В Узду мы пришли в тот же день вечером. Была середина ноября. Хорошо запомнила, что в тот вечер был яркий солнечный закат и лучи заходящего солнца слепили глаза прохожим, идущим нам навстречу. Поэтому мы видели их хорошо, а они нас могли и не разглядеть. Мы спокойно шли по направлению к Ленинской улице, к дому моего дяди, читая объявления, расклеенные на стенах домов. Они гласили: за укрытие евреев виновные и члены их семей будут приговорены к смертной казни.
Было страшно. Мертвая улица, опустевшие дома, ни прохожих, ни знакомых, только множество жалобно мяукающих кошек, бредущих по пустынным улицам в поисках крова и своих исчезнувших хозяев.
Мы поняли, что нам надо возвращаться назад в Минск, в гетто, к маме. Где-то на миг обрадовались - снова будем вместе. Но вернемся ли? Сумеем ли еще раз пройти эту мучительную дорогу и уцелеть? А если вернемся, как будет огорчена мама, что не сбылась ее надежда на наше спасение. Но мы решили вернуться, иначе из-за нас погибнут уцелевшие и мы вместе с ними.
Страх, усталость, желание отогреться и отдохнуть перед обратной дорогой взяли верх, и мы постучали в дверь.
Нам открыл дядя Мордух. Овладев собой после минутной растерянности, он приказал нам быстро спрятаться в погребе и сидеть там не шелохнувшись до принятия решения. Погреб, укрытие "малина" - для нас это уже стало привычным, обыденным образом жизни. Мы спустились в погреб. Тем временем состоялся семейный совет. Было решено посоветоваться с ближайшим соседом. Дядя понимал, что, спрятав нас, он подвергает смертельному риску не только себя и свою семью, но и остальные еврейские семьи, оставленные немцами пока в живых.
-Что бы ты сделал, Исаак, если бы к тебе пришли уцелевшие после погрома две племянницы?
- Я бы их немедленно отправил назад, туда, откуда они пришли. Ты понимаешь, чем ты рискуешь? Нас всех немедленно расстреляют, как только об этом станет известно. А станет известно непременно. Шило в мешке не утаишь.
Но дядя Мордух поступил иначе. После бессонной ночи он принимает отчаянное решение: пойти к немецкому бургомистру и просить его о милости. Он скажет, что к нему пришли уцелевшие, не погибшие в погроме племянницы, выгнать их из дома, отправить назад в Минск, а это означает - своими собственными руками отдать их в руки смерти, он не может. Он верит в великодушие бургомистра, надеется на его милость... В случае отказа он готов со своей семьей разделить участь племянниц, какой бы суровой она ни была. С тем и пошел к бургомистру.
Разговор состоялся без переводчика. Дядя хорошо знал немецкий язык: в годы первой мировой войны он почти два года находился в плену в Германии.
- Пусть останутся. Только одна пусть живет в вашей семье, другая -в соседней. Они разделят вашу участь, - таков был короткий ответ немецкого бургомистра на длинную тираду моего дяди.
Мы, укрывшись в погребе, ждали решения своей судьбы, а семья дяди, сбившись в клубок страха, в углу кухни, прямо над нами. Нам казалось, что мы слышим их тревожное дыхание. Надежды почти никакой. Время остановилось. А прошло между тем не более получаса. Открылась дверь, вошел дядя. Преодолев волнение, поднял крышку погреба и тихо сказал, обращаясь в черную бездну погреба:
- Дети, вылезайте. Вы пока спасены. - И рассказал о своем рискованном визите к бургомистру.
Не было шумной радости, мы хорошо понимали смысл этого "пока". Жизнь продолжалась. Нина осталась у дяди, а меня взяла к себе семья польских евреев, состоящая из четырех человек: электромеханика Миши, обслуживающего местную электростанцию, его жены - портнихи Нелли, и их двоих очаровательных девочек пяти и семи лет. В соседней комнате разместилась еще одна семья. Глава семейства тоже был электромехаником и тоже Миша, его жена, фрау Бася (так называли ее гестаповцы), очень красивая, молодая женщина, работала у немцев переводчицей.
Помню, как мы цепенели от страха, когда к фрау Басе заявлялся ее любовник, гестаповец Ричард, немолодой щербатый немец с угрюмым лицом. Он приходил обычно на ночь, когда муж фрау Баси отправлялся дежурить на электростанцию. Проходил мимо нас (мы жили в проходной комнате), опустив голову, не здороваясь. Нырнув в спальню, задергивал за собой ситцевую, цветастую занавеску. Чтобы не прогневить всесильного пришельца, мы бесшумно укладывались спать. Тетя Нелли не спала всю ночь: от гестаповца, как говорила фрау Бася, можно было ожидать сюрпризов и неожиданностей. Однажды он принес большой узел с вещами: кофты, платья, детские курточки. Все это было награблено в гетто. Разложив вещи на столе, он деловито и сосредоточенно объяснял тете Нелли, что надо удлинить, что укоротить, где перешить пуговицы. Было страшно наблюдать, как спокойно, со знанием дела он копался в этих более чем скромных вещах, хозяева которых совсем еще недавно были живы.
И вдруг среди этого барахла я увидела два наших платьица из красного сатина в мелкий горошек, пошитые нам мамой перед самой войной. Мы не успели их ни разу надеть.
- Это наши платьица, - вырвалось у меня.
Тетя Нелли с ужасом посмотрела на меня. Я все поняла, сразу овладела собой и незаметно выскользнула из комнаты. Гестаповец, к счастью, ничего не заметил.
В ту страшную зиму в опустевшем после погрома местечке шла своим чередом оккупационная жизнь, работали все службы, обеспечивавшие немецкий военный режим. Дядя Мордух и старший брат Самуил работали в местных сапожных мастерских, тачали новую и чинили старую немецкую обувь. К ним был приставлен гауптман Цельнер, адъютант бургомистра, по специальности художник. Это был удивительный человек, абсолютно бесстрашный и добрый. Он глубоко сострадал всем несчастным, всем жертвам террора. К моему дяде и брату он почему-то питал особую симпатию, категорически запрещал им носить "латы" в его присутствии. "Они унижают человеческое достоинство", - говорил Цельнер.
Он щедро делился с братом своим военным пайком, а иногда отдавал его полностью. Рискуя собственной жизнью, поддерживал и помогал нашей семье, вплоть до отправки в Минск.
|
