Скромная, добрая, тихая тетя Зелда. Бескорыстие во имя родных и близких было ее сутью, смыслом всей ее жизни. У нее не было своих детей. Все тепло и щедрость своего сердца она отдавала нам, своим племянницам. Мужа своего она потеряла раньше, на пути из Узды в Минск. Он сумел спастись после узденского погрома, бежал, но неподалеку от деревни Могильное дядю Бориса опознал местный учитель и выдал полиции. Там его и расстреляли. (Уже после войны вернувшийся с фронта племянник нашел место гибели своего дяди, привел в порядок холмик на краю деревни, поставил памятник.)
Нашу колонну, состоящую в основном из женщин, стариков и детей, гоняли на работу на товарную станцию. Брели узники нестройными рядами посредине улицы под присмотром одного-двух гестаповцев. Длинная изнуряющая дорога тянулась от нынешней Республиканской, через Московскую и дальше на товарную станцию к железнодорожным путям. Самовольный выход из колонны или присоединение к ней в неположенном месте карались смертью. Когда прибывали на место, нас вооружали кирками, лопатами, ломами, метлами. Отводили участок пути, который к определенному времени мы должны были расчистить.
Передышка, перекур безжалостно наказывались. Нашим постоянным надсмотрщиком был некто Миллер, высокий, тощий гестаповец с маленькой змеиной головкой на длинной шее. Отличался он изощренной жестокостью. Выдавая орудия труда, самый тяжелый инструмент старался вручить наиболее изнуренному. Доходило до того, что Миллер определял, на какую высоту следует поднимать лом или кирку при взмахе. Если выбранная жертва - голодный старик или подросток, не достигала "нормы" взмаха, несчастный жестоко избивался. Невзлюбил он и тетю Зелду. Она работала непосредственно под его присмотром, он следил за каждым ее движением, заставляя бессмысленно, до полного изнеможения долбить землю вокруг шпал. Отходил от нее только тогда, когда она, обессиленная, падала наземь. Возвращаться в гетто у нее не было сил, и мы вели ее под руки. На следующий день начиналось все сначала. Мне было нестерпимо жаль тетю Зелду, невыносимо было смотреть на ее страдания. Она глазами, жестами показывала, чтобы я не подходила к ней близко, когда Миллер творил над ней экзекуцию: боялась, чтобы он не догадался, что я ее племянница, и не стал измываться надо мной. Когда, изнуренная голодом, я заболела тяжелым авитаминозом, тетя Зелда не покидала меня. Она находила в себе силы ежедневно после работы приходить ко мне в так называемый геттовский госпиталь, чтобы приободрить и поддержать, принести неведомо каким образом добытую скромную передачу. Я бывала подчас несправедлива к ней, обижала ее, тяжелые угрызения совести мучают меня всю жизнь.
Зверствам Миллера не было предела. Мимо участка железнодорожного пути, который мы чистили, постоянно двигались на восток товарные составы. Из раздвигаемых вагонных дверей выглядывали сытые, самодовольные немецкие солдаты и офицеры. Надо было видеть, с какой брезгливостью и высокомерием они глядели на нас. Усевшись на вагонные полы и свесив наружу ноги, они смачно расправлялись с содержимым своих аппетитных котелков.
Вспоминаю случай. Старик из нашей колонны позволил себе поднять с земли выброшенную немцем корку от голландского сыра. Миллер был начеку. Он тут же подбежал к старику и ударил его лопатой по голове. Старик упал навзничь под дружный хохот немецких солдат. Домой до гетто его довели, назавтра на работу он не вышел.
Кормили нас раз в день. Обед состоял из пол-литра баланды и 100 граммов эрзац-хлеба. Рабочий день продолжался до шести вечера. После шести колонны возвращались.
"Счастливчики" несли в гетто чудом раздобытые горсточки муки, по нескольку картофелин, а кто и мешочек картофельных очисток. Обычно мешок связывали кисетом и несли на спине. Зачастую даже эту жалкую добычу гестаповцы запрещали вносить в гетто. Мешок вспарывали и содержимое высыпали на мостовую. Если же "добычу" удавалось пронести, из картофельных очисток готовили "изысканное блюдо", так называемый форшмак: отваренные очистки пропускали через мясорубку и заправляли рыбьим жиром, случайно найденным в старых кухонных шкафчиках прежних жильцов.
Вспоминаю жаркий июльский день 42-го. После трудового дня узники понуро плелись в гетто. Вдруг наша колонна застыла, замерла, как загнанный Зверь, учуявший смертельную опасность. Что произошло, что нарушило ее привычное движение? По рядам поползли слухи: в гетто очередной погром или облава. Но обычно погромы начинались на рассвете. Вскоре все выяснилось. Нарушила движение колонна, идущая впереди: узники несли на руках труп убитой девушки. Остановка произошла из-за того, что приходилось время от времени меняться, труп переходил из рук в руки, многим эта ноша была не под силу. Это и приостановило движение. А убили девушку за то, что во время обеда она попросила добавки.
- Ты хочешь добавки, - получай! - заявил гестаповец-надсмотрщик и выстрелил девушке в рот. Кровь залила ей лицо, застыли искаженные ужасом глаза, она стала медленно оседать. Это рассказали нам очевидцы уже в гетто. Я видела, как эту горестную ношу донесли до дома, где располагался юденрат. Собрались люди. Никто не плакал, все молчали.
- Родителям повезло, - сказал старик, стоявший рядом со мной, - они погибли раньше и не увидели этого.
После рабочего дня я возвращалась в гетто совершенно обессиленной, не раздеваясь валилась на постель и мгновенно засыпала. Разуться я не могла: доставшиеся мне сапоги были на одну ногу и, натянув их однажды, я не снимала их по нескольку дней. Обувать их по утрам было мучительно трудно, можно было опоздать на работу.
Летом 42-го еще были живы и мама, и сестрички, и тетя Зелда, и дядя Мордух с семьей. Но и взрослые, и дети уже не питали никаких иллюзий на свое спасение. Все понимали, что обречены. Правда, те, кто не был обременен заботой о старых и немощных, малолетних детях, искали пути к спасению. Мы уже знали, что в лесах действуют партизанские отряды, а в гетто есть подпольная группа. Мы ловили каждую весточку, каждый слух, пытались нащупать путь, который выведет нас на волю, вырвет из рук смерти. В гетто все, как могли, держались семьями. Мы - тоже. Мои братья Самуил и Саша каждый день приносили обнадеживающие вести, а дядя Мордух тачал им сапоги для предстоящего побега.
|
