- А вось i хата мая, прашу панi, - указал дядька Василь на крытую соломой убогую хатку с маленькими слепыми окошками. Хата была на две половины, разделенные сенями. В передней, или парадной, жили бабка Марчиха, мать моего хозяина, со своим взрослым неженатым сыном Иваном, в задней - дядька Василь с семьей.
- А вось i мая жонка Анця, знаёмцеся, - сказал дядька Василь. Мне навстречу шла красивая молодая женщина и приветливо улыбалась. На руках она держала полуторагодовалую девочку, светловолосую, кудрявую, с голубыми глазками, похожую на ромашку, а трехлетний Коля держался за ее широкую домотканую юбку.
- Гэта нашы дзеткi, Верачка i Коля, а гэта нашы цыпляткi (тут же вокруг тетки Анци на земляном полу рябая квочка водила семейство свежевылупившихся, как маленькие солнышки, цыплят). Завуць мяне Анця. Я думаю, мы з табой пасябруем. Ты, вiдаць, гарадская будзеш, сялянскую працу мала ведаеш. Але захочаш навучыцца, мы цябе навучым. А пакуль што ў цябе будзе адна работа - глядзець дзетак. Яны у мяне добрыя, ласкавыя, мяркую, што ты з iмi саўладаеш.
Меня поразила убогость жилища моих новых хозяев. Земляной пол, стол-козлы, покрытый домотканой скатертью сурового полотна. В переднем углу (на куце) икона, увитая вышитым рушником. Простая, плохо отесанная деревянная кровать (ложак), аккуратно застеленная крестьянской постилкой. Над кроватью - подвешенная за балку - люлька-калыска. Весь этот более чем скромный интерьер подавляла грубо сработанная, занимавшая полхаты русская печь с подпечником, где мирно, деловито квохтали куры. "А нi мiскi, а нi лыжкi", - как поется в народной песне.
Но здесь, в этой бедной деревенской хате, в кругу моих новых хозяев и их застенчивых деток, я наконец почувствовала себя в полной безопасности, как у себя дома, спокойной и уверенной, надежно защищенной от всего страшного и жестокого, что было за ее стенами.
Теперь мне предстояло самое главное - расположить к себе детей.
- Iдзi, iдзi да мяне, Верачка, - ласково позвала я. Но Верочка отвернулась, обняла маму крепко за шею и горько заплакала. Я расстроилась. Подумала, а вдруг я их не приручу?
Маленький Коля сразу потянулся ко мне, повел во двор знакомить со своими друзьями - кошкой и собакой. И что было наивысшим проявлением доверия, в первую же ночь разбудил меня.
- Шоня, - произнес он, по-детски шепелявя, - я пiсяць хачу. Я спросонья стала искать посудину, куда можно высадить ребенка. Ничего не обнаружив, разбудила хозяйку.
- А ты чыгунчык вазьмi, у якiм бульбу варым. Гэта ж дзiця, яно чыстае. Заўтра вымыем, пашаруем, i ўсе будзе ў парадку. Гэта нiчога.
Я так и сделала.
Мне постелили на широкой лаве у стола, да так, чтобы изголовье было под образами. Я тут же уснула как убитая. Но ночью, уж не знаю, по какой причине, поменяла позицию и по невежеству улеглась ногами к иконе.
Рано утром пришла со мной знакомиться бабка Марчиха. Увидев это, пришла в негодование.
- Скажы мне, дзетка, ты хрышчоная? Ты малiтвы ведаеш? Дванаццаць пацераў знаеш? Твае бацькi ў Бога верылi? Толькi з Богам трэба жыць i пад Богам. Iдзе такая страшэнная вайна. Будзеш верыць у Бога, ён цябе абаронiць. Анця, - обратилась она к моей хозяйке,- трэба дзяўчыну ахрысцiць. Я нехрысця трымаць у хаце не буду. У наступную нядзелю вязi ў царкву ў Ракаў да бацющкi i ахрысцi, iнакш гора будзе.
Странное чувство овладело мною. Мои родители не были верующими. Я часто слышала, как отец говорил, что он верит в Бога, но в того, который живет в его сердце и называется совестью. Религиозность моих бабушки и дедушки вызывала у меня добрую иронию. О каком Боге и о какой вере могла идти речь в довоенной советской школе. Мы верили совсем другим богам - Ленину и Сталину.
Я ничего не ответила бабке Марчихе и за повседневными делами забыла об этом разговоре. Но наступило воскресенье, и тетка Анця, разбудив меня рано утром, напомнила:
- Паедзем, дзеткi, у царкву. Бабка ад сваiх слоў не адступiцца. Яе слова - для нас закон. Яна праўду кажа: хрышчонага Бог беражэ.
Выехали мы рано. В церковь попали к заутрене. Я робко следовала за теткой Анцей. Впервые в жизни шла в церковь. Мною овладел необъяснимый страх и трепет. Тетка Анця непрестанно крестилась.
- Стой тут, збоку, пакуль ты нехрышчоная. Зараз малiтва скончыцца, я падыду да бацюшкi, з iм перагавару, а потым цябе пазаву.
Лавируя между молящимися, она исчезла, я потеряла ее из виду. Но вскоре она вернулась и отвела меня к батюшке.
- 3 Богам, - сказала она, прикрыв за собой дверь. Священник участливо расспросил меня, кто мои родители, как я оказалась в этой деревне. Я в очередной раз изложила версию, придуманную теткой Стефанией.
Батюшка совершил обряд крещения, затем сказал:
- Я все вижу и понимаю, дитя мое. Молись Богу, и Бог тебя не покинет.
По тому, как священник со мной говорил, с каким участием и сочувствием слушал меня, смотрел на меня, я поняла, что он признал во мне еврейку. Но в нем жили Бог и доброта, и поэтому он спас меня. Это был очередной спаситель. Сколько их уже было на моем пути! Он подарил мне небольшой молитвенник и сказал:
- Здесь собраны все основные молитвы. Выучи их наизусть и произноси каждый раз, как того требуют религиозные обряды.
Домой мы вернулись к обеду. Бабка Марчиха и дети радостно встречали нас. А молитвенник стал предметом особой зависти моих новых подружек и друзей. Вскоре я все молитвы выучила наизусть, особенно не вникая в их смысл, который был мне непонятен и неясен. Попытки выяснить это у старших, даже у бабки Марчихи, оказались безуспешными. Совсем недавно, путешествуя по Белоруссии, я узнала, что Раковская церковь является памятником архитектуры XVIII века, основана в 1793 году. В ней бывали Элиза Ожешко, участники восстания 1861-1863 годов. Значит, не случайны там гуманистические традиции.
Наша деревня, что в семи километрах от Ракова, стояла в стороне от военных дорог. Было чувство, что этот уголок земли забыт Богом и людьми. Но это было только внешнее, кажущееся спокойствие. Война жила в каждом из нас. Мы дышали ею. Отдаленные и близкие раскаты пулеметных и орудийных очередей, зарева горящих то там, то тут хуторов и деревень, видневшиеся в ночи, держали всех в страхе и тревоге. Каждый день приносил новые печальные известия. Мы знали, что в деревне неподалеку от Воложина жителей за связь с партизанами загнали в сарай и сожгли. Знали, что у ближайшей деревни был бой с партизанами и каратели расстреляли ее жителей, не пощадили стариков, женщин, малолетних детей. Но приходили и добрые вести: о победе нашей армии под Сталинградом, об успешном продвижении наших войск на запад. Однако до победы, до избавления было далеко.
Стоял конец августа 43-го. Страда в разгаре. В такое время в деревне поднимаются рано, еще до рассвета. И вдруг разнесся слух: каратели разъезжают по деревням, творят разбой и грабеж. Не исключено, что и нам не миновать этой участи. Жители нашей деревни, уводя с собой скот, стали уходить в ближайший лес. Ушли и мои хозяева с детьми, увели корову и лошадь. Решено было, что я приду в условленное место немного позднее: в печи допекался хлеб. Я должна была его достать и принести с собой. Но я не успела этого сделать. Во двор, как смерч, ворвались каратели с автоматами наперевес, с гиканьем и криком бросились к хлеву, выволокли овцу, тут же во дворе ее прирезали выхваченной из ножен саблей и бросили во въехавшую вслед за ними повозку. В повозке сидело двое полицаев. Снова смертью дохнуло в лицо.
- Пахавалiся, блядзi, так бы Жукоўскаму не здабраваць, - выругался один из них. (Дядька Василь в 39-м, когда западные области присоединили к Белоруссии, был избран председателем сельсовета - для оккупантов он был человеком ненадежным.)
Я вросла в стену между окнами, спряталась за оконную занавеску и, боясь шелохнуться, наблюдала за этим шабашем. В хату они, слава Богу, не вошли. Залив двор кровью убитой овцы, убрались восвояси.
Выждав около получаса, я вышла во двор. Кругом мертвая тишина, ни звука. Вернулась в хату, вынула из печи хлеб, связала в скатерку и направилась в лес, в условленное место, где меня ждали мои хозяева. Как они обрадовались мне!
- Дзякуй Богу, прыйшла. Мы думалi, цябе забiлi. Так доўга цябе не было. Дзякуй Богу, дзякуй Богу, - причитала тетка Анця.
И снова в нашей, хранимой Богом деревеньке воцарилась тишина. Правда, где-то через неделю после налета карателей по дороге, ведущей в деревню, случайно встретились конные войска двух польских армий: Крайовой и Народовой. Командиры обменялись какой-то информацией и мирно разъехались. Так рассказывали сельчане-очевидцы.
Я тем временем, надо сказать, с трудом обучалась нелегкому сельскому труду. Научилась жать серпом, доить коров, ездить верхом на лошади, рвать лен, мять его и сушить, пасти стадо.
От рождения левше, мне особенно трудно было научиться жать правой, так как полукружье серпа повернуто влево: я вырывала колосья и стебли вместе с корнями. Мне было стыдно за неуклюжесть, неумелость перед моими хозяевами и подружками.
- Не дзеўка, а глума, - шутливо говорила тетка Анця. Я с доброй завистью глядела на подружек, как они красиво и ловко жали и вязали снопы. Я решила, что должна научиться быстро, красиво жать, овладеть этим искусством во что бы то ни стало. И придумала: ночью, когда мои хозяева после тяжелого трудового дня крепко спали, брала серп и бесшумно ускользала из дому. Приходила в поле и до изнеможения жала, жала, жала... Навык постепенно закрепился, и к концу лета я стала ловкой жницей, виртуозным мастером своего дела. Соседи, как правило, приглашали меня на дожинки, веселый сельский праздник по поводу окончания жатвы, вязания последнего снопа.
Трудно я училась и доить коров. Сельские жители не могут представить, чтобы подросток в 14-15 лет не умел этого делать. Когда мои хозяева, собравшись на несколько дней в соседнюю деревню на крестины, спросили меня: "Корову доить умеешь?", я, и глазом не моргнув, солгала: "Умею". Мне было стыдно сознаться, что я и этого не умею. Наблюдая, как ловко управляется с коровой хозяйка, я думала, что это так просто, никакого искусства здесь нет, тяни за соски, да и все.
Хозяева уехали днем, а вечером, пригнав с поля корову, я взяла подойник и принялась за дойку. Поначалу буренка стояла терпеливо, а затем стала хлестать меня хвостом. Вконец разозлившись, она стала бить копытами, норовя угодить в подойник и в меня. А молоко все не шло. У меня с непривычки млели руки, разболелась спина. Выдоив с трудом, быть может, с пол-литра, вся исхлестанная и измазанная коровьим навозом, не солоно хлебавши, вернулась в хату, умылась и легла спать. Спала я тревожно. На рассвете с подойником снова направилась в хлев. Буренка встретила меня недружелюбно, яростно мычала, била копытами. Вымя за ночь разбухло от прибывшего молока, готово было лопнуть. На этот раз я выдоила уже значительно больше, но все равно не полностью, и погнала корову в поле. Пригнала ее днем с пастбища, снова приступила к дойке. На этот раз молоко пошло. Моей радости не было конца - я научилась доить коров. Молоко шло легко и свободно, звонко ударяясь о стенки подойника, и не было ничего прекраснее этой мелодии звучащего молока. У меня немели руки, но превозмогая усталость - я доила, а буренка терпеливо и покорно стояла, жевала свою жвачку... Со временем наша буренка стала предпочитать меня хозяйке и встречала радостным мычанием. Я становилась умелой дояркой, могла выдоить самую "брыкастую" и "наравiстую" корову, как говорила тетка Анця. Мне нравился крестьянский труд. Я любила пасти скот; повелевать стадом. Пасли обычно в толоку, по двое, и нам выпадал черед раз в неделю. Я особенно радовалась, когда моим напарником был Степка Григорович, мой ровесник, впоследствии настоящий друг. Это он обучил меня незамысловатому, на первый взгляд, искусству удерживать в поле зрения стадо из двух десятков коров и, как правило, сопровождавшую его отару овец, держать их в повиновении, водить вовремя на водопой, не растерять, укротить норовистых, привести на дневную дойку в деревню, выгнать назад в поле и, что особенно важно, избежать потравы. Набегавшись за стадом, я возвращалась домой смертельно уставшая, но зато гордая, счастливая, уверенная в себе. Валилась в постель и засыпала как убитая.
Я научилась верховой езде. Особую радость доставляли поездки в ночное. Любила ходить за криничной водой. Обычно шли гурьбой под вечер. Воду несли на коромысле. Шли полем, меж колосящейся ржи и ячменя. Пахло медом, и еще какие-то непередаваемые запахи были разлиты в воздухе. Я говорила подругам: "Дзяўчаты, пахне мiрам, як быццам няма i нiколi не было вайны".
Криничка служила мне зеркалом, так как зеркала дома не было. Я смотрелась в водную гладь и видела себя повзрослевшей, порой совсем взрослой, непохожей на ту, беспечную, наивную, девочку, которая отражалась в скромном настенном зеркале моего довоенного дома.
Верочка и Коля привязались ко мне, а я в благодарность искренне полюбила их. Непривередливые в еде, полураздетые до глубокой осени, босые, с цыпками на ногах, они постоянно играли в призбе - в песке у дома. Казалось, они меня не замечают. Но стоило отлучиться - догоняли, цеплялись за юбку и следовали за мной. Я должна была постоянно быть в их поле зрения. Меня могла заменить им только мама. Даже к родничку за водой они увязывались за мной и терпеливо топали своими босыми ножками, преодолевая почти двухкилометровое расстояние.
Незаметно подкралась осень, грустная деревенская пора. Наступали холода, все прятались по домам. По утрам дружно дымились трубы печей. Дни становились короткими, по вечерам жгли сосновую лучину, освещая ею избу. Торопились до заморозков убрать поля, приодеться и обуться к зиме. Ткали на кроснах и шили одежду. Была осень 43-го. Мы знали и чувствовали, что наступил перелом в войне, и изо дня в день ждали освобождения, прихода наших. Сельчане кучковались в группы и взволнованно обсуждали дела на фронтах, действия партизан. Я, окруженная вниманием моих хозяев, их теплом, вросла в эту семью, в крестьянский быт и за повседневными, нелегкими крестьянскими заботами и трудом забывала о том, что было пережито, старалась не думать о дальнейшем. Когда моего хозяина спрашивали: "Што будзеш з Соняй рабiць? Скончыцца вайна, - вучыць будзеш цi так i будзе ў цябе нянькай?" Дядька Василь отвечал:
- Што будзе з намi, тое будзе i з ею. Яна нам як дачка. Скончыцца вайна, пойдзе вучыцца. Як сама сабе захоча. Але пакуль вайна не скончылася, мы яе нiкуды не пусцiм. Куды iсцi ў вайну, галоднай, халоднай. Што з намi, тое i з ею. Куды я яе, сiрату, пушчу. Такая вайна, такая вайна.
До поздней осени, до глубоких заморозков скот выгоняли в поле. Осенью стадо спокойнее, чем летом, подгоняемое холодом, дружно щиплет озимь. Одетая в поддевку из грубого крестьянского сукна, подпоясанная веревкой, с кнутовищем в руках, набегавшись за стадом, я любила приходить на опушку леса, где облюбовала укромный уголок. Там росла одинокая березка. Чтобы дать ей простор для роста, кто-то спилил целое березовое семейство, росшее вокруг нее. Так и тянулась она одна кверху в окружении немых и мертвых березовых пней. Я садилась на пенек рядом с березкой-сиротой и наблюдала, как роняла она свой золотой наряд. Кланяясь всем ветрам, одинокая, никем не защищенная, то гнулась она, то гордо выпрямлялась, полная внутренней силы и достоинства. Я подолгу молча беседовала с ней. Мне казалось, что она слышит меня, чувствует мое сердце, отвечает мне и понимает, что у нас с ней родственные судьбы.
Я загадала: если весной хотя бы один пенек даст зеленые побеги, значит, мой отец жив и я обязательно найду его.
Что с ним, жив ли он? Мое полное неведение питало самые невообразимые фантазии. Он не погиб. Не может же быть судьба так немилосердна ко мне. Он, безусловно, бежал, жив, где-то в партизанах. Закончится война, и мы обязательно найдем друг друга.
Осень незаметно перешла в зиму. Зима 1943-1944 годов была суровая. Помню, как я мерзла, плохо одетая, когда выходила из натопленной избы, чтобы задать скоту корм или принести воды. Кожушок у нас был один на двоих с теткой Анцей, и обуться было не во что. Дядька Василь сплел из лыка лапти. Однако наворачивать онучи так, чтобы не натирало ноги (каб не мулiца, - как говорила тетка Анця), я не умела. И дядька Василь каждое утро мне помогал обуться. Зато бегать в лаптях по сухому, морозному снегу было легко и удобно. Вскоре наступили Коляды, веселый зимний праздник. Помню, как обряженные в причудливые одежды, мы с подружками ходили колядовать, как справляли три кутьи: бедную, среднюю и богатую.
Прошел январь 44-го, в феврале изо дня в день ждали окончания войны, прихода Советов, как тогда говорили в деревне. Как-то ночью настойчиво постучали в дверь. Дядька Василь в исподнем выглянул в окно и шепнул тетке Анце:
- Пайду адчыняць, гэта, мусiць, партызаны.
В избу вошло трое вооруженных мужчин, одетых в случайные гражданские одежды. Старший из них, выяснив, что в доме нет посторонних, представился, сказал, что они партизаны, находятся при исполнении хозяйственной операции, что в отряде есть женщины и дети, их надо кормить. Они были бы очень обязаны хозяину, если бы он отдал им корову. Дядька Василь взмолился:
- Браточкi, вы ж нас загубiце, трое дзяцей, адна старэйшая (он показал на меня) i двое маленькiх. Гэта ж наша кармiлiца, кароўка. Я вам лепш добрую авечку аддам. Не бярыце кароўку. Iдзi, Соня, выберы iм авечку, а кароўка хутка ацелiца, прыедзеце, я вам цяля аддам, а кароўку не бярыце.
- У вясну ужо, браток, вайна скончыцца, прыйдуць нашы. Вы што, не ведаеце, што фронт ужо блiзка? Прыйдуць Саветы, тады такiм куркулям, як ты, не паздаровiцца, - ответил старший партизан, но все-таки согласился на овцу.
Я вышла с ними в сени. Сердце у меня колотилось от радости, наконец партизаны в нашем доме. Как мучительно мы искали к ним путь в гетто. Я попрошу, чтобы они взяли меня с собой. Я смогу быть полезной. А как на это посмотрят мои хозяева, не будет ли это предательством по отношению к ним? Решение надо было принимать мгновенно, и я решилась:
- Возьмите меня с собой. Я смогу вам пригодиться. Я из Минска, беженка, родители погибли в бомбежку, - твердила я заученную версию.
- Это уже в следующий раз. Мы теперь выполняем хозяйственную операцию. Если бы парня, мы бы сразу взяли. Готовься, в следующий раз заберем...
Я вышла с ними во двор, вывела из хлева овцу. Погрузив ее на повозку, они сразу уехали. Я долго глядела им вслед, пока они не исчезли из моего поля зрения. В растерянности вернулась в хату. Зима прошла в ожидании, но я так и не дождалась своих партизан.
Незаметно пришла весна 44-го, Это была весна ожиданий и надежд. Фронт стремительно приближался, "Скоро придут Советы", - говорили на селе.
Как только пробилась первая весенняя травка, стали выгонять стадо в поле. Готовились к посевной и к Пасхе. Дядька Василь выгнал самогонку. Я помню, как он поручил мне дежурить у самогонного аппарата, научил отличать "першак" от последующих фракций. Ни разу я не видела своего хозяина пьяным или выпившим. Гнали самогон для ритуала и к предстоящим религиозным праздникам.
- На Пасху, - сказала тетка Анця, - вазьму цябе з сабой у цэркаў. Там будзе хораша, крэсны ход. Пасвенцiм яйкi, кулiч.
Пасху в деревне празднуют удивительно красиво. Все нарядные, в своих лучших одеждах, и взрослые, и дети угощают друг друга, христосуются. Но праздники проходят быстро, наступают будни.
Я по-прежнему пасла коров, помогала в поле, дома по хозяйству, смотрела за детьми. За заботами забыла о своей березке. Вспомнив, помчалась на заветное место. Что я увидела: пенек, на котором я любила сидеть, дал несколько зеленых побегов. Шли они от корней, прямо с земли и принадлежали этому пенечку. Значит, он ожил, он жив, и земные соки питают его. Это означало, что жив мой отец. Получилось так, как я загадала. Я была счастлива: найдем, друг друга и обязательно встретимся.
|
