Иегуда (Эрнст) МЕНДЕЛЬСОН
СКВОЗЬ ДЫМКУ СНОВ-ВОСПОМИНАНИЙ
С ОТЦОМ СКВОЗЬ ЖИЗНЬ
(Воспоминания об отце)
Компьютерный набор: Иегуда Бар-Менахем
Графика, рисунки и обложка: Михаль Даниэль
Консультант по компьютеру: Яков-Исраэль Мендельсон
Корректоры:
Все права сохраняются за автором
Copyrite ©
Но посоветуй, как жить мне дальше.
Скажи мне, папа, хоть пару слов.
Я, как и прежде, твой глупый мальчик.
Мальчишкам трудно быть без отцов. 28 май 1964г.
Незабвенной памяти отца
(Давида бен Авраама) посвящаю.
(С надгробного памятника на могиле на Преображенском еврейском кладбище Ленинграда)
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Собрал на компьютер с разных листов и листочков стихи прошлых лет. В основном это были стихотворения моей юности. Бесспорно, они вызывали у меня яркие ассоциации, будили давно заснувшие воспоминания. Сегодня бы я не писал так, не писал бы таких стихов. Многие из них вообще противоречат сегодняшнему ходу мыслей, моим убеждениям и вере.
Но В-вышний никогда ничего не делает зря. Все, что мы переживаем в жизни – только и только для исправления нашей бессмертной души. В мире нет ничего плохого, важно, как и на что мы используем наши возможности, способности. Решив, что и эти стихи, незрелые, во многом неверные с сегодняшней точки зрения, не родились просто так, а с определенной целью на будущее.
Так как свою книгу «О гипнозе в прозе» я посвятил моей дорогой матери (зихрона ливраха!), то эти стихи решил посвятить отцу, который яркой линией проходил через всю мою жизнь и после его ранней смерти.
Я к тому времени уже был весь в воспоминаниях об отце, который был самым важным человеком в моей жизни.
Большой еврейский писатель, пишущий на русском языке и давший когда-то дал свое предисловие к моей первой книжке, выпустил свою очередную книгу, на презентации которой я имел честь быть. Когда я ему рассказал о том, что пишу воспоминания об отце, то он дважды предостерег, чтобы у меня не получился «семейный альбом», который не интересен читателям.
Откровенно говоря, я собирался написать воспоминания только для узкого семейного круга. Я часто, всегда и везде рассказывал детям об их дедушке. Особенно красочные рассказы были за субботним столом, которые, естественно, я записать не мог. Все дети, а сегодня и внуки, носят имена моего отца и его родных, погибших в Минском гетто. Именно для них я и собирал воспоминания. Была мысль перевести и на иврит – родной язык потомков. Совет писателя не писать семейный альбом несколько озадачил меня. Писал изредка, урывками, между решениями тысяч проблем и изучением святой Торы.
Я осмелился попросить этого писателя, религиозного еврея, посмотреть мои записи, а вернее, начало их, где я добрался только до шести лет. Он любезно согласился. Зная его занятость, я успокоился минимум на месяц. К удивлению, через три дня я услышал по телефону: «Иегуда дорогой, нужно с тобою поговорить по поводу рукописи»…
Для меня это было сюрпризом: талантливый писатель, лауреат премий по литературе, популярный и читаемый, уважаемый мною еврей, хочет лично говорить, да еще и не по телефону, а с глазу на глаз…
«Стихи прошлого» под псевдонимом Эрнст Утешителин уже вышли из печати. Дай Б-г, чтобы они помогли всем, кто еще не познал В-вышнего, тем, что ясно показывают возможность изменить жизненный путь, вернуться к Истине даже такому человеку, каким я был тогда.
Слава Б-гу, в них я смог показать прекраснейшую графику и рисунки моей талантливой дочери Михали.
Воспоминания об отце я продолжал писать, не зная, как их закончу…
Может быть, если пожелают Небеса, и получится книга.
Главное, чтобы сохранить память об отце для наших потомков. Если же воспоминания дойдут до читателей, то пусть они увидят путь (без прикрас) советского еврея, в третьем поколении вырванного из еврейского и вернувшегося к Единственной Истине, которой и живем.
Никому и никогда не поздно вступить на этот путь спасения.
В-вышний, дай мне возможность по мере малых сил послужить Тебе!
Иегуда МЕНДЕЛЬСОН
Когда писалась книга, мысли, воспоминания лились сами собою, каким-то несдерживаемым потоком из «кладовой памяти»…
Перечитывая написанное, я понял, что часть ассоциаций, хотя они и связаны с памятью об отце, уводят в сторону от главного.
Считая, что они дают много дополнительного для понимания содержания, я поместил их в ПРИМЕЧАНИЯ.
Там, где эти эпизоды, вставки были по первоначальному тексту, поставлен значок (*).
Их можно читать по ходу текста в ПРИМЕЧАНИЯХ или же самостоятельно после повествования. Особенно они важны для родных и друзей, переживших или слышавших о тех событиях и людях…
В воспоминаниях о Речице, Минском гетто использованы выдержки из книги Леонида СМИЛОВИЦКОГО «Катастрофа евреев в Белоруссии 1941-1944», Тель-Авив 2000.
Возвращение к Истокам
Долгим и нелегким был наш путь к Истине, к Истокам к служению В-вышнему, возвращение к корням, питавших наших праотцев. Путь женщины более короток и скор, и может быть потому, что она существо изначально более духовное, т.к. создана уже из готового материала, из тела первого человека. А известно, что в природе все устроено так, чтобы возносить материальное все ближе к духовному. Растения питаются неживой землей, возвышая ее до их уровня. Животное поедает растение, поднимая его на более высокий уровень. Человек приносит животное на алтарь, или после шхиты (ритуальный забой) поедает мясо, вознося животное на более высокий духовный уровень.
Итак, путь к Создателю и Правителю мира был нелегок и непрост. Мощным толчком послужили события с нашим Додиком в кибуце «Амир», хотя и раньше шел процесс познавания: поиски ответов на вопросы. Наш приезд в Израиль, людей, так далеких от еврейства, был первым шагом на этом пути.
В Кирьят-Шмона посчастливилось встретиться с невероятной парой: рав Эфраим Йона (зацал!) и рабанит Эстер Шахор (сегодня – рабанит Эстер Лиор). Он приехал добровольцем возглавлять иешиву-эсдер, она была его верной спутницей и помощницей. Именно Эстер помогла Лее стать на верный путь.
Дети наши были верными проводниками в обширные и богатые леса еврейства. Слава В-вышнему, что Он так нас одарил!
Раньше отец приходил ко мне во сне почти еженедельно, часто и несколько раз в неделю. Когда мы стали религиозными, и я провел первый день поминовения (ёр-цайт) отца, он стал приходить во сне реже. После каждого ёр-цайта с произнесением Кадиша трижды в день, с поминальной трапезой и учебой для вознесения его души, отец стал являться во сне все реже и реже. Но по-прежнему он был «бесцветный», больной и измученный, не произносящий ни слова.
Отец не может исправить душу умершего ребенка. Дети же – могут. Если сын идет по правильному пути, соблюдает мицвот, учит Тору, то каждый Судный день (Рош Ашана), когда происходит суд и над живыми, и над мертвыми, душа умершего может подниматься все выше. И, не дай Б-г, наоборот, когда грехи сына могут опускать душу усопшего все глубже в адские страдания.
Поэтому важно воспитание детей и возможность оставить после себя праведные поколения, которые потом «выводят» и тебя самого.
Благословлен еврей, оставивший после себя верных детей!
Чарами зелени манит природа,
Землю окутав зеленым плащом.
Слиться с травою зеленой охота
Или – растаять дождём.
Вот в стороне грациозно берёзка
Ствол изгибает в кудрях,
И ветерок, тихо лапою скользкой
Кудри пригладив, обмяк.
Ты не притронешься к шелковой коже
В крапинках черных полос,
Ветер весенний тебя не встревожит,
Радость рассвет не принес…
Нет ни весны без тебя, ни веселья,
Горестный душит комок.
Ты на руках у меня, на постели
В шорохе-вздохе умолк.
Я только твой, и какие бы бури
Не сотрясали весь мир,
Память тебе фимиам вечно курит
- Тателе, кум же цу мир. Май 1964
Еще труднее приступить к описанию снов, хотя я неоднократно пересказывал их родным и друзьям. Всё вновь встает перед мысленным взором, как будто случилось только вчера. Эти переживания нелегкие.
После смерти отец стал приходить ко мне во сне. Постоянно. Беспрерывно. И в одном и том же виде: больной, измученный, какого-то серого цвета, очень скромно одетый, измятый, будто бы перенес какие-то лишения. Он всегда молчал. Молчал, хотя во сне я постоянно обращался к нему, говорил с ним, убеждал перестать «бродить», остаться у нас. Он всегда молчал, не произнося ни слова. Только глаза смотрели так, как будто желали что-то сказать. Я обнимал его, ласкал, но – безответно. Я очень любил встречаться с ним во сне, хотя знал, что это только сон, который прервётся.
Обычно он приходил перед каким-нибудь событием в нашей жизни. Как я понял позже, вроде бы своим приходом предупреждая о том, что должно было случиться. Чаще всего приходил перед болезнью нашего первенца Давида (Додика), названного в его честь. Хотя были и другие случаи. И покойная мать, и жена (до 120!) уже утром по выражению моего лица знали, что вновь приснился отец.
О снах рассказывал не всегда. Это длилось двадцать четыре года!
Как эти сны стали сниться реже, а затем вовсе прекратились?.. Эта история крайне поучительна и в смысле «жизни после смерти», и в плане того, как сын после смерти может исправить душу отца. Но все это я понял только тогда, когда вернулся к Истокам. А в то время я был типичный «гомо советикус», молодой человек, вскормленный и воспитанный советской властью, абсолютно ничего не знающий и не догадывающийся ни о загробном мире, ни о вечной душе, ни о Правителе Мира…
Немолодой еврей, с густой бородой, закутанный в длинный талит, с тфиллином на руке и на голове, страстно молится. Потом произносит Кадиш.
Глаза его прикрыты, тело мерно раскачивается в ритме молитвы. Весь мир, даже окружающие его молящиеся евреи, сейчас для него не существуют. Он просит, умоляет В-вышнего о чем-то очень важном. Слезы выступают из-под прикрытых век и скатываются тонкими струйками по щекам, пропадая в зарослях бороды. Радостная улыбка вдруг появляется на одухотворенном лице. Благодарная, светлая улыбка блуждает не в этих мирах.
- Правитель Мира, благодарю Тебя…
Спасибо, что дал мне возможность в течение года возвышать душу отца, ведь тогда, в год его кончины, я ничего об этом не знал! Спасибо за возможность вернуться к Тебе, Отец, Который в Небесах!…
Вот для чего ты посылал мне в течение долгих двадцати четырех лет во снах душу моего отца…
Не хватает слов для благодарности Тебе…
Дядя Лева (Лейб бен Зхарье Плоткин)
Лева (Лейб), как и все пятеро детей бабушки, остался без отца, четырехлетним сиротою. Тяжелое детство, когда бабушка Лея сама должна была тянуть всю семью, очень тяжело работая.
В 13 лет он покидает родной дом в Речице, и уезжает в Ленинград, где начинает работать подсобником в типографиях. Его отец, дедушка Зхарье, был переплетчиком святых книг, имея свою мастерскую. Уже потом, после смерти отца, переоборудуя построенный отцом сарайчик, я нашел и шрифт на иврите, видимо, оставшийся от дедушки.
Друг моего детства Марик (Меир) Косой, приехавший в Израиль уже после 60 лет, подарил мне книгу «Мишнаёт», оставленную его отцом и выпущенную в Варшаве в 1861 году. Новый, почти полностью сохранившийся, кожаный переплет, вероятнее всего, был сделан в речицкой переплетной мастерской моего дедушки Зхарье Плоткина. Дядя Лева пошел по стопам своего отца.
Дядя редко навещал нас в Речице во время моего детства.
Помнится эпизод, когда мы с ним поехали в гости к тете Лене в Лунинец, который недалеко от Пинска в Западной Белоруссии.*
Дядя Лева, ведомый Дусей, полностью удалился от семьи с еврейскими традициями. Мы были с ним бесконечно далеки, проживая в одном городе, дальше, чем с иными чужими людьми. А ведь он был единственным родным дядей. И не обида заставляет меня сейчас вспоминать и писать о нем, а что-то большее.
Удивительно видеть, как В-вышний закручивает судьбы людей, как Он посылает души в этот мир для целей, которые мы, букашки, не можем видеть вблизи.
Разве только спустя долгие-долгие годы.
Мы тогда жили в Хайфе. Мне сообщили, что дядя Лева умер. Дуся его сожгла в крематории, и пепел (его, или не его) хотела зарыть на русском кладбище. Моя двоюродная сестра Зина самоотверженно «выкрала останки» и подхоронила на еврейском кладбище, на могиле ее матери, его старшей сестры. Так я узнал, что мой дядя Лев-Лейб бен Зхарье Плоткин, скончался. Не смотря ни на что, он остался евреем.
По еврею нужно говорить поминальную молитву Кадиш. Племянник произносить Кадиш по дяде не обязан. Откровенно говоря, мне не хотелось самому это делать, - вроде, и не за что было. Я стал обращаться к евреям, готовым говорить Кадиш за плату. Образовался какой-то заколдованный круг. Кто-то внезапно умер, другой – тяжело заболел, третий – заломил баснословную цену. Я все это рассказывал маме, а она отвечала: «Ну, и что? Нет, так и не надо».
Короче, я был вынужден говорить Кадиш по дяде. Никого не оказалось. Если же я за что-то берусь, то основательно.
Кадиш по Льву-Лейбу бен Зхарье я произносил в течение года. Не было ни отдыха, ни праздника, не мог поехать ни на конгресс, ни на врачебный съезд, т.к. была проблема с миньяном (10 верующих евреев, среди которых произносят Кадиш).
Каждый раз, когда я говорил Кадиш, то в душе переживал, что по отцу мне сказать не удалось, и достаточно ли добросовестно кто-то делал это. Об этом я часто говорил матери. Получилось так, что в течение всего года я, говоря Кадиш по дяде, имел в виду и моего покойного отца.
Ежедневно, минимум три раза в день, я произносил Кадиш, имея в виду и его. Это был нелегкий год.
К концу года, когда приближался день поминовения, годовщина, ёр-цайт со дня кончины дяди Левы, я стал выяснять дату. Глядя на календарь, где кружками были отмечены дни смерти всех моих родных, по которым говорил Кадиш, я просто остолбенел… Волосы стали дыбом…
Стал еще и еще раз перепроверять. И опять – то же. Дядя Лева, благословенна память его, скончался или точно в тот день, или с разницей в день с моим незабвенным отцом!!!
А теперь представьте, что родился еврейский мальчик, прожил тяжелое детство, юность, отдалился от семьи, связал свою жизнь с нееврейкой, умер в одиночестве, был сожжен, и чуть было не похоронен на христианском кладбище, и все – только для одной цели. И его рождение, и его жизнь, и его смерть были нужны В-вышнему для того, чтобы я смог произносить в течение года Кадиш по моему отцу (благословенна память о нем!), сделать то, чего не было суждено сделать тогда…
Отец по завершению чтения Кадиша перестал являться во снах.
Только после возвращения к Истокам я стал понимать, что он приходил ко мне во сне только для того, чтобы просить единственного сына, «исправить» его душу, сделав то, что должен делать сын после смерти отца. Процесс понимания этого занял у меня долгие годы. Слава Б-гу, что отцу была дана возможность (не каждой душе это дается!) приходить во снах и безмолвно просить, просить и просить.
Слава В-вышнему, что он дал мне такую невероятную возможность помочь в возвышении отцовской души!
И вечная память моему дяде, благодаря которому я использовал эту возможность!
Если бы не то, что произошло с нами, то никто в мире уже давно бы вообще не помнил, что жил на свете такой человек.
Я не забуду доброй памяти Льва Лейба Плоткина.
Пути Г-ни неисповедимы.
Опять весна без тебя, родной.
Без слов отца, его крепких рук.
И ветер весны от любви шальной
Отцовским теплом повеет вдруг.
Всегда ты со мною.
Вернее – во мне.
Так больно порою
Бывает во сне,
Когда вдруг нахлынет предчувствием бед –
Живым ты вплетаешься в призрачный бред.
Мы живем, а тебя рядом нету.
Только в мыслях ты с нами живой.
Песня так до конца недопета,
Путь внезапно окончился твой
Закончу я всё,
Что хотел завершить.
Терпенье, терпенье –
Не надо спешить…
К тебе за советом не раз обращусь,
С тобой погрущу и с тобой посмеюсь.
Скоро – снова первое мая,
И опять сердце болью замрёт.
Дорогой! Ты меня понимаешь,
Свой у нас с тобой дружеский счет.
И стать я стараюсь
Достойным тебя.
Я сердце сжимаю,
Порывы скрываю,
Тебя, как и прежде,
Все так же любя. 17 апреля 1965
ОБ ОТЦЕ
Я задумал небольшой сборник стихов в сочетании с рассказами об отце, которому я обязан в жизни всем.
После книги, посвященной памяти матери, я постоянно хотел написать о моем отце.
Теперь воспоминания полностью отпочковались.
Часто, начиная что-то, не знаешь, чем закончишь.
Отец дал мне жизнь, звучную фамилию, научил почти всему, что сегодня я умею делать в жизни…
Да и стихи я стал писать не без его участия.*
Отец, мой отец, ты так мало прожил в этой жизни. Как недолго мы могли быть с тобою настоящими друзьями. Я открыл тебя, как понимающую душу, поздно, где-то за два-три года до твоего конца. И вся последующая жизнь – цепь воспоминаний, ассоциаций, связанных с тобою. Ты умер в 49 лет, когда мне было 27…
А еще через 27 лет я похоронил любимую мать, так трагически погибшую на перекрестке в Атлите, недалеко от Хайфы …
Об отце я почти ничего не знал. О своем еврейском детстве он не рассказывал, да и опасно было говорить. О военных годах – тоже сплошные недомолвки. Ведь он (обрезанный еврей) был в окружении, попал в плен к немцам и… остался жив. Для СМЕРШа это было недоказуемо. Как он выкрутился, я не знаю и до сих пор. В разговорах это было «табу».*
Отец в конце дней уже тяжело больным писал дневник воспоминаний в толстой клеенчатой тетради своим красивым убористым почерком. Тетрадь эта осталась. Я берег ее, пробовал читать, но не хватало времени. Преследования властей, изгнание с работы, помещение в психбольницу, борьба за жизнь крошечного Додика, названного в честь отца. Он до 3-х лет переболел более 7 раз воспалением легких с аллергией на пенициллин, когда он задыхался в астматических приступах в больницах. Потом нас внезапно (до этого больше двух лет не давали разрешения на выезд, даже не брали документов) выбросили из России после Первого и Второго антиеврейских ленинградских процессов…
Заветную тетрадь я передал сестре в Казань для хранения, и там она пропала. Надеюсь, что эти записи будут читать наши родственники. Если они чудом обнаружат отцовскую тетрадь, то пусть знают, как она мне дорога.
Отец родился в 1915 году в г. Двинске (Даугавпилс) на Двине. Там жили и творили два величайших мудреца поколения, праведники и большие раввины: Ор Самеах и Рогочевер. Может быть, в их честь В-вышний сделал нам милость и не только вернул на Землю Израиля, но и дал возможность вернуться к Истокам, нам, в третьем поколении вырванным из еврейства…
У отца было тяжелое (после Первой Мировой войны) детство со странствиями по Европе, Белоруссии, Прибалтике… Вена… Минск… Мой дедушка Авраам бен Меир был сапожником-модельером. Бабушка Ханна почти вообще не видела.*
Затем полуголодная юность в Минске. Видимо, первым языком отца все-таки был идиш, на котором он учился в хедере.
До конца дней у отца оставался идишеский акцент, не в произношении, а в построении фраз. Помню, уже после войны, когда мне было лет 10-11, отец как-то написал мне алфавит на идише и научил писать справа налево слово «Эрик».
Это я помнил до тех пор, пока не познакомился с ивритом.
Начал работать подростком. Потом - техникум пищевой промышленности в Минске, откуда он вышел квалифицированным лаборантом.
И вот Речица. Молодой специалист, крепкий мужчина с копной светлых волос - таким я видел его на довоенных фотографиях. Здесь он познакомился с интересной девушкой, и вскоре они поженились.
Каждое лето он был начальником пионерских лагерей.
И вот уже в Казани на офицерских курсах связи. Беременная жена приезжает к нему. Там же она упала в раскрытый погреб, будучи на последних месяцах беременности со мною.
Может быть, именно тогда у меня зародился страх высоты…
Меня родили в Казани, с которой были связаны и все годы эвакуации.
Началась страшная война. Отец добровольцем уходит на фронт. До ухода в армию он успевает погрузить всю семью на баржу из-под соли: маму, меня, годовалую сестренку, бабушку Лею и тетю Соню.
Я помню его в солдатской форме, с ружьем.
По свидетельству Анцеля Пекаровского, он еще успел зайти к ним домой. Хозяин дома Исроэль Пекаровский, хороший портной и верующий еврей, заявил, что немцы культурные люди и говорят почти на идише, так что их бояться не надо…
Тогда отец взвел затвор винтовки со словами: «Или вы сейчас же бежите, или уж я сам вас кончу…» Они выбрали первый вариант и остались в живых: р. Исроэль, тетя Эстер, Таня, Ноня и Анцель Пекаровские. Всю жизнь и в эвакуации, и в Речице, и в Ленинграде они постоянно вспоминали своего спасителя.
Последующее покрыто туманом. Я только помню «треугольники» с фронта, его скупые строчки, листки отрывного календаря с популярными песнями времен войны и одну фотографию. Карточка была маленькой, выцветшей, в каких-то пятнах, а мне казалось, что отец в облаках. Я смотрел на фото и плакал горючими детскими слезами, видимо, так молил В-вышнего о спасении…
Отец пропал без вести.
Потом чудом нашелся, и мама привезла его раненого в казанский госпиталь.
Помню, как раненые на руках втаскивали меня через окно (бельэтаж) в палату, где лежал отец. Помню тепло его тела, крепкую руку и запах солдатской махорки от «самокруток». Там я иногда спал с ним на госпитальной койке. Однажды я был разбужен шумом, выбрался из-под шерстяного солдатского одеяла и увидел, как персонал во главе с врачом обличали его в том, что он скрывает у себя на койке… женщину. Увидев пятилетнего мальчугана, они немного успокоились, но стали обвинять его в нарушении режима госпиталя. С помощью его друзей, сопровождаемый криками, я ретировался через то же окно…
То, что мне удалось узнать позже, было приблизительно так.
Молодой доброволец попал в окружение, раненым был взят в плен немцами. Чудесным образом ему удалось бежать. Скитания по лесам и деревням. Партизанский отряд. Прорвался к «своим», которые через СМЕРШ (Смерть шпионам!) направили на фронт в штрафной батальон, смывать кровью позор, где за рядами наступающих стояли подразделения пулеметчиков, расстреливающих всякого, кто отступал. «Под перекрестным огнем».
Опять ранения, награды, дошел до звания капитана.
Эпизод с «отдачей чести» в Казани я вспоминаю позже.
Вновь штрафной батальон с разжалованием в рядовые… Затем бои, ранения, награды… В последний раз он был ранен уже после дня Победы, когда били сопротивляющуюся группировку немцев в Чехословакии.
Пять ранений, три контузии, три осколка (голова, рука и нога) - таков результат войны для тридцатилетнего отца.
Но самое страшное в том, что он потерял всех без исключения родных в Минском гетто.
Отец всю жизнь искал их следы, но так ничего и не нашел.
Послевоенная Речица, дом, превращенный в общественный туалет…
Растить и воспитывать четверых детей, дать им образование, помогать и теще. На это уходили все его силы, вся жизнь, все его таланты и умение. Надо было «крутиться». Будучи лаборантом со средним образованием, отец сумел стать главным инженером реконструированного им хлебокомбината. Советчик и помощник маминым родственникам, друзьям и просто евреям – таков был и остался в памяти наш отец.
Война, муки, ранения, перенесенные тяжелейшие нагрузки привели к язве двенадцатиперстной кишки, а потом и к болезни печени с неизлечимым циррозом. Он сумел вырастить (спасти от краха) сына-первенца, дав ему возможность стать врачом.
Дал врачебное образование и дочери, успев и выдать ее замуж.
Отец умер внезапно в Ленинграде, когда приехал спасать жену друга-врача. Он не собирался расставаться с жизнью, хотя был тяжело болен.
Он был полон планов, стремлений и желаний до самого конца.
1 мая 1964 года отец скоропостижно (печеночная кома) скончался в ленинградской больнице им. Боткина. В полдень меня известили телеграммой из больницы: «Срочно приезжайте. Тяжелое состояние»…
Отец умер у меня на руках, не приходя в сознание…
Перед концом он открыл глаза, вернее, глаза сами по себе раскрылись, как-то странно взглянул на меня, как будто хотел открыть какую-то невысказанную тайну, и испустил дыхание. Это была самая страшная трагедия моей жизни.
В этой книжке я попытаюсь восстановить, домыслить те крупицы из его жизни, которые остались в моей памяти. Дай Б-г мне сил сделать это.
Отца можно почитать и после смерти, и именно так я стараюсь делать всю мою жизнь. Любовь и признательность сильнее смерти.
ТЯЖЕЛОЕ ДЕТСТВО
Отец родился 1 января 1915 года, на следующий год после начала Первой Мировой войны. Разруха. Воюющие евреи по двум сторонам фронта: немецкие евреи – патриоты Германии, русские – защитники России. Массовое применение боевых газов немцами впервые в истории человечества. Убитые, сотни тысяч покалеченных. И евреи, как всегда, между двух огней: немецких - обвиняют в предательстве Германии, русских – называют немецкими шпионами, тем более что язык схож…
Слышал такой эпизод войны. В окопе русский солдат прижал немецкого. Оба стоят настолько близко, что не могут даже стрелять - только остались приклады и штыки, в рукопашную… Русский оказался сильнее, или проворнее, сбил прикладом немца. Тот стоит на коленях, выставил винтовку, и русский целится граненым штыком пронзить ему горло. Вдруг немец изловчился, отбил штык, и клинком своего штыка достал ему до груди. Оба сейчас убьют один другого…
Тогда «русский» солдат прикрывает глаза и кричит в Небеса: «Шма Исроэль…»
Что-то непонятное для него, его голос эхом разносится в узком окопе. Он приоткрывает глаза, думая, что уже на том свете и видит: «немец» тоже прикрыл глаза и кричит «Шма Исроэль…»
Оба – евреи. Они обнялись, разрыдались…
Маленького Давида с его родителями носило по всем весям Европы. Я точно не знаю, куда они сбегали, но слышал о Вене. Потом – опять в Двинске. Затем – в Белоруссии. Детство свое он провел в Минске.
Отец его был сапожником. Полуслепая мама была постоянно занята проблемой, как накормить семью…
Он был предоставлен себе, а вернее страшной послевоенной улице.
Как-то его поймали хулиганы и заставили мальчика курить папиросы. Он закашлялся, задохнулся, но они продолжали заставлять его курить, приговаривая: «Затягивайся, затягивайся, жидёнок…» Кружилась голова, все мелькало перед глазами, темные круги расплывались вместе с дымом. Но они продолжали: «Кури, гаденыш». Затошнило, потом началась рвота. Его принудили выкурить две с половиной папиросы. Потом, вероятно, он потерял сознание. Нашли его какие-то жалостливые люди и привели домой. Бедная еврейская мама плакала и причитала: «Додик, мой Додик, что с тобой сделали?…» Потом они уже постоянно заставляли его курить. А уже позже это было признаком взрослости, самостоятельности. Страшная, вредная привычка.
В дальнейшем он курил всю жизнь, пока не заболел язвой желудка и циррозом печени, когда уже курить было нельзя…
Во время войны с гитлеровцами он часто менял пайку хлеба на махорку. Я помню его всегда курящим. Будучи подростком, я брал без спроса сигареты из его пачки и тайком пробовал курить в туалете во дворе возле сарая. Видимо, отец заметил это, но сигарет от меня не прятал. Только однажды он рассказал...
Слава Б-гу, я по-настоящему так никогда и не курил, хотя активно «баловался», как все, во время институтских сессий.
Страдания мои были уже со старшим сыном, названным по имени дедушки, когда тот, будучи в интернате «Кфар Ситрин» под Хайфой, стал курить, как там делали все подростки. Я, будучи ярым врагом курения, специалистом по прекращению курения, страшно страдал несколько лет, зная, что он курит.
Правда, при мне он этого не делал никогда…
И вот конец этой истории. Мы уже были религиозные. Давид сделал очень серьезную «хазара битшува». Но мы еще смотрели телевизор, правда, только Новости. Однажды он заявил:
- Вы хотите, чтобы я прекратил курить?
- Конечно же. А что?
Он поставил нам условие: мы прекращаем смотреть телевизор, он бросает курить. Мы заклеили ввод телевизионной антенны, написали на наклейке дату.
Слава Б-гу, Давид не только спас свое здоровье, но и по-настоящему спас нас. Мы же были теле наркоманами. Иногда по 24 часа в сутки: ели, беседовали и даже спали под облучение и шум телевизора. Для нас наступила новая эра, новая жизнь – на все хватает времени, и сердце уже не болит из-за TV переживаний.
Так закончилась курительная эпопея двух Давидов.
А, может быть, душа папы все же в его внуке?
Обжигающий бег
Этот бег бесконечен. Пугающая тьма, неизвестность охватывают нежную душу мальчика. Что-то страшное и неизвестное надвигается, мерещится со всех сторон. Встречный ветер развевает подол рубашонки, выбившейся из брюк. Сколько еще нужно бежать?… И вдруг, как осиное жало вонзилось в голую пятку. Инстинктивно он слегка отпрянул в сторону, нехотя изменив прямую бега. И вот опять что-то вонзилось обжигающей пронзительной болью в другую ногу. И опять, и опять, и опять… Невыносимая, пронзительная до кости боль, не давали ему опомниться. Он продолжал бег странными прыгающими рывками, жжение нарастало. Ноги стали, как раскаленные чугунные болванки. Когда он пытался резкими движениями ноги сбросить прилипшую жгучую боль, то в другой ноге боль поднималась до умопомрачения… Боль, огонь, ужас…И последнем прыжке-броске его залила полная тьма, небытье…
Однажды он вышел погулять с младшим братиком Левой. Опять компания уличных хулиганов стала приставать к ним:
-Почему все евреи трусы?
-Кто вам сказал?.. Я не трус.
-Тогда пусть твой братишка пробежит по тому пустырю. Да как можно быстрее. А мы постоим тут, посмотрим.
Давид понял что-то неладно и заявил, что Лева еще маленький, а по пустырю побежит сам, только пусть присмотрят за малышом.
-Да ты не умеешь быстро бегать. Все евреи кривоногие.
Он отошел от компании и направился к пустырю, где-то в 70-100 метрах в стороне. Вслед ему неслись ругательства, науськивания. Было уже темновато. Восьмилетний мальчуган боялся темноты, одинокого пустыря, но надо было отстаивать честь гонимого народа. Он решил пробежать как можно быстрее, чтобы поскорее вернуться к Левушке. Разбежался и понесся по пустырю в заданном направлении. Хоть его отец и был сапожником, но ходили они босиком, не было денег на обувь. Благо стояло теплое лето. Он бежал в сумерках, спотыкаясь о кочки, наступая на какие-то колючки. Ветер свистел в ушах.
Вдруг на ровной площадке, которую ему нужно было пересечь, что-то резко обожгло пятку, как будто гвоздь вонзился, или кто-то укусил. Он продолжал бег, и эти страшные «укусы» стали чаще и больнее, будто бы он бежал по раскаленным углям…
Что-то вонзилось или прилепилось к подошве, и даже резким движением ноги на бегу, он не сумел это отбросить… Боль, жжение, ужас неизвестного… Дальше он уже ничего не помнил…
Очнулся дома, над ним причитает мать, отец угрюмо сидит в углу за сапожным столиком… Страшная боль в ногах, особенно в подошвах. Ноги перебинтованы толстым слоем марли и смазаны какой-то вонючей жидкостью. Невозможно их передвинуть с места на место.
Как потом выяснилось, уличные хулиганы развели костер на пустыре, положили туда отстрелянные медные гильзы от патронов, которые калились в огне несколько часов. Затем они присыпали эти раскаленные железки дорожной пылью, и спровоцировали его бежать по потухшему костру, наступая на гильзы, разбросанные под тонким слоем пыли.
Он долго болел, а потом хромал около полугода. Только мысль, что он спас братика от этого ужаса, побежав вместо того, успокаивала его…
Меч, обвитый змеёй
Он уже сам водился с той компанией. А что можно было делать? Дома – нищета, теснота, некому им заниматься. Влияние улицы безгранично. И счастье, если кто-то сможет вырваться, избавиться от этого тлетворного воздействия. Особенно страшно влияние не еврейской улицы.
Они курили, бравировали друг перед другом. Он постоянно должен был доказывать всем и самому себе, что еврей «не хуже» других. Они предложили подростку выпить с ними водку. Бедный еврейский мальчик, в отличие от их большинства, не был «закален» в выпивке. Алкоголь быстро воздействовал на него, и остальное уже он помнит смутно. Потом оказалось, что они затащили его пьяного к «специалисту», и тот тупой иголкой, обмакиваемой в тушь, сделал ему наколки на руке.
Ужас родителей, бессильных что-либо сделать против уличных хулиганов и их родителей, был неописуем:
-Еврею же нельзя делать наколки…
Но, после двух недель страданий и воспаления, на руке уже лежал синий меч, обвитый змеею.
Эту историю отец вкратце рассказал мне уже после войны.
Речица
Как отец учился в техникуме, как закончил его, почему он молодым специалистом попал из Минска в г. Речицу*, мне неизвестно. К сожалению, сколько я ни расспрашивал маму об их первой встрече, первой любви, так ответа и не получил. Дескать, все было просто.
Не знаю, как отец оказался в Казани на офицерских курсах связи.*
Он оказался в довоенной Казани на офицерских курсах, а мама приехала к нему со мною в животе. Мать рассказывала, что ее первый «полет» в погреб был в Казани со мною. Кажется, а мне многое кажется с раннего детства, что я помню это падение...
Отец стал специалистом-радистом. И всю жизнь разбирался и чинил разные виды радио, а потом и телевизор. Он был мастером на все руки, и это передалось моим детям, его внукам, носящим имена его родных.
Отец научил меня почти всему. Он был гениальным самоучкой.
Фотография, печатание, велосипед, мотоцикл, машина (будучи дальтоником - слепота на цвета), пишущая машинка, электробритва, оружие – все оживало в его руках.
Я помню, как он меня, девятилетку, учил ездить на велосипеде по ухабистым, без асфальта улицам Речицы. Он бегал со мною и за мною почти целый день. Но тогда-то я и научился гарцевать на велосипеде.
Отец никогда и никого не оставлял в беде, особенно евреев, выручая советом, делом, добрым словом и часто материально.
Видимо, мы унаследовали это качество и от него, и от мамы.
Оружейное отступление
Как-то после войны я расчищал заросли малинника возле дома. Это были настоящие авгиевы конюшни… Чего только не оставила война там. Там же нашел и охотничье ружье (двустволку) без приклада. Отец починил его, сделал приклад, и после мы даже ходили с ним на охоту…
Вот один из эпизодов. Это был знаменитый 1953 год – «дело врачей». Какая-то русская врач-патриотка раскрыла группу врачей-вредителей. Якобы, они долгие годы травили и убивали важных государственных деятелей, членов центрального комитета партии и добирались до вождей. «Странным образом» более 90% фамилий «отравителей» в прессе оказались еврейскими, а если нет, то раскрывали их новые фамилии-«псевдонимы». Наступила страшная пора. Евреев выбрасывали с работы, позорили на собраниях, появлялись погромные статьи против «космополитов», т.е. евреев. Увольняли с работы евреев-профессоров и доцентов. В воздухе пахло погромами. В Речице тоже была страшная, напряженная атмосфера, хотя евреев тогда еще там было много. Еврейские семьи сидели по домам, дрожали, боялись ночных стуков, старались быть «тише воды и ниже травы». Вот в такой атмосфере наступал мой шестнадцатый год. Хотя еще всей правды я не знал, был слишком советским комсомольцем и даже думал, что не зря выловили этих «врачей-отравителей».
-Только почему так много евреев? Разве все евреи отвечают за них?
Был вечер. Рано погасили свет, заперли ставни на окнах на железные запоры, все двери в сенях и дома на всевозможные задвижки и запоры…
Все уже спали, как вдруг в дверях раздался сильный стук. Я проснулся первым и полураздетый хотел выйти в сени, чтобы выяснить кто это. Отца, как обычно, дома не было. Он работал с Зямой Дрицем, кажется, в деревне Борщевка, заведовал там столовой. Затем раздался сильный стук в ставню одного окна, через некоторое время - вновь в двери, а потом серия диких ударов во все окна подряд. Не зажигая свет, я нащупал двустволку, вложил два патрона с картечью на волков, и стал потихоньку босиком входить в дощатую пристройку - сени. И вот прямо напротив меня бешеный стук в дверь, да так, что она, казалось, вот-вот сорвется с петель. Молча, чтобы не греметь железками, я открыл все запоры и оставил закрытым только крючок, чтобы мог его сбросить ногой.
-Кто там? Что нужно?..
Я был уверен, что пришли «патриоты-погромщики» проучить (убивать!) евреев. Дома была мама, старая бабушка, пожилая тетя Соня, двенадцатилетняя Зина и четырехлетняя Аня. Все они как-то продолжали спать, кроме мамы, которая спросонку требовала от меня зажечь свет и никуда не выходить. Мать в темноте упала в открытый люк погреба, и откуда-то из подземелья кричала, угрожала мне, требуя не приближаться к двери. Проснувшиеся девочки верещали. А я в темноте стоял у входной двери с наведенными на нее двумя стволами охотничьего ружья.
В ответ на мой вопрос прозвучал неясный, недовольный и угрожающий мужской голос, и вновь начался стук в дверь.
-Ну, просто так вам не удастся! - промелькнуло у меня в голове. Ногою я подбил крючок на двери кверху, и с наведенным ружьем, пальцами на двух спусковых крючках был готов стрелять в первого, кто ворвется внутрь.
И вдруг руки мои с взведенным ружьем упали, меня затрясло, рыдания вырвались из горла. Я увидел отца, которого чуть было, не дай Б-г, не застрелил…
Как оказалось, и в деревне была ужасная антисемитская атмосфера, и они с Зямой решили закрыть столовую на какое-то время и выяснить, что происходит в их домах в Речице. Телефонов тогда у нас не было. Когда после настойчивых стуков ему не открывали, отец решил, что что-то произошло с семьей…
Два пистолета
Отец, будучи на излечении после ранения, как только немного окреп, стал улучшать наши жилищные условия в «квартире», которую мы снимали у русской женщины. У нее были двое девочек, полоумный брат, и она еще приводила к себе «клиентов». Фанерной перегородкой нам были выделены две сообщающиеся малюсенькие комнатушки-закоулки, где жили все: мама, тетя Соня, бабушка, я и трехлетняя Зина. Недавно нас ограбил сосед, вор Володя, который страшным толчком в грудь бросил на землю бежавшую за ним бабушку Лею…
Отец в одном закоулке сделал деревянные нары, под которыми хранился годовой запас картошки. Помню отца, с костылем в руке, как он строил это грандиозное сооружение, на котором мы могли почти свободно разместиться вчетвером. Так вот в этой картошке под нарами я случайно обнаружил два хорошо смазанных и завернутых в промасленные тряпки пистолета. Или я ему рассказал, или отец сам обнаружил мою «находку» Трофейные пистолеты исчезли…
Уже после войны, когда я напомнил, отец сказал, что хотел оставить хотя бы один пистолет. Для меня тогда это признание прозвучало странно. Вспомнил его я именно в тот страшный вечер со стуками.
После внезапной смерти отца я приехал в Речицу к матери в отпуск. Я совершенно не отдыхал, а вместо отца достраивал каменное крыльцо к пристройке и приводил в порядок старый сарайчик... Среди прочего я обнаружил старинный типографский шрифт с еврейскими буквами, видимо, оставшийся после дедушки Зхарье, а потом – и пистолет. Это был браунинг, когда-то хорошо смазанный, завернутый с 20 патронами к нему в промасленные тряпки. Видно, его очень давно не доставали, так что гильзы патронов дали зеленоватую окись на смазку тряпок. И тогда я вспомнил, что это был один из тех пистолетов, который я откопал в картошке под нарами. Отец так и не мог посвятить меня при жизни в тайну, как ни слова о немецком плене. Все это чуть выяснилось спустя много лет в Италии в курортном месте под Римом, в Остии…
А теперь у меня, 27-ми летнего врача, оказался отцовский пистолет. Я о нем никому ничего не сказал и привез с собой в Тосно. Он хранился у меня в лучшем виде на чердаке под крышей рабочего общежития, зарытый в шлак. На всякий случай. А случаи в Советии могли повторяться. Когда нас внезапно выбросили в течение нескольких дней из СССР, до этого не давая разрешения более трех лет, изгоняя с работы, преследуя повсюду и даже засадив в «психичку», то в последний момент (жалко было пистолета!) я открыл тайну провожавшему нас Валерке. Потом, уже в аэропорту, я просто рвал на себе волосы из-за разглашения этой тайны, так как очень подозревал, что «филателист» Валера был подослан ко мне все теми же органами. Или бывшему уголовнику очень захотелось иметь пистолет, или он просто его не нашел по моим описаниям тайника, но, с Б-жьей помощью, и это обошлось.
Но надо знать ту действительность, когда даже мои родные считали нас сумасшедшими, предателями Родины, в чем после признались.
Задним числом, «шмон» до раздевания наголо в московском аэропорту Шереметьева мог быть связанным и с тем случаем. Кто знает?
Личное наблюдение В-вышнего безгранично.
ИЗ МОЕГО ДОВОЕННОГО ДЕТСТВА
Малыш заливается слезами, спазмы перехватывают горло, глаза широко раскрыты, в их глубине полыхает безумный страх. Все маленькое тельце бьется, как в конвульсиях. Он судорожно цепляется то за мать, то за отца, захлебываясь в рыданиях. Не хватает дыхания. Кажется, что кончается белый свет… Сквозь рыдания прорывается:
-Не оставляйте меня... я боюсь… Я хочу ехать с вами… Я не останусь здесь один, среди чужих… Мамочка… Папочка… Не оставляйте одного, не бросайте меня!..
Как ни странно, но у меня сохранились четкие воспоминания о детстве.
Помню, как меня оставили в каком-то детском лагере. Отец и мать должны были уезжать, а меня охватил безумный, безудержный страх остаться одному. Я хотел их. Они все прощались со мною, а я плакал, рыдал, бился, содрогался в судорогах от безудержного страха: «Я не хочу оставаться один…»
Помню еще отрывочные эпизоды с какой-то большой черной детской машиной с педалями, с которой я не желал расставаться, чтобы идти спать. То ли это была чья-то машина, то ли отец купил ее мне… Она мне потом часто снилась…
Блестящий шарик
Жил на нашей улице подросток, видимо, умственно неполноценный. Дразнили его «шлимазл». В глазах двухлетнего ребенка, он казался совершенно взрослым. Он с невероятной ловкостью сглатывал собственные сопли, или… глотал металлические шарики, которые откручивал со спинок довоенных кроватей. Такие блестящие никелированные шарики. Однажды он с высоты своего авторитета все же уговорил и меня попробовать проглотить шарик. Я вначале очень испугался, но затем все же стал пробовать проглотить…
Шарик был большим для меня. Но в одной из попыток я все же случайно проглотил его, вернее, он сам исчез внутри. Меня охватил ужас – как же его вернуть обратно? Я молча вошел в дом и, боясь порицания, никому ничего не говорил до самого вечера. Когда я все же рассказал маме, она вначале не поверила. Потом, глядя на меня, пришла в панику: «Это правда? Что же будем делать? Неужели оперировать?..»
Прихода отца ждали, как явления Машиаха. Он пришел с работы, выслушал рассказ, проверил, действительно ли это произошло. И потом успокоил нас, что, дескать, он знает случаи, когда выходило само по себе. Тогда я им рассказал о большом практическом опыте «шлимазла»…
Кажется, что-то около недели вся семья охотилась за мною. Было мне страшно неудобно, стыдно, но – что поделаешь, жизнь требует. С большой радостью мы все-таки дождались победного исхода. С тех пор у меня была аллергия к шарикам от кровати. Хотя, как заманчиво и привлекательно блестели их никелированные окружности.
Плюшевое страшилище
Темный угол, заставленный огромным шкафом, таинственно молчал. Тяжелая тишина заполняла всю полутемную комнату. В воздухе зависли ожидание и тревога. Малыш лежал на большой кровати, укрывшись с головой. Из щелки, оставшейся в укрытии, тревожно поблескивал глаз, отражая ночное освещение комнаты. Этот напряженный взгляд чего-то ждал… И вот из темного угла, из-за шкафа кто-то неслышно вышел, а вернее, выдвинулся, как неясная тень. Огромный плюшевый медведь важной и неспешной поступью шел вдоль стены, как будто никого не замечая. И вдруг он повернул большущую голову, пристально взглянул пуговичными глазами на прячущегося под одеялом мальчика и заговорщицки подмигнул круглым глазом:
-Никому ни слова!.. Молчи, – говорил его взгляд.
Он медленно поднял огромную неуклюжую лапу и выразительным жестом приложил ее к своей пасти:
-Молчи. Молчи, или будет худо…
Помню, как мать, сидя на диване и что-то вышивая, пела мне: «Елки-палки – лес густой, ходит Эрик молодой...» И, улыбаясь, показывала на мой большой портрет, висевший в углу комнаты возле окна. На полочках дивана стояли фаянсовые птенцы с широко раскрытыми желтоватыми клювами, где держали иголки, нитки и другие принадлежности для вышивки.
А в противоположном углу возвышался большой платяной шкаф.
Я ползал по большому животу, а она просила меня быть осторожней с новым братиком внутри. Братик все же оказался сестренкой.
Я поглядывал на шкаф, когда мне показалось, что кто-то прячется за ним. Потом повторялся страшный сон: из-за шкафа молча выходил огромный плюшевый медведь. Он тихо проходит и показывает лапой, прикрывал ею свою пасть, чтобы я молчал. В диком ужасе я просыпался, и все никак не решался рассказать отцу о своем кошмарном сне.
Потом вижу радостного отца, сияющего, веселого, который приехал на «козлике». Он сказал, что мы едем забирать из больницы маму и новую сестричку…
Помню тепло его сильного тела, когда мы с ним сидели в «козлике», а сзади был приторочен велосипед. Поездка показалась мне очень долгой и невероятно увлекательной.
Затем ожидание в приемном покое. И вот выходит красивая улыбающаяся мать с огромным свертком одеяла в руках. Отец берет этот дорогой сверток с доченькой, и мы идем к машине. Потом вновь тряская булыжная дорога вдоль Вокзальной улицы. Мама с сестричкой на руках - сзади, я – возле водителя. Позади машины, в пыли от колес, трусит на велосипеде веселый отец в белых брюках и белой рубашке, которые постепенно сереют и становятся все темней.
Так нас стало в доме двое детей. Я (уже навсегда!) – старший.
В пионерском лагере
Пламя почти сразу охватило три высохшие елки, составленные «козлами», и кучу сухостоя вокруг. Оно жадно поглощало сухие ветки, весело и тонко потрескивая коричнево-желтой хвоей. Огонь ласкал, целовал смолистые ветки, прежде чем начинал пожирать их тела. Пламя взвилось высоко над составленной пирамидой и как бы приплясывало, медленно раскачиваясь из сторону в сторону. Огонь завораживал, гипнотизировал, как будто приглашая войти в него для последнего в жизни яростного и безумного танца...
Отец был мастером на все руки, все его уважали, обращались за советом и нуждались в его помощи. В летнее время он был начальником пионерского лагеря, который располагался в густых сосновых лесах. Отец был авторитетом для всех: и пионервожатых, и подопечных, и наших многочисленных родственников, навещавших нас там. Помню, как на чудесном пригорке между двух сосен висел гамак. То Ноня Ольбинский, а чаще Ноня Пекаровский, качали меня в нем. Пионерки страшно завидовали и при случае обманом сгоняли трехлетку, стараясь забраться в заветный гамак, чтобы покачаться хотя бы минутку.
Помню, как они затащили меня в свою палату, где было до двадцати девочек, и передавали с кровати на кровать. Я страшно смущался, сопротивлялся, а они все больше визжали и заразительно хохотали над смущением «маленького мужичка»…
На память осталась фотография: крепкий, кудрявый мужчина возле стула, на котором во весь рост стоит маленький мальчик в коротких штанишках. Как хорошо до сих пор я помню и ощущаю те старые фотографии, как будто это было не шестьдесят лет назад, а лишь вчера… Это мы с отцом фотографировались по дороге к пионерскому костру. На ходу он все объяснял, как нужно держаться подальше от пламени большого костра. А я был недоволен ограничениями.
У нас очень многое остается с детства. Особенно ощущения, память в запахах, звуках, красках (цвете), вкусах… Я часто использую эту подсознательную память в моем методе лечения…
Мы шли с отцом по сосновому лесу. Большой, сильный мужчина и еле поспевающий за ним, но не желающий ни на шаг отстать мальчик – маленький мужчина. Остро пахло слежавшимися прелыми иглами сосен, истекавшей с коры деревьев пряной смолой. Какие-то пичужки пели свои песни, цикады и кузнечики о чем-то трещали в полуденном зное. Не помню, как долго мы шли, но на всю жизнь я запомнил крепкую и такую дорогую мне руку отца. А он все продолжал что-то объяснять мне, поучал, как вести себя у костра, как обращаться публично к нему – ведь он все же начальник пионерского лагеря.
А мне важна была его близость, его прямое обращение ко мне, те редкие минуты, когда мы с ним наедине. Как мало и редко мы помним о своем детстве, о наших восприятиях, ощущениях, воспоминаниях, когда или просто «отделываемся» от вопросов нашего ребенка, или все время уходит на поучения, как правильно жить. Нельзя, опасно, запрещено… Отец шел со мною по лесу, и весь мир был только в нас. Это ощущение я вспоминал всю сознательную жизнь.
Пришли на поляну, где должны были разложить праздничный пионерский костер, посвященный закрытию сезона. Стало темнеть. Пионервожатые, воспитанники лагеря, всевозможные гости и родные собрались на опушке леса. В центре поляны возвышалась большая высохшая елка, густо обложенная сухими ветками, стволами. Мне это казалось грандиозным сооружением.
И вот раздались какие-то команды, указания. Пионеры по отрядам выстроились в стройные ряды во главе с вожатыми, гости и родственники расселись вокруг на одиночных стульях, пнях, досках или просто на траве. В вечерней тишине прозвучал пионерский горн. И мой отец в белом одеянии с копной кудрявых волос приблизился к костру. В торжественной тишине он зажег факел, а уже с нескольких сторон поджег им все сооружение для костра. Возгласы восхищения, какие-то песни, выкрики, восторг. Костер запылал до небес. Я, как завороженный, смотрел на жгучие языки пламени, объявшие все приготовленные деревья. Мало чего помню из происходившего вокруг, ибо, как загипнотизированный, смотрел на языки пламени: живые, танцующие, говорящие о многом, завораживающие до такой степени, что так и хотелось войти в них…
Вот что уже в зрелом возрасте, выросло из тех языков пламени.
НА МАРСОВОМ ПОЛЕ
Языки пламени трепещут,
Словно желтые листья клена;
Вырываются из огненной ладони,
Касаясь наших ладошек.
Они растворяются во мраке,
Чтобы снова тотчас же родиться
Огненными листьями клена
Из трепетного красного цветка.
Ты ловишь летящие листья,
Мерцающие словно блики
Неясные
душ погребенных,
(А может, и не погребенных)…
У костра пели песни, читали стихи, танцевали, чем-то угощались…
Но это все проплыло передо мною, как в тумане. Помню только, как я волновался, когда перед всеми, на фоне пылающего костра мой отец держал заключительную речь. Я гордился им и в то же время очень беспокоился за удачу его выступления.
Много костров потом было в жизни: и многочисленные пионерские костры, и туристические костры, и костры горящих домов. Но тот костер всегда стоял у меня перед глазами – костер трехлетнего мальчика.
А потом, в Израиле, костры в Лаг ба Омер, символизирующие победу евреев над внешними врагами и внутренним злом…
Полет из детской кроватки
Тихая темная гладь глубокой воды. Речка течет плавно, широким ласковым потоком. Тишина. Только редкий всплеск волны, ударяющей по борту лодки, да плеск гребущего весла рассекают плотную вечернюю тишину. Одинокая лодка посреди широкой реки. В ней два силуэта: юноша и стройная невысокая девушка. Он гребет впереди, а она, грациозно сидит на корме. Они о чем-то тихо переговариваются, замолкая на долгие мгновенья. Ласковые звуки далекой музыки плывут над рекой. Романтика плывет над романтичной рекой, окутывая собою романтичную пару…
Всю жизнь меня преследовал рассказ, как в возрасте менее года я был выброшен из кроватки. Помню из рассказов отца, как одна родственница (ее дедушка и моя бабушка Лея были родными братом и сестрой) маленькая девочка, недавно приехавшая из Китая (Харбин), где многие наши родные жили и работали в рамках КВЖД, очень хотела поиграть с прелестным малышом, невинно отдыхающим в своей кроватке. Этим малышом был я. Отец все время предупреждал молодую гостью, что это небезопасно. Несколько раз он просто отгонял ее от своего первенца. Но вот она улучила минуту, взобралась на табуретку и, склонившись над кроваткой, попробовала добраться до вожделенного младенца. Следующее происходило приблизительно так. Девочка потеряла равновесие, табуретка из-под ее ножек повалилась, и она упала на край колыски. Орущий не своим голосом сверток вывалился на пол, кроватка каким-то чудом сохранила равновесие, устояла и продолжала раскачиваться, а по другую сторону ее лежала испуганная и ревущая «преступница». Об этом рассказывали всегда, везде и при любом случае. Экзотичным было и то, что наши родственники тогда приехали из Китая.
Эта легендарная харбинская Зина, сумевшая «выбить меня из седла», всегда приводилась как пример того, что женщины тоже чего-то стоят. Кажется, она присутствовала где-то на старой фотографии рядом с десятком родственников. Черненькая стройная девочка – и не больше.
В детстве я боялся высоты и постоянно боролся с этим недостатком, специально лазая по деревьям, взбираясь на высоту, потом прыгая с шестом через забор высотою два с половиной метра. Я все связывал этот страх или с падением моей мамы со мною в животе в казанский подвал, или с тем, что маленькая харбинска выбросила меня из колыски.
История эта завершилась уже в Ленинграде, когда мне было где-то 21-22 года. Тетя Чера, которая много помогала мне в голодные студенческие годы, сказала, что узнала о харбинской Зине, которая живет в Ленинграде и заканчивает институт. Естественно, что после всего мне захотелось увидеть виновницу моего падения.
Не помню, как и где мы встретились. Я увидел очень миловидную, интеллигентную девушку. Она оказалась невысокого роста. Случилось так, что мы стали с нею встречаться, гулять по так любимому мною Ленинграду. Зина оказалась застенчивой, умной и интересной собеседницей. А быть собеседником – уметь слушать партнера.
Потом была Черная речка возле Каменного острова, где я жил в общежитии, бывшем бело-колонном дворце, сделанном из дерева, в центре которого был круглый танцевальный зал, где по легендам Пушкин писал о женских ножках в «Евгении Онегине». Мы плывем на лодке, взятой на прокат, по середине широкой Черной речки.
Вечер, тишина, штиль весенний ветерок играет её волосами и легким платьем. Где-то вдали звучит музыка. Я сижу за веслами и гребу, беззаботно болтая о чем-то. Мы нравились друг другу, хотя знали, что это не более чем родственное знакомство. Во всяком случае, мне так казалось. Было очень приятно, романтично. Легкие волны от движения лодки чуть касались ее бортов. Конечно же, мы вспоминали о легендарном эпизоде, о котором и она сама ничего не помнила, кроме ужаса, что ее накажут.
Я оставил весла и предложил ей самой погрести. Она сказала, что не умеет этого делать. Тогда я предложил ей все же попробовать под моим руководством. Она с кормы стала переходить на переднюю ведущую скамью. Я встал, пропуская ее. Лодка качалась, продолжая медленно плыть по течению реки. Я придержал девушку, и пропустил, немного наклонившись вбок. Лодка от неосторожного движения неожиданно накренилась, и чуть было не перевернулась.
И вдруг мы оба одновременно расхохотались.
-Ты что, решил мне отомстить? Теперь хочешь меня выбросить?…
Яичница
Она желтым, таким притягательным и выпуклым кругляшом расположилась среди белоснежного поджаренного белка, с коричневой корочкой по краям, окаймляющим ее, как легкая пена волн, наплывающих на берег моря, падающих и отступающих с прибрежного песка...
Она притягивает, волнует, возбуждает волчий аппетит. Она, та давняя, почти забытая, яичница – беспредельная мечта голодного мальчика времен войны… Он уже готов вкусить от ее бескрайней вкусности, слюнки собираются во рту. Он протягивает настоящую железную вилку с костяной вычурной ручкой, готовый нарушить целостность обаятельного желтка, и вдруг… просыпается…
Мы сидели за круглым столом в столовой, где находилась большая русская печь, на лежанке которой я любил отдыхать, если меня подсаживали туда и потом сторожили, чтобы не упал. Сказать, что мы сидели, было бы слишком громко. Отец и мать, действительно, сидели за столом, а меня плотно придвинули к нему на высоком детском стульчике, в котором я тоже был накрепко закрыт.
Кстати, помню, как на этом же стульчике однажды мама спасла мне жизнь. Кормили меня каким-то вкусным мясным супом. Не знаю, каким образом, но огромная (так мне тогда казалось) наваристая кость из супа, которую я с удовольствием обсасывал, как-то проскочила мне в горло. Там она накрепко застряла. Я остался с открытым, растянутым костью, ртом. Кость застряла в горле, не давая мне возможности дышать. Страшная ситуация: я чувствую, как задыхаюсь, умираю, и даже крикнуть не могу. Это длилось какие-то секунды, но мне казалось вечностью. Каким-то чудом, интуицией мать поняла, что со мною что-то происходит, повернулась ко мне и увидела задыхающегося сыночка. Ужас, страх исказили ее лицо, дав мне полную уверенность, что приходит мой конец. Каким-то невероятно быстрым и точным движением мама засунула мне пальцы в рот, на мгновенье усилив удушье, и вырвала кость из горла. Было ужасно больно, шла кровь, но то облегчение, «оживление из мертвых» я не забуду никогда. Как чудно вновь дышать полным ртом, как прекрасно жить!
Так вот, я сидел за столом и с тревогой ожидал обычной процедуры кормления яичницей. Она называлась «глазуньей»: влажный желток находился в центре чуть поджаренного белка, а вокруг плавало расплавленное сливочное масло со сковороды. Не знаю почему (может быть, когда-то меня перекормили), но поглощение яичницы для меня было плановым страданием. Я не хотел яичницу, я ненавидел глазунью, мне был противен весь красиво убранный и сервированный стол… Я, как несчастная жертва, ждал процесса укармливания. Начиналось с уговоров, потом просьб съесть за родных, потом угроз и, как последний этап, обращение за мужской помощью к отцу. На этот раз я был непреклонен. Все первые и срединные этапы прошли безрезультатно: я отворачивался, мотал головой, выталкивал языком заталкиваемую мне в рот пищу. Отец чем-то занимался в спальне, где мы жили втроем (в той спальне с диваном). Мама позвала его. Нехотя он пришел в столовую, увидел «жертву» с постным, измазанным яичницей лицом, и стал применять санкции. Видимо, он был чем-то расстроен, торопился, и времени на обычную процедуру не хватало. После уговоров и угроз он высадил меня из стульчика и в наказание выслал во двор: «Проголодаешься, захочешь есть – сам попросишь. И попросишь хорошо…»
Обида переполняла мою маленькую душу. Обида на несправедливость, гнев и горе. В отчаянии я полез под высокое крыльцо, где обычно под сенями жили куры. Там же они несли яйца и пытались высиживать их. Бабушка регулярно ежедневно, сгорбившись в три погибели, лазила под сенями, сгоняла кудахчущих кур и собирала очередной урожай яиц в подол своего фартука. Я застал ее там с полным подолом свежих яиц. Бабушка, естественная моя защитница, тоже стала укорять, объяснять, как полезна яичница для роста маленького мальчика. Меня это просто взбесило, что и она, моя спасительница, заодно с ними, и не видит, как я страдаю. Тогда назло всем я схватил с земли куриное яйцо, разбил его на ее глазах, и захлебываясь, задыхаясь от отвращения, стал глотать свежее яйцо: желток, плавающий в жидком белке. Яйцо было в земле, грязное, в пятнах куриного помета, содержимое застревало у меня в горле. Но, давясь, я дико заглатывал все это на глазах перепуганной бабушки…
Вызванный на помощь взволнованный отец стал успокаивать меня, рассказывать что-то интересное. Но в животе у меня уже было это огнеопасное содержимое. Кажется, меня стошнило…
Всю войну и в голодные послевоенные годы я с вожделением вспоминал и мечтал о яичнице-глазунье, поджаренной на маленькой сковородке, плавающей в растопленном сливочном масле. Это были райские воспоминания, которыми я делился со своей сестренкой. Она, никогда не видевшая такое, не совсем верила мне. Эпизод с яичницей для двух боевых, раненых фронтовиков (мой отец и танкист Ноня Ольбинский) в зинином детском саду я вспомню в рассказе «Талмуд». Как мы не ценим того, что у нас есть. Как мы сожалеем о том, что безвозвратно упущено!
ВОЙНА
Страшное слово. Особенно для тех, которые ее пережили, перенесли. И еще более для тех, кто в ней потерял своих родных, близких, друзей. Та война забрала много жизней, почти нет семьи, у которой не было бы жертв войны. И неважно, что враги упорно утверждают, что не было никаких 6000000 уничтоженных евреев…
Все родные отца погибли в Минском гетто. Всю жизнь он искал хоть какие-нибудь следы, память. Так и не нашел. Я продолжал эти поиски после его смерти, и тоже – безрезультатно.
Если все, что было до войны, осталось только в моих воспоминаниях, в памяти мальчика до четырехлетнего возраста, то уже с периода войны в нашей семье было еще одно маленькое существо – моя сестра Зина.
Так уж случилось, что почти всё поколение отца и матери умерло. По возрасту, по болезням, по трагическим событиям. Не у кого спросить. Из мне родных осталась единственная двоюродная сестра, тоже Зинаида.
Я очень надеюсь на ее воспоминания, тем более что мой отец был всю жизнь очень привязан к ней.
Когда я, будучи подростком лет 13-14, однажды как-то обидел ее до того, что она расплакалась, отец не только наказал меня, но и провел длительную беседу. Тогда впервые он рассказал мне, что дядю Абрама, ее отца, инвалида без ноги, забрали «органы» только за то, что он когда-то был в Китае. После долгих мучений его убили, не сказав даже о месте погребения, если такое было. Отец сказал мне, что Зина – сирота, а к сиротам относятся по-особому. Я не знал, что это написано в нашей святой Торе, и что сирот В-вышний хранит лично.
Я вспомнил эпизод из довоенного детства. В зале нашего дома жили т. Лена с д. Абрамом (это были племянница и дядя). Помню большую, двуспальную кровать, круглый стол посреди комнаты и какой-то комод, да еще сундучок у стены. Смутно вспоминается пожилой человек с маленькими усиками, который сидел на кровати, а вместо ноги торчала культя. Он ласково обратился ко мне и сказал, что это не страшно (видимо, видел выражение моего лица) и что вот сейчас он оденет протез. Да не простой протез, а импортный. И действительно, он приблизил к себе искусственную ногу, всю в блестящих пластинках и рычажках. Он еще сказал мне, что в сундучке хранится такой же запасной протез известнейшей заграничной фирмы. Больше я его в жизни никогда не видел. Рассказывали, что в застенках сломали протез…
Для меня война началась неожиданно. Внезапно поползли какие-то страшные слухи. Отец с матерью срочно приехали ко мне в детский лагерь и срочно увезли с собой…
Сборы, слезы, слухи, отдаленные взрывы, отзвуки канонады, проносящиеся над нами в небе самолеты. Потом отец в военной форме с ружьем на ремне. Мой отец военный – герой. Но почему же он оставляет нас? Как военный, он прошел без очереди и среди массы узлов, чемоданов, людей, кричащих, мечущихся и рыдающих, провел нас на огромную баржу из-под соли. Мы с трудом расселись на наших узлах в душном и пропитанном испарениями соли трюме баржи в ожидании, когда нас тросом присоединят к буксиру.
Отец стоял на берегу пристани. Стройный, сильный, красивый с выбивающимся из-под пилотки чубом.
-Мой отец, когда я еще увижу тебя?
Я очень гордился, что нас провожает настоящий солдат: собранный, решительный. Он-то уж покажет этим проклятым немцам!
Что и как было с отцом, я точно не знаю, он очень мало говорил об этом. И ни слова о своем пленении у немцев. Все воспоминания собраны отрывочно, большей частью уже после его кончины.
|
