Сцена разворачивается в роскошном будуаре
ГОСПОЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ, ЭЖЕНИ, ДОЛЬМАНСЕ
ЭЖЕНИ, в изумлении, что видит мужчину, которого не ожидала здесь найти.
- О Боже! Моя дорогая, нас выдали!
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ, не менее удивлённая. - Странно, сударь, что Вы уже
здесь!
Вас ведь пригласили явиться к четырём?
ДОЛЬМАНСЕ. - Я хотел поскорее вкусить счастье видеть вас, мадам. Я
встретил вашего брата, он почувствовал, что моё присутствие окажется вам
полезным, когда вы станете давать уроки мадемуазель. Он догадался, что
именно здесь будет находится лицей, где будет вестись преподавание. Он
тайком провёл меня в ваши покои, вовсе не предполагая, что вы можете
рассердиться. Что же касается его самого, он знает, что его практические
занятия потребуются только после теоретических рассуждений, поэтому он
появится позже.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Знаете, Дольмансе, это неожиданное изменение...
ЭЖЕНИ. - ... из-за которого я не желаю оказаться обманутой, моя милая
подруга.
Всё это из-за вас... По крайней мере, могли бы со мной
посоветоваться... а вместо этого вы меня позорите. Это неизбежно нарушит
все наши планы.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Уверяю, Эжени, мой брат несёт ответственность за
это, а не я. Но здесь нет причин для тревоги. Дольмансе, которого я знаю
как человека деликатного и с философским складом ума, будет весьма полезен
для твоего обучения. Он лишь будет способствовать выполнению наших
замыслов. Он никому не проболтается, на него можно положиться так же, как
и на меня.
Поэтому советую тебе, милая моя, познакомиться поближе с этим
человеком, в высшей степени одарённым способностью воспитать тебя, повести
тебя по пути счастья и наслаждений, которые мы хотим отведать вместе.
ЭЖЕНИ, краснея. - О! Всё равно, меня это так огорчило...
ДОЛЬМАНСЕ. - Полно, прелестная Эжени, успокойтесь... Стыд - это
старомодная добродетель. С вашим очарованием вам должно быть прекрасно
известно, как без него обходиться.
ЭЖЕНИ. - Но приличия...
ДОЛЬМАНСЕ. - Ха! Варварство, на которое в наши дни не обращают внимания.
Они противоречат Природе! (Дольмансе хватает Эжени, обнимает её и
целует.)
ЭЖЕНИ, пытаясь вырваться из его объятий. - Перестаньте, сударь!.. Вы
обращаетесь со мной без всякого ко мне уважения!
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Эжени, послушай меня, давай перестанем вести себя
по-ханжески с этим очаровательным джентльменом. Я знакома с ним не лучше,
чем ты, однако взгляни, как я ему отдаю себя! (Целует его взасос.) Бери с
меня пример.
ЭЖЕНИ. - О! С огромной радостью - кому же мне подражать, как не тебе?
(Она принимает объятья Дольмансе, который страстно целует её, проникая
языком ей в рот.)
ДОЛЬМАНСЕ. - Очаровательное, восхитительное создание!
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ, целуя её так же. - Ты что же думаешь, девонька, я
упущу свой черёд? (При этом Дольмансе, держа в объятиях сначала одну, а
потом другую, примерно четверть часа лижет каждую из них, а они лижут друг
друга и его.)
ДОЛЬМАНСЕ. - Ах! От этих прелиминарий желание начинает меня пьянить!
Сударыни, здесь ужасно жарко, давайте скинем одежды, нам будет гораздо
удобнее вести беседу.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Вы правы, сударь. Наденем эти газовые сорочки: они
будут скрывать лишь те наши прелести, которые пока надо прятать от желания.
ЭЖЕНИ. - В самом деле, дорогая, вы склоняете меня к таким вещам!..
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ, помогая ей раздеться. - Совершенно нелепым, не так ли?
ЭЖЕНИ. - Уж во всяком случае, очень неприличным, я бы сказала... Ах!
как ты меня целуешь!
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Прелестная грудь!.. Это роза, только сейчас
полностью расцветающая.
ДОЛЬМАНСЕ, разглядывая груди Эжени, но не прикасаясь к ним. - ... и
которая обещает другие прелести... куда более предпочтительные.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Более предпочтительные?
ДОЛЬМАНСЕ. - О да! Клянусь честью! (Говоря это, Дольмансе пытается
повернуть Эжени, чтобы изучить её сзади.)
ЭЖЕНИ. - Нет-нет, умоляю вас!
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Нет, Дольмансе... Я пока не хочу, чтобы вы видели
предмет, имеющий на вас такое влияние, что, раз увидев его, вы не сможете
рассуждать хладнокровно, а мы нуждаемся в ваших уроках. Сначала преподайте
их нам, а потом мирты, которых вы так домогаетесь, станут вашей наградой.
ДОЛЬМАНСЕ. - Хорошо. Но для наглядности, чтобы дать этому милому
ребёнку первые уроки разврата, необходимо, мадам, ваше согласие
участвовать в упражнении, которое должно последовать.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Так и быть! Ну, хорошо, смотрите, я совершенно
голая.
Можете строить свои рассуждения с моей помощью сколько хотите!
ДОЛЬМАНСЕ. - Ах! какое прекрасное тело!.. Это сама Венера, украшенная
Грациями!
ЭЖЕНИ. - О! моя дорогая подружка, какая прелесть! Какой восторг! Я хочу
пожирать тебя глазами, хочу покрыть тебя поцелуями. (Она это проделывает.)
ДОЛЬМАНСЕ. - У неё прекрасные задатки! Но умерьте немножко свой пыл,
прекрасная Эжени, пока мне нужно только ваше внимание.
ЭЖЕНИ. - Да-да, давайте продолжать, я слушаю... Но как она красива...
такая пухленькая, такая свежая!.. Не правда ли, сударь, моя подруга
очаровательна?
ДОЛЬМАНСЕ. - Конечно же, она прекрасна... чудо на неё глядеть. Но я
убеждён, что вы ни в чём ей не уступаете... А теперь слушайте меня
внимательно, прелестная маленькая ученица, иначе, если вы не будете
послушной, я воспользуюсь всеми правами, щедро дарованными мне званием
вашего ментора.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - О да, Дольмансе, отдаю её на ваше попечение. Если
она будет плохо себя вести, дайте ей нагоняй.
ДОЛЬМАНСЕ. - Вполне возможно, что мне не удастся ограничиться одними
увещеваниями.
ЭЖЕНИ. - О Боже! Вы меня пугаете... Что же вы тогда со мной сделаете,
сударь?
ДОЛЬМАНСЕ, заикаясь от волнения и целуя Эжени в губы. - Накажу...
покараю.
Я буду взыскивать с этой прелестной жопки за провинности головы. (Он
шлёпает её поверх газовой сорочки, которая теперь надета на Эжени.)
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Да, я одобряю намерение, но не согласна с вашими
действиями. Давайте-ка начнём урок. А то краткое время, которым мы
располагаем, чтобы насладиться обществом Эжени, растратится на
предисловия, и никакого воспитания не получится.
ДОЛЬМАНСЕ, прикасается, по мере объяснения, ко всем участкам тела г-жи
Сент-Анж. - Начинаю. Не стану говорить об этих полушариях плоти: вам,
Эжени, как и мне, хорошо известно, что они равнодушно называются бюст,
груди, сиськи. Наслаждение делает их весьма полезными: любовник, среди
забав, не спускает с них глаз. Он ласкает их, тискает. Некоторые любовники
создают из них престол наслаждения: между двумя холмами Венеры любовник
удобно устраивает свой член, женщина сжимает груди, сдавливает его и,
после некоторых трудов, кое-какие мужчины могут добиться излияния туда
восхитительного бальзама, истечение которого - истинное счастье для
распутников... Кстати, мадам, не пора ли сказать нашей воспитаннице пару
слов о члене, о котором мы будем говорить без умолку?
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Поистине - пора.
ДОЛЬМАНСЕ. - Тогда, мадам, я лягу на канапе, а вы сядьте рядом со мной,
возьмите предмет в руки и сами объясните все его особенности нашей юной
ученице. (Дольмансе ложится, и госпожа Сент-Анж показывает.)
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Этот скипетр Венеры, что перед твоими глазами,
Эжени, является главным орудием любовных наслаждений: его называют член.
Нет ни одной части человеческого тела, куда бы его нельзя было ввести.
Всегда покорный страстям того, кто им владеет, он иногда располагается
здесь (касается пизды Эжени): это обычный путь, наиболее употребительный,
но не самый приятный. В поисках более таинственного храма, именно здесь
(она широко раздвигает ягодицы Эжени и указывает на анус) сластолюбец ищет
блаженство.
Мы ещё вернёмся к этому наслаждению, самому восхитительному из всех.
Рот, грудь, подмышки предоставляют ему новые алтари для воскурения его
фимиама.
Какое бы место он из всех ни предпочёл, после бурных движений, длящихся
несколько мгновений, можно увидеть, как член выбрасывает белую, вязкую
жидкость. Её истечение ввергает мужчину в лихорадку, такую сильную, что
она доставляет ему самые сладкие удовольствия, которые он может испытать в
жизни.
ЭЖЕНИ. - Как бы я хотела увидеть истечение этой жидкости!
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Для этого я только должна вибрировать своей рукой:
смотри, как он возбуждается по мере того, как я его тру и тяну!
Движения эти называются онанизм, а развратники употребляют термин дрочка.
ЭЖЕНИ. - Пожалуйста, милая моя подруга! Позволь мне подрочить этот
восхитительный член!
ДОЛЬМАНСЕ. - Осторожнее! Я ведь потом не смогу... нет, не мешайте ей,
мадам, от её бесхитростности он у меня стоит, как железный.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Ничего хорошего не выйдет из вашего возбуждения,
Дольмансе. Будьте благоразумны: истечение семени ослабит животное, сидящее
в вас, и соответственно уменьшится жар ваших рассуждений.
ЭЖЕНИ, ощупывая яйца Дольмансе. - О! как жаль, милая, что ты
сдерживаешь мои желания!.. Но эти шарики... для чего они? Как они
называются?
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Научный термин - гениталии... мужские гениталии...
Яички - это произведение искусства. Они являются хранилищем
плодоносного семени, о котором я только что сказала. Его извержение в
утробу, или матку женщины производит человеческие особи но не будем
останавливаться на этих деталях, Эжени, ибо они имеют отношение больше к
медицине, чем к разврату.
Красивая девушка должна думать только о ебле, а не о родах. Минуем всё,
что связано с тоскливым делом размножения, и с этого момента мы будем
причислять себя главным образом, нет, исключительно к тем развратникам,
чья суть чужда размножению.
ЭЖЕНИ. - Но, моя милая подруга, когда этот огромный член, который я
едва могу охватить рукой, когда этот член, проникнет, а это возможно, по
твоему заверению, в такую крошечную дырочку, как дырочка твоего зада, это
должно причинять женщине жуткую боль.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Куда бы он ни проникал, сзади или спереди, если
женщина к этому не привыкла, она всегда страдает. Природе по нраву, чтобы
мы достигали счастья только через боль но как только боль утихнет, и член
окажется, где следует, ничто не может сравниться с наслаждением, которое
испытываешь от проникновения члена в нашу жопу, оно бесспорно куда сильнее
любого ощущения от его проникновения в передок. Кроме того, скольких
опасностей может избежать женщина! Меньше риска для здоровья, и никакой
опасности забеременеть. Пока я больше ничего не стану говорить об этом
наслаждении наш учитель, Эжени, вскоре глубоко проанализирует его и,
сочетая теорию с практикой, надеюсь, убедит тебя, моя дорогая, что этому
наслаждению ты должна отдать предпочтение.
ДОЛЬМАНСЕ. - Я прошу вас поскорей закончить демонстрацию, мадам, я не
могу больше сдерживаться я спущу, несмотря на свои старания, и этот
грозный член лишится своей мощи и не сможет послужить вашему обучению.
ЭЖЕНИ. - Как? Он обессилел бы, если бы потерял семя, о котором ты
говоришь, моя дорогая?!.. О! Позволь мне сделать так, чтобы он его
потерял, я хочу посмотреть, что с ним произойдёт... Притом, мне доставило
бы такое удовольствие видеть, как оно течёт!
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Нет-нет, Дольмансе, встаньте. Учтите, что это -
плата за ваши труды, и я вручу вам её, только когда вы её заслужите.
ДОЛЬМАНСЕ. - Пусть будет так. Но чтобы наши речи о наслаждении звучали
для Эжени более убедительно, не подрочите ли вы Эжени передо мной - ведь
вы не сочтёте это противоречащим нашим урокам наслаждения, которые мы ей
даём?
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Нет, конечно и я возьмусь за дело с радостью,
потому что это сладострастное занятие только поможет нашим урокам. Ляг на
канапе, моя сладкая.
ЭЖЕНИ. - О Боже! Какой восхитительный альков! Но почему так много
зеркал?
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Они на тысячу ладов повторяют позы и движения
любовников и бесконечно умножают наслаждения для тех, кто располагается на
этой оттоманке. Таким образом, всё становится на виду, и ни одна часть
тела не может быть скрыта. Эти отражения собираются группами вокруг
любовников и становятся подражателями их удовольствий, и это зрелище
опьяняет любовников похотью и доводит их до оргазма.
ЭЖЕНИ. - Какое замечательное изобретение!
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Дольмансе, разденьте-ка сами свою жертву.
ДОЛЬМАНСЕ. - Это не составит труда: ведь нужно лишь снять этот газ,
чтобы обнажить самые соблазнительные прелести. (Он её обнажает, и его взор
прежде всего обращается к её заду.) Итак, я наконец увижу эту
божественную, эту бесценную жопу, на которую я возлагаю такие пылкие
надежды!.. О, Господи!
Какая дородная плоть, как она прохладна, сколько ошеломляющего
изящества!..
Более прекрасной я не видывал!
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Негодник! Как эти начальные хвалы выдают твои вкусы
в наслаждениях!
ДОЛЬМАНСЕ. - Но разве может что-либо в мире с этим сравнится?.. Где
может любовь найти лучший алтарь?.. Эжени... божественная Эжени, позвольте
мне покрыть нежнейшими ласками эту жопу! (Вне себя, он щупает её и с
восхищением целует.)
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Остановитесь, распутник!.. Вы забываете, что Эжени
принадлежит мне одной. Она будет вашей наградой за уроки, которые она от
вас ждёт, ибо, только преподав ей эти уроки, вы получите её в подарок.
Умерьте ваш пыл, а не то вы меня рассердите.
ДОЛЬМАНСЕ. - Плутовка! Да вы просто ревнуете... Хорошо же, дайте мне
вашу собственную: я воздам ей подобные почести. (Он приподнимает сорочку
госпожи де Сент-Анж и ласкает её зад.) Ах, мой ангел, как он прекрасен,...
он тоже восхитителен. Дайте-ка я сравню их... хочу посмотреть, когда
они рядышком: это Ганимед возле Венеры! (Осыпает и тот и другой поцелуями.)
Чтобы продлить сие чарующее зрелище такого обилия красоты, не
соблаговолите ли, мадам, обнять Эжени, и представить моему взору эти
прелестные жопы, кои я так обожаю!
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Извольте! Вот!.. Вы удовлетворены? (Они
переплетаются телами так, что обе жопы оказываются перед лицом Дольмансе.)
ДОЛЬМАНСЕ. - Лучше не придумаешь: именно то, что я хотел. А теперь
распалите эти роскошные жопы огнём похоти пусть они ритмично поднимаются и
опускаются пусть они повинуются возбуждению, в то время как наслаждение
будет их влечь к движению... О, прекрасно, прекрасно, это восхитительно!...
ЭЖЕНИ. - Ах, душенька, какие удовольствия ты мне доставляешь!.. А как
называется то, что ты сейчас делаешь?
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Дрочить, моя крошка... доставлять себе наслаждение.
Постой-ка, давай изменим позу. Посмотри внимательно на мою пизду... так
называется храм Венеры. Тщательно исследуй пещерку, которую закрывает твоя
рука: я приоткрою её. Вот это возвышение, что ты видишь над ней,
называется лобок он украшается волосами обычно лет в
четырнадцать-пятнадцать, когда у девушки начинаются менструации. А здесь,
чуть выше, штучка в форме язычка - она называется клитор. В нём
сосредоточена вся сила женских чувств. Это и есть моя сердцевина.. Стоит
меня здесь пощекотать, как я впадаю в беспамятство от наслаждения...
Ну-ка, попробуй... Ах, сладкая сучка! Как хорошо ты это делаешь!
Можно подумать, что всю жизнь ты только этим и занималась!.. Довольно!..
Хватит!.. Нет, говорю тебе: я не хочу терять голову!.. Ах! Помогите,
Дольмансе!
Волшебные пальчики этого прелестного ребёнка сводят меня с ума!
ДОЛЬМАНСЕ. - Быть может, вам будет под силу охладить ваши фантазии,
варьируя их - подрочите её сами. Сдерживайте себя, пусть она сама потеряет
голову... Да, вот так, в этой позе, тогда её прелестная жопа находится в
моих руках я буду её слегка дрочить пальцем... Расслабьтесь, Эжени,
откройте все ваши чувства наслаждению. Пусть оно будет единственной целью,
единственным божеством вашей жизни именно этому божеству обязана всё
принести в жертву девушка, и ничто в её глазах не должно быть столь свято,
как наслаждение.
ЭЖЕНИ. - Ничто в этом мире не может быть восхитительнее, я
действительно это чувствую... Я вне себя... Я больше не знаю, ни что
говорю, ни что я делаю...
Какое опьянение охватывает всё моё существо!
ДОЛЬМАНСЕ. - Как кончает маленькая шельма!.. Её анус сжимается так, что
чуть не отхватил мне палец... Как чудно было бы выжопить её в этот момент!
(Он встаёт и тычет хуем в жопу девушки.)
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Немножко терпения! Нашим единственным занятием
должно быть воспитание этой милой девушки!.. Так сладостно её просвещать!
ДОЛЬМАНСЕ. - Ну, ладно! Вы видите, Эжени, как после более или менее
длительной дрочки, семенные железы набухают, увеличиваются и, наконец,
выделяют жидкость, что повергает женщину в восторг необычайной силы. Это
называется спустить. Когда ваша подруга пожелает, я покажу вам, но в более
энергичной и властной форме, как эта процедура происходит у мужчины.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Погоди, Эжени, сейчас я научу тебя новому способу
погружения женщины наслаждение. Раздвинь ляжки.... Дольмансе, видите как я
её располагаю - вся её жопа в вашем распоряжении! Обсасывайте её пока мой
язык вылизывает её пизду и давайте посмотрим, сможем ли мы заставить её
кончить три или четыре раза. Твой лобок очарователен, Эжени. Как же мне
нравится целовать эту плоть, покрытую пушком!.. Я теперь рассмотрела твой
клитор он ещё не полностью сформировался, однако исключительно
чувствителен... Как ты дрожишь и извиваешься!.. Дай-ка мне раздвинуть...
Ах!
Ты и впрямь девственница!.. Опиши, что ты чувствуешь, когда наши языки
проникают одновременно в два твоих отверстия. (И они это делают.)
ЭЖЕНИ. - Ах! Моя дорогая, как это меня пронимает, эти ощущения
невозможно описать! Мне было бы трудно сказать, какой из двух языков
глубже погружает меня в исступленье.
ДОЛЬМАНСЕ. - В этой позе, мадам, мой хуй находится рядом с вами.
Соблаговолите подрочить его, прошу вас, пока я сосу эту великолепную
жопу.
Вонзайте глубже свой язык, мадам, не ограничивайтесь сосанием клитора.
Постарайтесь проникнуть вашим похотливым языком внутрь матки - это
лучший способ ускорить извержение её соков.
ЭЖЕНИ, напрягаясь. - Я больше не могу это выдержать! О, я умираю! Не
покидайте меня, милые друзья, я сейчас упаду в обморок. (Она кончает
промеж её двух наставников.)
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Ну, моя крошка, как тебе понравилось наслаждение,
которое мы тебе доставили?
ЭЖЕНИ. - Я как мёртвая, совершенно измождена... Но, пожалуйста,
объясните мне значение слов, которые вы произносили, а я не понимала.
Прежде всего, что такое матка?
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Это вроде сосуда, напоминающего бутылку, которая
своим горлышком охватывает мужской член. В неё попадает ебальный сок,
выделяемый женскими железами и сперма - следствие эякуляции у мужчины,
которую мы тебе продемонстрируем. От смеси этих двух жидкостей возникает
зародыш, из которого получается то мальчик, то девочка.
ЭЖЕНИ. - А, я понимаю! Это определение объясняет мне одновременно, что
такое ебальный сок до сих пор мне было это не вполне понятно. Но разве
слияние семян необходимо для образования зародыша?
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Разумеется, хотя доказано, что зародыш обязан своим
существованием только мужской сперме, однако, сама по себе, не будучи
смешана с женским семенем, она была бы ничем. То семя, которое мы,
женщины, выделяем, несёт лишь вспомогательную функцию, оно не создаёт, а
лишь помогает созданию, не являясь его причиной. И действительно,
некоторые современные натуралисты утверждают, что оно бесполезно отсюда
моралисты, которые всегда находятся под влиянием научных открытий, решили,
и это заключение весьма правдоподобно, что в таком случае дитя, рождённое
от крови отца, обязано испытывать нежные чувства только к нему. В этом
утверждении есть некоторая привлекательность, и, даже будучи женщиной, я
бы не намеревалась его оспаривать.
ЭЖЕНИ. - В моём сердце я нахожу подтверждение твоей правоты, моя
дорогая: я безумно люблю отца, но испытываю отвращение к своей матери.
ДОЛЬМАНСЕ. - В этом предпочтении нет ничего удивительного я всегда
думал точно так же. Я до сих пор горюю о смерти отца, а когда умерла мать,
огненная радость охватила меня... Я презирал её. Не пугайтесь этих чувств,
Эжени, и укрепитесь в них, они вполне естественны. В нас течёт кровь
только наших отцов, и мы абсолютно ничем не обязаны нашим матерям. Разве,
более того, они не просто согласились принять участие в акте, которого
отец, в противоположность им, добивался? Он желал нашего рождения, тогда
как мать просто уступила. Какая великая разница в чувствах!
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - И на тысячу больше аргументов подтверждает это,
Эжени, если мать ещё жива. Если есть на земле мать, которую надо
ненавидеть, так это, безусловно твоя! Суеверная, набожная, строптивая,
сварливая... а какая страшная ханжа! Держу пари, что эта дура никогда не
изменила мужу. Ах, моя дорогая, как я презираю добродетельных женщин!.. Но
мы ещё вернёмся к этому.
ДОЛЬМАНСЕ. - А теперь не будет ли уместным, если Эжени, под моим
руководством, научится отплачивать вам той же монетой. Я думаю, пусть она
подрочит вас передо мной.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Я приветствую ваше предложение. А пока она меня
дрочит, вы, Дольмансе, уж конечно, будете наслаждаться видом моей жопы?
ДОЛЬМАНСЕ. - Неужели вы способны сомневаться, мадам, в удовольствии, с
которым я воздам ей нежнейшие почести?
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ, подставляя ему ягодицы. - Так, значит, вы находите
меня подходящей?
ДОЛЬМАНСЕ. - Необыкновенно! Я не смогу найти лучше способа оказать вам
все те услуги, которые пришлись так по вкусу Эжени. А теперь, моя
маленькая тигрица, расположитесь на мгновенье между ног вашей подруги и
своим прелестным язычком поласкайте её так, как она только что ласкала вас.
Господи!
В этой позе я смогу распоряжаться обеими вашими жопами: я буду ласкать
- у Эжени и сосать - у её прекрасной подруги. Так... восхитительно... В
каком дивном согласии мы все находимся!
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ, млея. - О Боже, я умираю... Дольмансе, как прекрасно
держать ваш хуй, когда я кончаю!.. Я хочу, утонуть в его малафье, дрочите
его!
Сосите меня! О, божественная ебля! Ах, как я люблю притворяться блядью,
когда мой сок течёт вот так!.. Всё, больше не могу... Вы оба меня
изничтожили...
В
жизни не испытывала столько наслаждения.
ЭЖЕНИ. - Я так рада быть тому причиной! Но ты только что произнесла ещё
одно незнакомое слово. Что означает выражение блядь? Прости, но я ведь
нахожусь здесь, чтобы учиться.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Так, моя милая, называют общедоступных жертв
мужского разврата, всегда готовых покоряться, либо следуя своему
темпераменту, либо ради выгоды. Счастливые и достойные уважения особы,
которых клеймит общество, но которых венчает вольность, и которые
значительно более необходимы обществу, коему они изо всех сил служат, чем
ханжи - эти женщины жертвуют уважением, в котором столь несправедливо им
отказывает общество.
Да здравствуют те, в чьих глазах этот титул является почётным! Эти
поистине милые женщины являются единственными настоящими философами! Что
касается меня, дорогая, вот уже двенадцать лет, как я тружусь, чтобы
заслужить эти лавры. И я уверяю тебя, что если я не работаю блядью, то
всегда представляюсь ею. Скажу больше, я обожаю, когда меня так называют
во время ебли - это оскорбление лишь воспаляет моё воображение.
ЭЖЕНИ. - Моя милая, я думаю, что тоже не огорчилась, если бы меня звали
блядью, хотя, надо признаться, что я ещё не заслужила этот титул. Но разве
добродетель не порицает подобный проступок? Разве она не корит нас за
такое поведение?
ДОЛЬМАНСЕ. - Ах, покончите с добродетелями, Эжени! Принося жертвы
псевдобожествам, найдём ли мы среди них хотя бы одну, что стоит мгновения
удовольствия, которое мы вкушаем, гневя добродетель? Полно, моя сладкая,
добродетель - всего лишь химера, чей культ состоит исключительно из
непрестанных умерщвлений плоти, из бесчисленных бунтов против внушений
темперамента. Разве могут быть естественными такие побуждения? Станет ли
Природа устремлять наши желания на то, что её оскорбляет? Эжени, не
позволяйте дурачить себя женщинам, которые зовутся добродетельными. Их
страсти не похожи на наши, но тем не менее находятся под их влиянием и
зачастую даже более презренны... Честолюбие, гордость, личные интересы, а
чаще всего лишь чувственная немощь владеют ими, и как правило, это просто
вопрос телесной онемелости, безразличия - это существа без желаний. Я
спрашиваю, обязаны ли мы уважать их? Ни в коем случае. Добродетельные
женщины руководствуются в поступках или в своём бездействии исключительно
себялюбием. А раз так, то разве лучше, мудрее, справедливее приносить
жертвы эгоизму, нежели своим страстям? Что касается меня, то я считаю, что
страсти представляют собой значительно большую ценность, и тот, кто
прислушивается только к их голосу, без всякого соменения, мудрее ведь это
единственный голос Природы, а всё остальное - лишь глупость и
предрассудок. Одна капля малафьи, упавшая с этого члена, Эжени, куда
драгоценнее для меня, чем самые возвышенные деяния добродетели, которую я
презираю.
ЭЖЕНИ - (Во время этих рассуждений спокойствие до некоторой степени
восстанавливается женщины, облачившись в свои сорочки, полулежат на канапе
Дольмансе сидит рядом в большом кресле.) Но существуют различные
добродетели. Что вы думаете, например, о набожности?
ДОЛЬМАНСЕ. - Что может значить эта добродетель для неверующего? Да и
кто способен иметь религиозные убеждения? Давайте же исследуем всё по
порядку, Эжени. Не называете ли вы религией договор, связывающий человека
с его Творцом, и который обязывает человека с помощью поклонения
свидетельствовать признательность за жизнь, полученную от этого высшего
создателя?
ЭЖЕНИ. - Лучшего определения дать невозможно.
ДОЛЬМАНСЕ. - Отлично! Если доказано, что человек обязан существованием
только непоколебимым планам Природы, если, стало быть, доказано, что он -
такая же древность на земном шаре, как и сам шар, что человек, подобно
дубу, зерну, минералам в недрах земли, имеет единственную цель -
размножаться, то тогда размножение обусловлено самим существованием
земного шара, который не обязан своим существованием кому бы то ни было.
Если доказано, что этот Бог, которого дураки считают творцом, единственным
создателем всего окружающего, есть лишь извращение человеческого разума,
лишь призрак, созданный в мгновение, когда разум заходит в тупик если
доказано, что существование этого Бога невозможно и что Природа пребывает
в постоянном движении, получая от себя то, что идиоты приписывают щедрости
Бога если предположить, что есть это вялое существо, то оно было бы,
конечно, самым смехотворным из всех существ, поскольку оно оказалось бы
полезным только один раз, и потом миллионы столетий находилось бы в
презренном бездействии и неподвижности. Если предположить, что оно
существовало, как нам описывают религии, то оно было бы наигнуснейшим
существом, поскольку это был бы Бог, допускающий зло на земле, тогда как
его всемогущество могло бы его предотвратить. Если, говорю я, это было бы
доказано, а, безусловно, всё так и есть на самом деле - будете ли вы,
Эжени, верить, что набожность, которая связывает человека с этим глупым,
никчёмным, жестоким и презренным Творцом, является столь необходимой
добродетелью?
ЭЖЕНИ, (госпоже де Сент-Анж). - Вот оно что! Вы хотите сказать, дорогая
подруга, что существование Бога это - иллюзия?
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Вне всякого сомнения, самая прискорбная.
ДОЛЬМАНСЕ. - Чтобы уверовать в неё, нужно прежде потерять рассудок.
Плод ужаса одних и слабости других, этот гнусный фантом, Эжени, бесполезен
земному устройству, и он неминуемо навредил бы ему, потому что Божья воля
должна быть справедливой, и она никогда не смогла бы сочетаться с
несправедливостью, присущей законам Природы. Он должен был бы постоянно
утверждать добро, тогда как Природа должна его желать лишь для компенсации
зла, которое служит её законам. Также было бы необходимо, чтобы Бог
непрестанно оказывал своё влияние, и Природа, один из законов которой -
постоянное действие, стала бы конкурировать с Богом и оказалась бы с ним в
вечном противоречии. Но мне могут ответить, что Бог и Природа едины. Это
абсурд. Вещь созданная не может быть равной существу, её создавшему.
Возможно ли, чтобы карманные часы были часовщиком? Хорошо, могут они
продолжить: Природа это ничто, а вот Бог - всё. Ещё одна глупость! В мире
необходимы две вещи: творящая сила и сотворённое существо. Теперь наша
единственная цель - выяснить, что это за творящая сила, ответить на этот
главный вопрос.
Если материя действует, движется с помощью неведомых нам способов если
движение присуще Природе если, короче говоря, материя, благодаря своей
энергии, может творить, производить, сохранять, поддерживать, держать в
равновесии на бескрайних равнинах вселенной все небесные тела, находящиеся
перед нашим взором, и чей равномерный, неизменный ход наполняет нас
благоговением и восторгом, к чему, в таком случае, выискивать инородную
силу, раз активность присуща самой Природе, а она - не что иное, как
материя в действии? Неужели вы предполагаете, что ваша божественная химера
что-нибудь прояснит? Я ручаюсь: никто не докажет мне существования Бога.
Предположим, что я заблуждаюсь насчёт внутренних свойств материи, тогда
передо мной не более, чем просто трудность. А что делаете вы, предлагая
мне вашего Бога?
Вы предлагаете мне ещё одного бога. И как вы хотите, чтобы я принял за
причину того, что я не понимаю, то, что понимаю ещё меньше? Уж ли не с
помощью методов христианской религии я должен исследовать... сумею узреть
вашего ужасающего Бога? Тогда, давайте же взглянем, как христианство
изображает Бога...
Что вижу я в Боге этой гнусной секты, кроме непоследовательного дикого
существа, создавшего сегодня мир, в устройстве которого он завтра
раскается?
Что я увижу в нём, кроме слабосильного существа, которое не способно
заставить человека подчиняться его законам? Человек побеждает Бога, хоть и
создан им, и может оскорбить Бога, заслужив тем самым вечные муки! Что за
слабак, этот Бог!
Как он мог создать всё, что нам известно, и не суметь сделать человека
по своему образу и подобию? И тут вы ответите, что если бы он создал
человека именно таким, то человек не имел бы заслуг перед своим творцом.
Какая пошлость! И почему так необходимо, чтобы человек имел заслуги перед
своим Богом? Если бы человек был создан абсолютно добрым, он никогда бы не
смог творить зла - только тогда работа была бы достойна Бога.
Предоставлять человеку выбор - значило искушать его и необъятное
могущество Бога давало ему полную возможность предвидеть результат.
Получается, Бог с наслаждением обрёк на страдания существо, которое он сам
создал. Как страшен этот ваш Бог!
Настоящее чудовище! Найдётся ли преступник, более достойный нашей
ненависти, нашей безжалостной мести! И всё же, неудовлетворённый столь
грандиозно завершённым делом, он топит человека, дабы обратить его, он
сжигает его, он его губит.
Но всё это не может изменить человека ни на йоту. Более могучее
существо, чем этот злодейский Бог - Дьявол, как и прежде, сохраняя свою
власть, всегда бросающий вызов своему творцу, с помощью соблазнов успешно
сбивает с пути стадо, которое направляет к себе Всевышний. Ничто не может
преодолеть обращённую на нас силу этого демона. Представьте себе жуткого
Бога, которого вы проповедуете: у него есть сын, единственный сын,
порождённый весьма странным образом. Ибо, поскольку человек ебётся, он
повелел, чтобы его Бог тоже ебался, так что Бог отделил от себя
соответствующую часть и отсылает её с небес вниз. Быть может, вы
воображаете, что это божественное создание явилось в небесных лучах,
посреди ангельского кортежа, на виду у всей вселенной?
Вовсе нет: именно на груди еврейской шлюхи, именно в обыкновенном
свинарнике было возвещено, что явился Бог, который спасёт землю! Вот оно,
достойное происхождение, предписываемое этой выдающейся личности! Но у
него благородная миссия - выведет ли он нас из заблуждений?
Давайте всмотримся в него. Что он говорит? Что делает? В чём состоит
его высокая миссия? Какую тайну он собирается раскрыть? Какой догмат он
нам предписывает? В каких деяниях, наконец, засияет его величие?
Сначала я вижу туманное детство несколько, без сомнения, развратных
услуг, оказанных этим распутником жрецам Иерусалимского храма затем
исчезновение на пятнадцать лет, во время которого мошенник будет отравлять
себя всякими измышлениями египетской школы, которые он занесёт в Иудею.
Едва он там вновь появляется, как начинает бредить, будто он - сын Бога,
равный отцу своему. К этому союзу он присоединяет ещё одного призрака,
называя его Святым Духом. И эти три лица, клянётся он, должны быть лишь
одним лицом!
Чем больше эта бессмысленная тайна поражает разум, тем уверенней наглец
говорит, что великой заслугой будет принять её на веру... и грозит карой
за отказ.
Этот недоумок уверяет, что для того, чтобы спасти всех нас, он, хотя и
Бог, облёкся смертной плотью, войдя в тело человеческого ребёнка. И
ослепительные чудеса, которые он намерен сотворить, вскоре убедят в этом
весь мир! На непристойном ужине мошенник и впрямь якобы превращает воду в
вино на десерт он кормит нескольких разбойников каким-то провиантом,
заранее припрятанным его сторонниками. Один из приятелей притворяется
мёртвым, а наш самозванец его воскрешает. Затем он удаляется на гору и
там, лишь перед двумя-тремя дружками, делает трюки, которые заставили бы
покраснеть от стыда самого скверного шута наших дней.
Кроме того, яро проклиная тех, кто не уверовал в него, этот мошенник
сулит рай всем болванам, которые согласятся ему внимать. Он ничего не
пишет, потому что он невежда, очень мало говорит, потому что он глуп, ещё
меньше делает, поскольку он слаб. В конце концов, выведя из терпения
должностных лиц своими бунтарскими выходками, шарлатан сам распинает себя
на кресте, предварительно заверив сопровождающих его прохвостов, что
каждый раз, когда они станут его призывать, он будет сходить к ним, и они
будут его поедать.
Его пытают, и он смиряется с этим. Его дражайший папаша, этот великий
Бог, о котором он дерзнёт сказать, что тот спускается к нему, не оказывает
сынку помощи в эту тяжёлую минуту. Вот он вам, негодяй, с которым
обращаются, как с последним из бандитов, достойным вожаком которых он был.
Собираются его прихвостни: Мы пропали, - говорят они, - все наши
надежды погибли, если мы не придумаем какой-нибудь хитрости. Напоим
стражу, охраняющую Иисуса, затем выкрадем его тело, пустим слух, что он
воскрес - это надёжный трюк. Если поверят в наш обман, возникшая религия
распространится, и она покорит весь мир... За дело! Так они состряпали
свои делишки. У скольких мерзавцев наглость вытесняет достоинство! Труп
похитили дураки, женщины и дети вопят во всё горло: Чудо!. Однако в этом
городе, запятнанном кровью Бога, никто не хочет в него верить, не
происходит ни одного обращения. Более того, происшествие кажется настолько
ничтожным, что о нём не упоминает ни один историк. Только ученики
самозванца надеются постепенно извлечь выгоду из обмана.
Эта деталь исключительно важна, и давайте хорошенько запомним её. Они
выжидают несколько лет, прежде чем воспользоваться своей махинацией. В
конце концов, они воздвигают шаткое сооружение своей отвратительной
доктрины. Люди падки на любую новизну. Опасаясь императорского деспотизма,
мир соглашается с необходимостью революции. Этих врунов слушают всё
охотнее, и они достигают быстрых успехов. Такова история всех заблуждений.
Вскоре алтари Венеры и Марса заменяют на алтари Иисуса и Марии
публикуют жизнеописания самозванца этот пресный вымысел приходится по
вкусу глупцам Иисусу приписывают высказывания сотни вещей, которые никогда
не приходили ему в голову. Несколько его собственных бессмыслиц тотчас
становятся основой его морали, а поскольку этот водевиль разыгрывается для
бедняков, милосердие стало первой добродетелью. Насаждаются дикие ритуалы
под названием таинства. Самое оскорбительное, самое отвратительное, это
когда у священника, погрязшего в преступлениях, есть, тем не менее, власть
несколькими магическими словами заставить Бога оказаться в кусочке хлеба.
Без всякого сомнения, этот постыдный культ был бы уничтожен в зародыше,
если бы он вызвал презрение, которого он заслуживает. Но его вздумали
преследовать, и в результате он лишь неизбежно укрепился.
Даже сегодня он падёт, если его высмеют. Искусный Вольтер никогда не
пользовался иным оружием, и - он единственный из всех писателей, кто может
похвастаться количеством своих приверженцев. Такова, Эжени, краткая
история Бога и религии. Подумайте, какой трактовки достойны эти небылицы и
определите своё отношение к ним.
ЭЖЕНИ. - Мой выбор ясен: я презираю все эти больные фантазии да и сам
Бог, за которого я держалась из слабости или невежества, внушает мне
сейчас только ужас.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Поклянись же никогда о нём больше не думать,
никогда им не обременяться, никогда в жизни не взывать и не возвращаться к
нему.
ЭЖЕНИ, (бросаясь на грудь госпожи де Сент-Анж.) - Ах, клянусь в этом,
будучи в твоих объятьях! Я ведь вижу, что всё, что ты требуешь - это для
моего блага, и ты не позволишь, чтобы моё спокойствие нарушалось этими
воспоминаниями!
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Разве могли у меня быть иные побуждения?
ЭЖЕНИ. - Но, Дольмансе, мне кажется, что анализ добродетели увёл нас к
размышлению о религиях. Сделаем шаг назад. Какой бы нелепой ни была
религия, нет ли каких-нибудь добродетелей, ею предписанных, развитие
которых может содействовать нашему счастью?
ДОЛЬМАНСЕ. - Хорошо, давайте посмотрим. Не целомудрие ли эта
добродетель, которую разрушают ваши глазки, несмотря на то, что весь ваш
облик олицетворяет её? Намерены ли вы принять обязательство сражаться со
всеми проявлениями Природы пожертвуете ли вы ими ради бесполезной и
смехотворной чести: никогда не иметь никакой слабости? Будьте справедливы
и ответьте мне, милая подружка: думаете ли вы, что в этой абсурдной и
опасной чистоте души вы найдёте все наслаждения противостоящего ей порока?
ЭЖЕНИ. - Нет, должна заявить, что я в ней ничего не нахожу я не
чувствую ни малейшей склонности к целомудрию, а к пороку испытываю
непреодолимое влечение. Но, Дольмансе, разве милосердие и
благотворительность не смогли бы принести счастье каким-нибудь
чувствительным душам?
ДОЛЬМАНСЕ. - Пошлите вон эти добродетели, порождающие только
неблагодарных! Впрочем, не заблуждайтесь, моя очаровательная подружка:
благотворительность, несомненно, скорее порок гордыни, нежели истинная
добродетель в душе тут вовсе не единственное желание совершить доброе
дело, а лишь показная забота о ближнем. Сколько раздражения вызывает
поданная милостыня, о которой не стало широко известно. Тем более, не
воображайте, Эжени, что деяние это, как принято считать, повлечёт за собой
только благие последствия что касается меня, то я считаю это величайшим
надувательством.
Благотворительность приучает бедняка к подаяниям, которые расслабляют
его.
Ожидая от вас милостыни, он перестаёт работать а когда подачки
прекращаются, он становится вором или убийцей. Со всех сторон я слышу
голоса, требующие покончить с нищенством, но в то же время делается всё,
чтобы его поощрять.
Вы хотите, чтобы в вашей спальне не было мух? Не рассыпайте повсюду
привлекающий их сахар. Вы хотите, чтобы во Франции не было нищих? Не
раздавайте милостыню и, прежде всего, закройте ваши дома призрения.
Человек, который родился в нищете и видит, что он лишён этих опасных
вспомоществований, употребит всю свою изворотливость и использует все
качества, которыми его одарила Природа, чтобы избавиться от обстоятельств,
в которых началась его жизнь. И он больше не будет вам докучать.
Безжалостно разрушайте, сравнивайте с землёй эти омерзительные дома, в
которых вы размещаете плоды бедняцкого распутства эти ужасающие клоаки, из
которых ежедневно извергается в общество отвратительный рой новых
созданий, надеющихся только на ваш кошелёк. Я спрашиваю: какой смысл столь
тщательно охранять подобных субъектов? Неужели кто-либо опасается, что во
Франции сократится население? Ах, не бойтесь, пожалуйста! Одним из
главнейших пороков нации является перенаселение, и ещё хуже, когда такое
изобилие почитается за богатство государства. Это чрезмерное количество
людей подобно паразитирующим ветвям, которые живут за счёт ствола и, в
конечном итоге, его истощают. Вспомните: каждый раз, когда в государтве,
вне зависимости от его политического устройства, население превосходит
определённые размеры - общество чахнет. Внимательно взгляните на Францию,
и вы убедитесь в этом.
Что из этого выйдет? - Совершенно ясно. Китайцы, куда более мудрые, чем
мы, старательно избегают бремени перенаселения. Никаких приютов для
позорных плодов разврата: их не берегут, а покидают, как остатки от
пищеварительного процесса. В Китае и понятия не имеют о домах призрения.
Там все работают, там все счастливы, ничто не истощает энергии бедняка
каждый там может сказать, как Нерон: Что такое бедняк?
ЭЖЕНИ, (госпоже де Сент-Анж.) - Милая подруга, мой отец рассуждает
точно так же, как господин Дольмансе: в жизни он никому не сделал добра, и
он не перестаёт измываться над моей матерью за то, что она тратит деньги
на такие дела. Она состоит в Материнском обществе и в Филантропическом
клубе. Трудно назвать ассоциацию, к которой бы она не принадлежала! Отец
заставил её бросить все эти глупости, угрожая, что, если она к ним
возвратится, он посадит её на самый скромный пансион.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Нет ничего смешнее и в то же время опаснее, Эжени,
чем все эти общества: именно им, бесплатным школам и благотворительным
организациям мы обязаны ужасным беспорядком, в котором мы теперь живём.
Никогда не давай милостыню, моя дорогая, умоляю тебя.
ЭЖЕНИ. - На этот счёт можете не волноваться, мой отец уже давно
потребовал от меня того же. Благотворительность не настолько искушает
меня, чтобы нарушить его приказ... веление моего сердца и твои желания.
ДОЛЬМАНСЕ. - Не будем разбазаривать на других ту долю добрых чувств,
которой наделила нас Природа. Что для меня невзгоды, одолевающие других?
Разве мне не хватает своих, чтобы изводить себя ещё и чужими? Пусть
чувства разгораются только для наших наслаждений! Будем чувствительны ко
всему, что им способствует, и абсолютно холодны - к остальному. Такого
рода экономия чувств и здравомысленное отношение приводит к некоторой
жестокости, которая порой не лишена прелести. Но оказывается невозможным
всегда делать зло, и лишённые этого удовольствия мы, по крайней мере,
можем компенсировать его крупицей мелкой, но пикантной порочности -
никогда не делать добра.
ЭЖЕНИ. - О, Боже! Как воспламеняют меня ваши наставления! Я думаю, что
скорее погибну, чем позволю заставить себя совершить добрый поступок!
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - А если бы предоставился случай совершить дурной,
была ли бы ты готова к этому?
ЭЖЕНИ. - Остановись, искусительница я не отвечу, пока ты не закончишь
моё воспитание. Мне кажется, что следуя вашим наставлениям, Дольмансе, нет
абсолютно никакого различия, добро делаешь или зло. Ведь только своему
вкусу, своему темпераменту надо следовать, не так ли?
ДОЛЬМАНСЕ. - О, не сомневайтесь в этом, Эжени. Слова: порок и
добродетель несут весьма ограниченный смысл. Нет ни одного действия, каким
бы странным оно ни могло показаться, которое поистине преступно и ни
одного, которое можно назвать истинно добродетельным. Всё зависит от наших
обычаев и климата, в котором мы живём. То, что считается преступлением
здесь, нередко является добродетелью в нескольких сот льё отсюда, а
добродетели на другой стороне Земли вполне могли бы стать преступлениями
на нашей. Нет ужаса, который где-то не был бы освящён, и нет добродетели,
которая не была бы проклята. Когда лишь географические различия
определяют, какое действие должно вызывать одобрение или порицание, то как
ничтожно мало должны нас волновать эти смехотворные и легкомысленные
чувства наоборот, мы обязаны надёжно вооружиться против них и бесстрашно
предпочесть им презрение людей, если только действия, которые на нас его
навлекают, доставляют нам хоть малейшее наслаждение.
ЭЖЕНИ. - Однако мне кажется, что есть поступки такие опасные и
порочные, что их повсюду считают преступлением.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Ни одного, любовь моя, ни единого: ни воровство, ни
кровосмешение, ни убийство, ни даже убийство родителей.
ЭЖЕНИ. - Как! Эти ужасы где-то оправдываются?
ДОЛЬМАНСЕ. - В одних странах они уважаются, награждаются,
рассматриваются как образцы поведения, тогда как в других краях
человечность, милосердие, доброжелательность, целомудрие - словом, все
наши добродетели воспринимаются как нечто чудовищное.
ЭЖЕНИ. - Вы должны мне всё это объяснить, Я прошу вас кратко
проанализировать каждое из этих преступлений, но, пожалуйста, прежде всего
изложите мне ваше мнение о распутстве девушек, а потом об изменах замужних
женщин.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Тогда слушай внимательно, Эжени. Право же, это
сущий абсурд, когда сразу после того, как девочку отнимают от груди, она
обязана превратиться в жертву родительской воли, чтобы оставаться таковой
до самой смерти. В наш век, озабоченный правами человека и всяческими
свободами, девушки не должны считаться рабынями своих семей, когда ясно,
что родительская власть над ними весьма иллюзорна. Испросим же совета у
Природы по этому поводу, и пусть послужат нам примером животные, чьи
законы находятся в полном согласии с ней. Разве родительские обязанности у
зверей распространяются сверх удовлетворения главных физических
потребностей детёнышей? Разве каждый зверь не располагает той же свободой,
теми же правами, какими пользуются его родители? Заботятся ли о зверёныше
его родители, едва он научится ходить и самостоятельно кормиться? Да и сам
детёныш - считает ли он себя обязанным тем, кто дал ему жизнь? Нет,
конечно.
Но по какому праву на человеческих детей накладываются иные
обязанности? И что, кроме отцовской жадности и честолюбия, лежит в основе
этих обязанностей? Итак, я спрашиваю: справедливо ли юную девушку,
начинающую чувствовать и размышлять, подвергать таким ограничениям? Не
предрассудок ли самолично куёт эти цепи? Есть ли что-нибудь нелепее, чем
девушка пятнадцати-шестнадцати лет, вынужденная подавлять желания, которые
сжигают её? Она должна дожидаться в худших, чем адские, мучениях, пока
родителям, виновным в её несчастной юности, вздумается принести в жертву и
её зрелые годы - отдать дочь против её воли нелюбимому или ненавистному
супругу, руководствуясь своим вероломным корыстолюбием?
О, нет! Нет, Эжени, эти путы очень быстро исчезают. Девушка, достигшая
сознательного возраста, должна быть отделена от родителей, и после
получения образования необходимо, чтобы в пятнадцать лет она стала сама
распоряжаться своей судьбой и стала бы такой, какой бы ей захотелось.
Падёт ли она в объятия порока? Да какая разница! Разве услуги, которые
оказывает юная девушка, соглашаясь принести счастье всякому, кто к ней
обратится, не в тысячу раз важнее тех услуг, которые она предоставит лишь
супругу, изолировав себя от прочих? Призвание женщины - быть распутницей,
как сука, как волчица: она должна принадлежать всем, кто её захочет.
Очевидно, что связывать женщину абсурдными путами уединённого брака -
значит оскорблять её природное предназначение.
Будем надеяться, что глаза у людей откроются, и, обеспечив свободу
каждой личности, они не забудут о судьбе несчастных девушек. Но если их, к
великому сожалению, обойдут вниманием, то пусть они сами восстанут против
обычаев и предрассудков и пусть разорвут цепи, которыми их желают
поработить, и тогда они восторжествуют над расхожим мнением. Люди,
умудрённые свободой, поймут, что эти девушки восстали против беззакония и
что, в глазах свободного человека, уступить зову Природы не есть
преступление и может представляться таковым только человеку порабощённому.
Посему, исходите из законности этих принципов, Эжени, избавляйтесь от
кандалов чего бы вам это ни стоило презирайте внушения слабоумной матери,
которой вы законно обязаны лишь ненавистью и омерзением. Если же ваш
развратник-папаша захочет вас, то - в добрый час: пусть он насладится
вами, но не позволяйте затуманивать себе голову - сбрасывайте хомут,
который он может захотеть надеть на вас. Уйма девушек поступала так со
своими отцами.
Ебитесь, одним словом. Ебитесь! Именно для этого вы произведены на
свет. Нет никаких границ вашим удовольствиям, кроме тех, что ставят ваши
желания и силы. Не важно, где, когда и с кем - в любое время, в любом
месте и любой мужчина должен служить вашему сладострастию. Воздержание -
невозможная добродетель, и за него Природа, ущемлённая в своих правах,
тотчас наказывает нас бесчисленными невзгодами.
Пока же законы остаются такими, как сейчас, будем осмотрительными. Нас
принуждает к этому крикливое общественное мнение. Но в уединении и в
тишине мы возместим убытки, наносимые жестоким целомудрием, которое мы
должны проявлять на людях.
Юной девушке следует завести надёжную подругу. Свободная, светская, та
должна тайно приобщать её к миру наслаждений. За неимением подружки
девушка должна ухитриться соблазнить окружающих её стражей. Пусть она
умолит их проституировать её и посулит им все деньги, которые они смогут
выручить, продавая её. Или сами стражи могут послужить ей, или женщины,
которых мы зовём сводницами, найдут ей тех, кто утолит желания юницы. Она
должна пускать пыль в глаза всем вокруг неё: братьям, кузенам, друзьям,
родителям - пусть она отдаётся всем, если это требуется, чтобы скрыть своё
поведение. Пусть она даже поступится своими вкусами и симпатиями -
интрига, которая ей не по душе и которую она заведёт только из
дипломатических соображений, приведёт её вскоре к желаемой. И вот она,
наконец, при деле.
Но ни в коем случае она не должна возвращаться к предрассудкам детства:
угрозы, увещания, долг, добродетель, религия, советы - всё это она
обязана похерить, она должна отбросить и упорно презирать всё, что
способно поработить её, словом, всё, что мешает ей идти путём бесстыдства.
Не что иное, как сумасбродство наших родителей предрекает несчастия на
стезе разврата. Шипы есть везде, но там, где обитает порок, выше шипов
расцветают розы. На грязных тропинках добродетели Природа не позволяет
цвести улыбкам.
Единственное препятствие, которое вызывает страх на пути порока - это
общественное мнение. Но найдётся ли пылкая девушка, которая, чуть
поразмыслив, не возвысится над этим презренным мнением? Удовольствия,
получаемые от уважения, Эжени, - это лишь духовные удовольствия, доступные
только некоторым натурам. А от ебли удовольствие получают все его чары
вскоре сводят на нет то навязчивое, но иллюзорное презрение, которое
исходит от общественного мнения, когда над ним насмехаются. Однако
здравомыслящие женщины так издеваются над ним, что даже извлекают из этого
дополнительное наслаждение. Ебитесь же, Эжени, ебитесь, мой ангел! Ваше
тело - ваше и только ваше и в целом мире лишь вам одной принадлежит право
наслаждаться им, как вы пожелаете.
Воспользуйтесь самым счастливым временем своей жизни: так кратки, увы,
эти золотые дни наших блаженств. Если нам повезёт и мы успеем насладиться
ими, дивные воспоминания утешат нас в старости и позабавят. Но если мы
упустим наши возможности, горькие сожаления, страшные раскаяния будут
раздирать нас и присоединятся к мукам старости, и слёзы и тернии ускорят
наше приближение к могиле... Но разве вы настолько безумны, чтобы верить в
бессмертие?
Только благодаря ебле, моя дорогая, вы останетесь в памяти людей.
Лукрецию скоро забыли, а вот Теодора и Мессалина остались самой сладкой и
самой частой темой для беседы.
Так почему же, Эжени, не сделать выбор, который, увенчивая нас цветами
в этом мире, оставляет нам надежду на почитание после того, как мы его
покинем?
Как можно предпочесть путь, который плодит на земле глупость и не сулит
после смерти ничего, кроме презрения и забвения?
ЭЖЕНИ, госпоже де Сент-Анж. - Ах, любовь моя, до чего эти
соблазнительные речи воспламеняют мой ум и овладевают моей душой! Я в
таком состоянии, что его невозможно описать... А не могла ли бы ты,
умоляю, познакомить меня с несколькими из этих женщин... (взволнованно),
которые будут меня проституировать, если я их попрошу?
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - До тех пор, пока ты не наберёшься опыта, Эжени, об
этом позабочусь я доверься мне и тем мерам предосторожности, которые я
приму, чтобы скрыть твои невоздержанные устремления. Я хочу, чтобы
первыми, кому ты отдашь себя, были мой брат и этот надёжный друг, твой
наставник. А потом найдём и других. Не тревожься, милочка, я научу тебя
порхать от удовольствия к удовольствию, я погружу тебя в океан
наслаждений, я наполню тебя ими до краёв, мой ангел, я насыщу тебя ими!
ЭЖЕНИ, бросаясь в объятия госпожи де Сент-Анж. - О, моя хорошая, я
обожаю тебя! Поверь, у тебя не будет более прилежной ученицы, чем я. Но
мне кажется, что чуть раньше ты рассказывала, что девушке, предающейся
разврату, трудно будет утаить это от супруга, которым она должна
обзавестись.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Это правда, моя дорогая, но есть тайные средства,
помогающие залатать все бреши. Я обещаю ознакомить тебя с ними, и после
этого, если ты даже еблась, как Антуанетта, я берусь превратить тебя в
такую же целку, какой ты была в день своего рождения.
ЭЖЕНИ. - О моя прекрасная! Продолжай же моё обучение. Расскажи скорее,
как должна вести себя женщина в браке.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - При любых обстоятельствах, женщина, моя дорогая,
будь она незамужней, замужем или вдовой, не должна иметь иной цели, иного
занятия, иного желания, кроме ебли с утра до вечера, ибо только для этого
создала её Природа. Но если для исполнения этого предназначения я требую,
чтобы женщина растоптала все детские предрассудки, если я предписываю ей
полное неподчинение родительским приказам и открытое презрение всех
советов, даваемых близкими, согласись, Эжени с моей настоятельной
рекомендацией, что из всех пут, которые необходимо разорвать, первыми
должны быть путы брака.
В самом деле, Эжени, представь, девушка, едва покинувшая отчий дом или
пансион, ни в чём не сведуща, не имеет никакого опыта. И вдруг её
обязывают отдаться в руки человека, которого она никогда не видела, её
ведут к алтарю, и она должна дать этому мужчине клятву покорности и
верности, что является бесчестным поступком, ибо у неё нет ничего в
сердце, кроме горячего желания нарушить эту клятву. Эжени, есть ли на
свете более жуткая участь? Однако, нравится ей муж или нет, относится ли
он к ней с нежностью или с жестокостью, её честь обязывает соблюдать эти
клятвы. Если она их нарушит, то она обречена на позор, если она останется
им верна, то она обречена на рабство - в любом случае она должна в
отчаянии погибнуть. О нет, Эжени, не это цель нашего существования. Эти
нелепые законы - дело рук человеческих, и мы вовсе не обязаны им
подчиняться. А развод? Может ли он дать нам удовлетворение?
Скорей всего, нет. Можем ли мы быть уверены, что в последних узах мы
обретём счастье, которого мы не обрели в прежних?
Посему возместим себе тайно ущерб, нанесённый нам этими абсурдными
союзами, будучи в абсолютной уверенности, что до какой бы степени ни
доходили наши проказы, они ничуть не возмущают Природу, а лишь воздают ей
дань уважения, ибо уступать желаниям, которые она посеяла в нас - значит
покоряться её законам, а сопротивляясь желаниям, мы только оскорбляем её.
Адюльтер, который люди считают за преступление, за которое у них
поднимается рука наказывать смертью, адюльтер, Эжени, является лишь
естественным освобождением от обязательств, отменить которое тираны
никогда не смогут. Но разве не ужасно, - говорят наши мужья, - когда мы
окружаем любовью и раскрываем объятия детям, которых мы считаем своими,
тогда как они являются плодом вашего распутства? Это довод Руссо, пожалуй,
единственный довод против адюльтера, кажущийся убедительным. Но разве не
чрезвычайно просто предаваться разврату, не опасаясь беременности? А разве
не ещё легче прервать её, если уж она случится по нашей собственной
неосторожности или недосмотру? Но, поскольку мы ещё вернёмся к этому
вопросу, обратим сейчас внимание на суть, и мы увидим, что довод,
казавшийся вначале убедительным, тем не менее, весьма иллюзорен.
Во-первых, пока я сплю со своим мужем, пока его семя втекает в глубины
моей утробы, - даже если я в то же время совокупляюсь с десятью мужчинами
- нет ничего, что могло бы ему доказать, что рождённое дитя не его.
Ребёнок может быть от него или не от него так что, если мужа одолевают
сомнения, он не вправе отрицать своего участия в том, что, быть может,
всецело является результатом его деяний. Раз существует возможность, что
ребёнок его, значит, это и есть его ребёнок. Каждый мужчина, который
мучает себя подобными подозрениями, напрашивается на них, ибо даже если
его жена весталка, он всё равно будет терзаться сомнениями, поскольку
невозможно быть полностью уверенным в женщине: та, что была благочестивой
долгие годы, в один прекрасный день может изменить. Следовательно, если
муж подозрителен, он будет таковым в любом случае и никогда не будет
уверен, что ребёнок, которого он обнимает - это ребёнок от него. А если
муж вечно подозревает жену в измене, то нет вреда в том, чтобы время от
времени оправдывать его подозрения, ведь ни к счастью, ни к несчастью
своему, он не перестанет подозревать. Но предположим, что муж в полном
неведении ласкает плод распутства своей жены - в чём же здесь
преступление? Разве у нас не общее имущество? В таком случае, какое зло
совершаю я, вводя в семью ребёнка, которому должна принадлежать часть
этого добра? Он будет пользоваться моей долей, он ничего не украдёт у
моего нежного супруга. Часть, которую унаследует ребёнок, будет взята из
моего приданого, так что ни этот ребёнок, ни я не возьмём ничего у моего
мужа.
Спрашивается, на каком основании ребёнок пользовался бы моим добром,
если бы он был от мужа? Разве не в силу того, что он рождён мной? Именно
по этой причине он и унаследует свою долю. Из-за того, что ребёнок
принадлежит мне, я должна отдать ему часть своих богатств.
В чём вы можете меня упрекнуть? О ребёнке позаботились. Но вы
обманываете вашего мужа, а обманывать - жестоко. Нет, я лишь возвращаю
долг, - отвечу я, - он обманул первым, набросив на меня цепи брака. А я
мщу, что может быть проще? Но ведь честь вашего мужа ужасно оскорблена.
Что за смехотворное утверждение! Мой разврат абсолютно не касается моего
мужа, это моё личное дело. Так называемое бесчестье играло какую-то роль
сто лет назад, а сегодня мы избавились от этой химеры и мой муж не более
замаран моим распутством, чем я - его. Да, ебись я со всеми подряд, это
никак не заденет моего мужа. Этим я не нанесу ему никакого вреда, который
сам по себе является в данном случае чистой выдумкой.
Одно из двух: либо мой муж жестокий и ревнивый человек, либо он добр и
нежен. В первом случае, самое лучшее, что я могу сделать - это отомстить
за его поведение, во втором - мои измены не смогут его огорчить. Если он
благороден, то он будет только счастлив оттого, что я вкушаю наслаждения,
поскольку всякий утончённый человек будет получать удовольствие от зрелища
счастья, вкушаемого любимым существом. А если вы его любите, захотите ли
вы, чтобы он поступал так же? О, горе женщине, которая вздумает ревновать
мужа! Если она его любит, пусть удовлетворяется тем, что он ей даёт но
пусть не принуждает его ни к чему, ибо она не только не преуспеет в этом,
но вскоре лишь вызовет у мужа ненависть. До тех пор, пока я сохраняю
благоразумие, меня никогда не огорчат похождения моего мужа. Лишь бы он
оставался со мной, и тогда в доме будет царить мир.
Подведём итоги: каковы бы ни были последствия адюльтера, даже если в
доме появятся дети не от мужа, раз это дети его жены, они имеют
определённые права на часть её приданого. Супруг, если он неглуп, должен
относиться к ним, как будто они дети от её предыдущего брака. Если же он
ничего не знает, то это для него самое лучшее, поскольку нельзя мучиться
тем, что тебе неизвестно. Если адюльтер не имеет никаких последствий и муж
о нём не знает, ни один юрист не сможет доказать существование
преступления: в этом случае адюльтер оказывается действием, к которому муж
не имеет абсолютно никакого отношения, поскольку не знает о нём, а для
жены - действием восхитительным, поскольку она им наслаждается. Если муж
узнаёт об адюльтере, то от этого адюльтер не становится злом - ведь только
что он не был таковым, и суть его не изменилась. Если уж говорить о зле,
то его можно отыскать только в самом открытии мужем измены. Что ж, тогда
вина падает исключительно на него, а к жене это не имеет никакого
отношения.
Те, кто в давние времена наказывали за адюльтер, были настоящими
палачами, жестокими и ревнивыми, которые, исходя из своего субъективного
мнения, бесчестно полагали, что достаточно их оскорбить, чтобы стать
преступником, будто бы личная обида всегда должна расцениваться как
преступление и будто можно по справедливости назвать преступлением
действие, которое не оскорбляет ни Природу, ни общество, а лишь служит,
очевидно, им обоим.
Однако есть случаи, когда легко доказуемый адюльтер, не будучи оттого
более преступным, ставит женщину в затруднительное положение. Представь,
что муж, например - импотент или обладает вкусами, противоречащими
размножению.
Так как жена стремится к наслаждению, которое мужу недоступно, её
поведение неизбежно становится более раскрепощённым. Но должно ли это её
беспокоить?
Нет, разумеется. Единственная предосторожность, которую ей нужно
предпринять - это не рожать детей, а если меры предосторожности не помогли
-
сделать аборт. Если же противоестественные склонности мужа вынуждают жену
искать компенсации за его пренебрежение ею, то прежде всего она должна без
всякого отвращения удовлетворить его желания, каковы бы они ни были. Затем
пусть она даст ему понять, что подобные любезности дают ей право на
ответные уступки: пусть она потребует полной свободы в обмен на ту, что
она предоставляет. При такой ситуации муж либо отказывается, либо
соглашается.
Если соглашается, как поступил мой, то ты даёшь себе полную волю,
одновременно удваивая заботы о нём и потакая его капризам. Если же он
отказывается, тогда ты доводишь свои хитрости до совершенства и
преспокойно ебёшься под их прикрытием. А если он импотент? Тогда
расстаёшься с ним, но всегда даёшь себе волю: при любых обстоятельствах не
перестаёшь ебаться, моя козочка, потому что мы рождены для ебли, потому
что, ебясь, мы повинуемся Природе и выполняем её предначертания, а все
человеческие законы, противоречащие законам Природы, созданы лишь для
того, чтобы мы их презирали.
Насколько глупа женщина, наклонностям которой мешают следовать
абсурдные узы брака, которая боится забеременеть или нанести вред мужу,
или - что ещё нелепее - подмочить свою репутацию! Ты убедилась, Эжени, да
и прочувствовала тоже, насколько она безмозгла, если в жертву
бессмысленным предрассудкам приносит собственное счастье и все радости
жизни. Пусть же она безнаказанно ебётся! Разве немножечко тщеславия и
необоснованные религиозные чаяния вознаградят её за такие жертвы? Нет,
нет, в могиле смешаются и порок, и добродетель. Будет ли общество через
несколько лет в большей степени прославлять одних, чем проклинать других?
Нет и снова нет!
Несчастная, что жила, чураясь наслаждений, умрёт, увы, без всякого
воздаяния.
ЭЖЕНИ. - Ты окончательно убеждаешь меня, мой ангел! Ты уничтожаешь мои
предрассудки! Как легко ты расправляешься со всеми фальшивыми принципами,
вложенными в меня моей матерью! Ах! Я бы завтра же вышла замуж, чтобы
воплотить на практике твои мудрые советы. Как они соблазнительны, как
верны, как они мне по душе! Одно лишь не вполне понятно мне в том, что ты
говорила, моя дорогая умоляю, объясни мне. Ты заявляешь, что твой муж,
наслаждаясь тобой, пренебрегает поведением, которое ведёт к появлению
детей. Что же, скажи, прошу тебя, он такое делает?
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. - Мой муж был уже пожилым человеком, когда я вышла за
него замуж. В первую брачную ночь он рассказал мне о своих причудах,
уверяя, что, со своей стороны, он никогда не будет препятствовать моим. Я
поклялась повиноваться ему, и с тех пор между нами полнейшее
взаимопонимание, и мы упиваемся сладчайшей свободой. А прихоть моего мужа
в том, чтоб я ему сосала, но к этому добавляется весьма причудливая деталь
как заключение предыдущему:
в то время, как я склоняюсь над ним и бодро высасываю малафью из его
яиц, мои ягодицы находятся
|
