Е.АКСЕЛЬРОД «ТРОЕ ИЗ ОДНОЙ СЕМЬИ» (З.АКСЕЛЬРОД, М.АКСЕЛЬРОД, Р.РУБИНА)
ЕЛЕНА АКСЕЛЬРОД
ТРОЕ ИЗ ОДНОЙ СЕМЬИ (прислал В.Рубинчик)
Передо мной на столе книжка: З.Аксельрод «Стихи». Составление и послесловие – Ривка Рубин. Художник – М.Аксельрод… В моей нынешней комнате, зовя и тревожа, смотрят с трех фотографий мой отец – художник Меир Аксельрод, мама – писательница Р.Рубина (под этим псевдонимом ее знали русские читатели); дядя – поэт Зелик Аксельрод. Их разделили многие годы, но жизни и судьбы их тесно связаны, а для меня неотделимы одна от другой так же, как для многих исследователей, критиков, друзей, которые занимались исследованием творчества кого-либо из них. И все трое неотделимы от еврейской культуры.
Братья родились в местечке Молодечно на Виленщине. Дети (в семье были еще брат и сестра) в свободное от хедера время помогали главе семейства возить по местечку тележку с пивом, добывать средства к существованию. Ничто не поощряло их к занятиям искусством, ничто не предвещало этих занятий. Более того, мой дед безжалостно уничтожал разбросанные по дому первые стихи и первые рисунки своих непутевых сыновей. Художественные впечатления детства ограничивались пением родителей, а также пением хазана в местной синагоге, талесами и подсвечниками со свечами. Но, видимо, было что-то в генах…
Первая сильная эмоциональная встряска – изгнание евреев из прифронтовой полосы во время Первой мировой войны. По официальной версии, евреи из-за сходства языков могли сотрудничать с немцами. Долгие скитания по России запечатлены в ранней поэме Зелика «Осень 1915 (Беженцы)»:
Ночь долга. Покой. Дремота.
Плач колес. Шуршит солома.
Может быть, горюет кто-то
Что меня давно нет дома…
(Перевод мой. – Е.А.)
Многие рассказывали о сходстве братьев, и не только внешнем. Доброта, деликатность, бескорыстие, душевная чистота, даже детскость были присущи обоим. Но в зрелые годы их редко видели вместе. Каждый пошел своим путем. Зелик учился в Педагогическом институте им. Бубнова и в Литературном институте им. Брюсова в Москве, потом работал в Детском доме в Минске. В 1921 году (на самом деле, в 1922-м – В.Р.) вышла первая тоненькая книжка его стихов «Трепет» (на идиш). Ни на кого не похожий лирический голос сразу привлек к себе внимание читателей – в то время у литературы на идиш была большая и увлеченная аудитория – и, к сожалению, критиков, которые всю недолгую жизнь поэта не спускали с него бдительных глаз (но об этом чуть ниже). Зелик работал отвественным секретарем, а потом редактором журнала «Штерн» и вместе с Изи Хариком возглавлял секцию еврейских писателей при Союзе писателей Белоруссии.
Дебют моего отца можно отнести к тому же 1921 году, когда он выставил 36 своих работ на выставке белорусских художников в Минске, после чего с рекомендацией Д.Штеренберга отправился в Москву, во ВХУТЕМАС – лучший художественный институт страны, о котором мечтали тогда все молодые художники. Еще не переступив порога знаменитого вуза, прямо на заснеженном дворе Меир Аксельрод показал свои работы профессору В.А. Фаворскому – и сразу был принят, хотя занятия уже начались. Юношу из местечка как одного из самых талантливых студентов быстро признала художественная интеллектуальная элита. О нем писали крупные искусствоведы, он состоял в обществе «4 искусства», куда входили крупнейшие мастера старшего поколения: Д.Штеренберг, Р.Фальк, К.Петров-Водкин, М.Сарьян. Преподаватели ВХУТЕМАСа отдавали ему целую стену на своих выставках и предлагали экспонировать все, что ему заблагорассудится. Впоследствии отца никто уже так не баловал. В 20-х – начале 30-х гг. М.Аксельрод выставлялся во Франции, в Англии, Голландии, Германии, Америке.
Во время каникул отец наезжает к семье в Минск, где на литературных вечерах с огромным успехом выступает его брат, одной из неистовых поклонниц которого становится студентка Педагогического техникума Ривка Рубина. Зелик и знакомит ее с Меиром, и Ривка делается такой же восторженной поклонницей и старшего брата. Самоотверженное, отчаянное поклонение обоим она пронесла через всю свою жизнь – и когда была профессором Минского педагогического института, и когда (уже в Москве) писала свои книги. Благодаря ее энергии были изданы посмертные сборники Зелика Аксельрода и в оригинале, и в переводе на русский, благодаря ей состоялись посмертные выставки Меира Аксельрода – в Ленинграде, Тбилиси, Смоленске и дважды в Москве, благодаря ей вышла в 1982 г. монография о творчестве М.Аксельрода. А каких усилий ей это стоило, знает, пожалуй, только моя семья да еще читатели ее повестей «Письма отца», «В осенний день», наверно, не подозревающие, что эти повести во многом автобиографические. Бесконечные унизительные хождения по чиновникам от искусства, когда кажется – и не без оснований, – что никому до тебя, так же как и до предмета твоих хлопот, нет дела, а роль просительницы ох как незавидна! Валидол, снотворные – и снова по кабинетам. Но зато какая радость, какое ни с чем не сравнимое счастье – днями и ночами вместе с неутомимыми сотрудниками музеев благоговейно рассматривать тысячи работ, оставленных художником. Бережно достаешь лист из папки, и обнаруживаешь, что он исписан с обеих сторон – бумаги не хватало, шли в ход старые плакаты, обои. (Замечу в скобках, что на обои в их прямом назначении денег не было. Стены в нашем послевоенном жилье были оклеены оранжевой бумагой). Отец не замечал окружающей нищеты, он был одержим своим делом, я не помню его без бумаги и карандаша даже во время тяжелых болезней, когда врачи настрого запрещали ему рисовать. И пусть в семиметровую каморку невозможно втиснуть мольберт, а потолок поддерживают два колышка, а голландка бессовестно чадит и фанерная перегородка не защищает от визгливой браним соседей, равно громогласных и в застольях, и в похмельях, да еще и в газетах покусывают – то «уныло-трактованным» обзовут, то «формалистом» (расхожая кличка для неугодных властям художников во второй половине 30-х гг.) – все несущественно. Был один письменный стол на двоих. Мама сидела за ним, кутаясь в платок, поджав ноги. За этим столом написаны труды о Шолом-Алейхеме и И.-Л Переце, статьи о современных еврейских писателях, за этим столом она переводила: для души – с идиш, для заработка – с белорусского и румынского (языки ей давались молниеносно)… На другую сторону стола, на тахту, на этажерку ложились бесчисленные эскизы отца – то к очередному изданию «Заколдованного портного» Шолом-Алейхема, то к спектаклям ГОСЕТа…
А Зелик тем временем «зарабатывает» свой арест, которого, впрочем, давно ждал: подсознательно – с того момента, как критики наперебой стали изобличать его «буржуазный национализм», «нездоровый интерес к прошлому», «порочный уход от бурной действительности» – и сознательно, после арества в 1937 году его ближайшего друга, замечательного поэта Изи Харика и многих живших в Минске еврейских литераторов. Фактически уничтожение еврейской культуры началось именно в Минске. Остановлюсь, чтобы процитировать несколько строк Зелика, где за самоиронией прячутся растерянность и ущемленность все возрастающими, увы, нелитературными требованиями времени:
– Ты отстаешь, –
опять твердят друзья
Прибавить шагу
ты не хочешь, видно!
Уже седеет голова твоя…
Ах, Зелик, Зелик,
и тебе не стыдно?
(Перевод мой. – Е.А.)
В 1939 г. Зелик едет в Белосток, где опекает группу бежавших из оккупированной Польши еврейских писателей, встречает там Перл Вайсенберг – дочь писателя – и вскоре женится на ней. Главные «преступления» еще впереди.
З.Аксельрод был одним из немногих, кто подписал протест против ликвидации еврейских школ в Советском Союзе, против решения закрыть газету на идиш в Вильнюсе. По рассказам близких, он исчез после стычки с одним из партийных руководителей – комиссаром Гершманом. Впрочем, предполагаемых «мелких» причин было много. Так, например, вдова поэта Перл Аксельрод-Вайсенберг рассказывает, как Зелик обидел одного из самых старательных критиков по фамилии Модель, которого он в частном разговоре назвал «модель критика». Возможно, тот не простил меткого прозвища, но вскоре и сам попал в ту же мясорубку.
Впервые об обстоятельствах гибели Зелика мои родители услышали от поэта Эли Кагана во время краткой паузы между тюрьмой, из которой ему удалось спастись и фронтом, с которого вернуться не довелось.
Когда немцы подходили к Минску, минскую тюрьму решено было эвакуировать в центр страны. Но предварительно нужно было избавится от балласта, от «социально чуждых». Согласно услышанному впоследствии рассказу литератора Г.Березкина, заключенных разделили на две колонны – уголовников и политических. Кто догадался выдать себя за уголовника, остался жить и даже, по некоторым версиям, был отпущен на все четыре стороны. Простодушных, вроде Зелика Аксельрода, не скрывших, что арестованы по 58-й статье, повели на опушку ближайшего леска и расстреляли. Круг замкнулся. В начале Первой мировой войны Зелик был российскими властями изгнана из дому, в начале Второй мировой он был ими изгнан из жизни.
Еще в стихотворении 1924 года Зелик Аксельрод предсказал свою судьбу:
Ночь, пустотой пудовой налитая,
Молчала.
Город замерший молчал,
Не выстрелы недавние считая,
А имена убитых наповал.
(«Расстрелянный», перевод мой. – Е.А.)
Мама пишет в своих воспоминаниях о Зелике, что, когда стало известно о его аресте, Перец Маркиш, не раздумывая, бросился хлопотать о нем, к нему присоединился критик Арон Гурштейн, вскоре погибший в московском ополчении, удалось добиться вмешательства И.Эренбурга. Естественно (или противоестественно, все эти усилия ни к чему ни привели.
Мой отец на свои бесконечные запросы о судьбе брата получил уже после 1956 года два ответа: в одном говорилось, что никаких данных о смерти З.Аксельрода не имеется, в другом – что «дело прекращено за отсутствием состава преступления».
Я могу только догадываться, чем была для моих родителей гибель Зелика, мои детские воспоминания сохранили ту атмосферу счастья, которая воцарялась на нашей Баррикадной, 8-б, когда там среди других никогда не переводившихся гостей внезапно возникал вечно рвущийся куда-то Зелик…
Прошли годы. После «антикосмополитической» кампании, «дела врачей» мама ходила по редакциям в поисках работы – переводов или редактуры, отец тоже перебивался случайными заработками, хотя никогда ничего не делал только для заработка – он умел вносить творческое начало во все, чем бы ни занимался, – даже в плафоны для сельскохозяйственной выставки. А по ночам, прячась от соседей, сушили сухари. Но пронесло. После 1956 года стало легче, маму начали понемногу издавать, а отца выставлять, но первая большая выставка в Москве (совместно с М.Горшманом и А.Лабасом) состоялась только в 1966 году. Как это ни противоестественно, в центре Москвы, на кузнецком мосту, красовалась афиша с тремя еврейскими фамилиями. Характерно, что после этой выставки и Горшман, и отец оказались в больнице – так велико было волнение. Выставка прошла с колоссальным успехом. На ней обнаружилось, что в каком бы жанре отец ни работал – в центре его творчества всегда был меняющийся мир российского еврейства. В его работах 20-х гг. нежность, любовь к модели сочетались с точностью и остротой характеристик – мир еврейской бедноты, старики и дети, переселнцы, нищие, изгнанные с насиженных мест, бегущие от погромов.
В начале 30-х гг. отец ездил в еврейскую сельскохозяйственную коммуну в Крыму, где увлеченно работал над серией акварелей и гуашей. Впоследствии, как известно, большинство этих разогнанных коммун погибли – кто в сталинских, кто в гитлеровских лагерях. Выставка работ из серии «В степи» (коммуна «Войо-Нова») экспонировалась в двух музеях Израиля. Еврейским художником отец оставался всегда – и когда в последние годы жизни (он скончался в 1970 г.) писал большие темперные композиции «Гетто», где нет акцентировки на ужасах, а трагизм передан противостоянием красоты и гармонии надвигающемуся хаосу, и когда, подводя итоги, хоть и не отдавая себе в этом отчета, писал серию пейзажей «Воспоминания о старом Минске». Многие портреты, написанные в 60-е гг. – образ еврейской духовности. Моделями отца были Овсей Дриз, Этель Ковенская, Рувим Фраерман, Борис Слуцкий, Виктор Шкловский, Аркадий Райкин…
Мама писала прозу, издавала книги на еврейском и в переводе на русский, большая часть переводов в книгах «Вьется нить» и «Странный день» выполнена ею самой. Ее ввели в редколлегию журнала «Советиш геймланд», из которой она демонстративно вышла, когда в журнале начались массированные нападки на Израиль. Мама пережила отца на 17 лет, и, несмотря на неутихающее горе, ее воля и творческая энергия были поразительны. Уже оставшись одна, она создала такие значительные вещи, как «Письма отца», «Конь и сапоги», «Странный день». Кроме того, ее поддерживала забота о творческом наследии Меира Аксельрода и Зелика Аксельрода.
Я была поражена, когда в Иерусалиме обнаружила выгравированное на мемориальном камне имя Зелика Аксельрода; работы Меира Аксельрода приобретены крупнейшими музеями России и СНГ (Третьяковской галереей, Русским музеем, Музеем изобразительных искусств им. Пушкина и др.), Музеем Израиля, музеем «Яд ва-Шем», Еврейским музеем в Германии, многими коллекционерами. Издан альбом.
Жизнь художника худо-бедно продолжается. Но как продлить жизнь прозаика и поэта, писавших на идиш, этого я не знаю.
Источник: «Еврейский камертон» (приложение к газете «Новости недели»), 3.02.2000. С.22-23.
|
