толстого зимнего одеяла, в которое завернут груз, и сквозь завывание поземки кричит: «Зиночка, с тобой ничего не случилось? Не замерзла?» Видимо, услышав положительный ответ вновь тщательно запаковывает дорогой куль с его маленькой сестренкой и тоскливо смотрит вверх откоса, на дамбу, куда надо вновь карабкаться…
Перед его глазами вдруг вырастает фигура солдата в валенках, полушубке, в варежках. Солдат снимает варежку и протягивает ему руку: «Держись, сынок, ты ведь старший брат, ты – сын солдата. Еще немного и вы будете дома…»
Фигура спасителя исчезает. Но он уже не одинок. Вцепившись в лямку, мальчик преодолевает подъем и вновь сквозь завывания ветра продолжает путь по высокой дамбе над Татарской слободой…
-Дорогой отец, надейся на меня, я тебя не подведу. Пока ты бьешься с лютым врагом, я постараюсь заменить тебя Зине. Она ведь такая маленькая; мама еще не вернулась с работы, а бабушка старенькая, и нет у нее сил…
Эта сюрреалистическая картина повторялась часто, почти всю долгую зиму 1943 военного года.
Мне уже было шесть с половиной лет, и был период перед поступлением в первый класс. Это был тот же детский сад, где отец с Ноней Ольбинским (двое раненых офицеров-фронтовиков) на их приеме получили по яичнице-глазунье, которую они не могли даже поднести ко рту под молящими о еде взглядами детишек. Яичница осталась нетронутой, и о дальнейшей ее судьбе я всегда фантазировал в мечтах.
Я был «взрослым» и стараясь помогать домашним, считал обязанным быть сестричке вместо отца. Ведь он таким хотел видеть меня.
Я уже старший, пошел в первый класс и взялся помогать дома. Каждый день отправлялся еще до темноты в детский сад, чтобы привезти оттуда Зину. Она всегда с нетерпением ожидала меня, одетая в зимнее пальтишко, шапку с длинными ушами и хорошо укутанная в шарф. Мне оставалось только обуть ее в старенькие валенки, усадить в большие, взятые напрокат у соседей, деревянные санки, хорошо запаковать ее в два зимних одеяла и накрепко привязать веревками. Ведь нас ожидал длинный и нелегкий путь, когда уже по середине дороги начинало темнеть, и только редкие фонари на столбах освещали высокую дамбу, ведущую из детского сада к нам в Козью слободу. Ведь не было никого, чтобы привозить сестренку домой из садика.
Мы, дети войны, взрослели быстро.
|
