Приключения в Вильфранш. - Тюрьма. - Что получила Жюстина от друзей, за
которыми она послала. - Как отнеслись к ней судьи. - Освобождение. - Поездка
в Париж. - Последняя встреча
Жюстина и ее спутница путешествовали в небольшой коляске, запряженной
одной лошадью, которой правили по очереди. В коляске лежали товары мадам
Бертран, с ними была крохотная девочка пятнадцати месяцев от роду, которую
мать кормила грудью и которую наша чересчур чувствительная Жюстина, к своему
несчастью, полюбила так нежно, как будто сама произвела ее на свет.
Эта Бертран была весьма противная особа: подозрительная, болтливая,
любительница посплетничать, занудная и ограниченная - пожалуй, этими словами
можно нарисовать весь ее портрет. Каждый вечер они неукоснительно
перетаскивали все вещи в гостиницу и спали вместе с ними в одной комнате. До
самого Лиона все шло хорошо, но в этом городе, где они остановились на три
дня по делам мадам Бертран, у Жюстины произошла встреча, которой она никак
не ожидала.
Однажды пополудни она прогуливалась по набережной Роны вместе с одной
из служанок гостиницы и вдруг увидела достопочтенного отца Антонина из
монастыря Сент-Мари де Буа, теперешнего настоятеля заведения,
принадлежавшего его ордену и находившегося в Лионе. Монах сразу подошел к
ней и, вполголоса попеняв ей за бегство, намекнул, что она подвергается
большому риску вновь оказаться в родной обители, если он сообщит о ней
начальству в Бургундии, к этому он добавил, что никому ничего не скажет,
если она сию же минуту согласится посетить его жилище вместе с девушкой,
которая ее сопровождает - слишком свеженькой и смазливой, подчеркнул он,
чтобы внушить ему кое-какие желания. Затем сказал, обращаясь к спутнице
Жюстины и поглаживая ее по спине:
- Мы вам обеим хорошо заплатим; нас в доме десять человек, от каждого
вы получите ни луидору, если будете любезны с нами.
Как нетрудно предугадать, Жюстина густо покраснела от такого
предложения. Она попыталась было уверить монаха, что он принимает ее за
кого-то другого, но это оказалось бесполезно, и она начала делать ему
предостерегающие знаки, что также не помогло утихомирить этого нахала -
напротив, еще сильнее распалило его. В конце концов монах сдался и
ограничился тем, что попросил у девушек адрес. Чтобы от него отделаться,
Жюстина назвала первый, пришедший ей в голову; он записал его и удалился,
сказав, что скоро наведается к ним.
Возвращаясь в гостиницу, Жюстина постаралась как можно вразумительнее и
пристойнее рассказать предысторию этой злосчастной встречи своей спутнице.
Но то ли она не совсем убедила ее, то ли служанка обиделась за
добродетельный порыв Жюстины, который лишил ее обещанного заработка, -
короче, она проболталась. Жюстина не замедлила понять это по поведению
Бертран во время ужасного события, которое произошло в ту же ночь. Между тем
монах не объявился, и они поехали дальше.
Покинув Лион, в тот день наши путешественницы могли заночевать только в
городке Вильфранш, куда они прибыли в десять вечера и сразу легли отдыхать
перед завтрашней долгой дорогой. Не прошло и двух часов, как неожиданно их
разбудил удушающий запах дыма. Поняв, что в гостинице пожар, они поспешно
вскочили. И о праведное небо! Пламя уже подступило вплотную к их двери. Они,
полуодетые, выбежали в коридор и увидели, что стены начали рушиться,
услышали треск и грохот падавших досок и ужасные вопли людей, угодивших в
пламя. Окруженные со всех сторон огнем, они не знали, куда бежать дальше.
Скоро они оказались в толпе обезумевших от ужаса постояльцев, мечущихся в
поисках выхода. И тут Жюстина вспомнила, что ее спутница, более озабоченная
своим спасением, нежели судьбой дочери, совершенно забыла о ребенке. Она
забежала в комнату, где осталась малышка, пробилась сквозь языки пламени,
обжегшие все ее тело, схватила девочку; устремившись обратно, споткнулась о
балку, наполовину сгоревшую, уронила драгоценную ношу и спаслась только
благодаря какой-то женщине, которая подала ей руку и выволокла из толчеи. Ее
тут же бросили в почтовую карету, следом села ее спасительница...
Спасительница! Великий Боже! Какое слово приходится нам употребить! Этой
спасительницей была Дюбуа.
- Негодная тварь! - зарычала мегера, прижав к ее виску ствол пистолета.
- Ах ты, шлюха! Теперь ты у меня в руках и на этот раз не уйдешь!
- О мадам, это вы? - изумилась Жюстина.
- Все, что произошло, - моя работа, - ответила Дюбуа, - благодаря
пожару я спасла тебе жизнь, и от огня ты и погибнешь. Я бы тебя нашла даже в
аду, если бы потребовалось. Монсеньер взбесился, когда узнал, что ты
сбежала, он грозил мне страшными карами, если я не приведу тебя обратно. Я
опоздала в Лион на два часа и упустила тебя. Вчера я приехала в Вильфранш на
час позже тебя, потом подожгла этот постоялый двор при помощи сообщников,
которые у меня есть везде. Я решила или поджарить тебя или схватить, и вот
ты со мной, и я везу тебя в тот дом, в котором из-за твоего бегства
поселилось волнение; итак, девочка, там поступят с тобой самым жестоким
образом. Монсеньер поклялся, что придумает для тебя невероятные пытки, и мы
не выйдем из кареты, пока не приедем на место. Ну, так что теперь ты думаешь
о добродетели? Не лучше ли было дать сгореть всем детям на свете, чем обречь
себя на такие муки, тем более что ты даже одного ребенка не смогла спасти?
- О мадам, если бы понадобилось, я бы сделала то же самое еще раз... Вы
спрашиваете, что я думаю о добродетели... Так вот, я считаю, что она часто
становится добычей порока, она бывает счастлива, когда торжествует, но
только за нее Бог вознаграждает на небесах, пусть даже на земле злодейства
людей иногда оскверняют ее.
- Тебе недолго осталось ждать, Жюстина, чтобы узнать, правда ли, что
Бог наказывает или вознаграждает наши поступки... Ах, если бы только в том
вечном небытии, куда ты скоро отправишься, тебе было дано думать, как бы ты
жалела о всех бесполезных жертвах, которые ты принесла из-за своего
упрямства на алтарь призраков, потому что они всегда платили тебе самой
черной неблагодарностью! Впрочем, еще не поздно, Жюстина, если ты
согласишься стать моей сообщницей. Еще раз, Жюстина: готова ли ты сделаться
моей сообщницей? У меня есть отличный план, и мы осуществим его вместе; я
спасу тебе жизнь, если ты мне поможешь. Наш прелат уединился в святилище
распутства, и ты знаешь сама, чем он там занимается, когда предается
удовольствиям; с ним живет только один лакей и еще духовник. Человек,
который правит лошадьми, я и ты, Жюстина - нас трое против одного. Когда
распутный архиепископ будет млеть в экстазе, я завладею машиной, посредством
которой он отнимает жизнь у своих жертв, ты его привяжешь, и мы убьем его; в
это время мой человек расправится с обоими наперсниками. В доме есть деньги,
Жюстина: больше миллиона, я это знаю; игра стоит свеч... Выбирай, дорогая:
или смерть или ты служишь мне. Если ты меня выдашь, если сообщишь о моем
плане, я сама обвиню тебя - не сомневайся, он поверит мне больше, чем тебе.
Подумай хорошенько, прежде чем дать ответ, вспомни, что этот человек -
злодей, значит, убив злодея, мы исполним волю закона, который давно
приговорил его. Не проходит и дня, дитя мое, чтобы этот негодяй не убивал
девушку, так разве мы оскорбим добродетель, если покараем порок? Неужели мое
разумное предложение так и не сокрушит твои первобытные принципы?
- Вот в этом не сомневайтесь, мадам, - с достоинством ответила Жюстина.
- Ведь не с целью исправления порока вы замышляете это дело - для вас это
повод совершить очередное злодеяние, следовательно, в том, что вы делаете,
еще больше зла и ни капельки справедливости. Более того, даже если бы вы
вознамерились отомстить этому человеку за все его злодейства, все равно в
этом не было бы ничего праведного, потому что это не ваше дело: для
наказания виновных существуют законы, пусть действуют они, не в наши слабые
руки вложил Всевышний меч правосудия, и когда мы берем его, тем самым
совершаем грех.
- Нет ничего чудовищнее, чем твое заблуждение, Жюстина. Когда законы
слепы, бессильны или несовершенны, человеку позволено самому вершить суд.
Законы придуманы людьми, и люди вправе исправлять их. Мы ведем речь о
деспоте, тиране... Вспомни ужасные максимы, которыми он в прошлый раз
хвастался перед нами, злодей уничтожил бы весь мир, если бы имел
возможность, согласись, девочка моя, что уничтожать тиранов - это
обязанность добродетельного человека: на земле не осталось бы ни одного,
будь на то моя воля. Разве достойно жить это гнусное отродье? Но еще больше
я ненавижу, если только это возможно, их куртизанов, их лизоблюдов - всех
этих мерзавцев, которые жиреют милостями своего господина. Бедный люд
трудится только для того, чтобы кормить эту свору; его кровью и слезами, его
потом создана вызывающая роскошь, в которой купаются эти кровопийцы. И от
нас требуют уважения к мерзким идолам, виновным в столь жестоких
злоупотреблениях! Ну уж нет, я хочу предать всеобщему позору, всеобщему
презрению этих негодяев, воображающих себя властителями мира, которые видят
в своем опьяняющем могуществе лишь средство для злодейств и преступлений.
- О мадам, - вздохнула Жюстина, - не находите ли вы, что ваши максимы
противоречат вашим нравам?
- Ничуть, Жюстина, ни в коем случае: я ратую только за равенство. Если
я исправляю капризы судьбы, так только потому, что, будучи униженной,
раздавленной несправедливостью фортуны, видя в одних людях лишь тщеславие и
деспотизм, в других - низость и нищету, я не пожелала ни блистать в среде
горделивых богачей, ни чахнуть среди оскорбленных бедняков. Я сама решила
свою судьбу, сделала себе состояние благодаря собственной ловкости и
философии. Согласна, что это достигнуто преступлениями, но сама я не верю в
порок, дорогая моя, и на мой взгляд нет ни одного поступка, который можно
считать злодейским... Короче, Жюстина, мы подъезжаем, решай скорее: согласна
ты служить мне?
- Нет, мадам, никогда этого не будет.
- Хорошо, ты умрешь, ничтожество! - разъярилась Дюбуа. - Да, умрешь, и
не надейся убежать от судьбы.
- Ну так что? Я избавлюсь от всех страданий, кончина меня не пугает:
это последний в жизни сон, это отдых для несчастных - только и всего.
Тогда Дюбуа, как дикий зверь, набросилась на нашу несчастную, она
осыпала ее ударами, она задрала ей юбки и разодрала ногтями бедра, живот и
ягодицы, она била ее по щекам, всячески унижала ее, продолжала угрожать
пистолетом, если та вздумает даже пикнуть. Жюстина беззвучно рыдала.
Между тем карета мчалась вперед; кучер погонял лошадей, и они скакали
без остановки. Что делать?.. Жюстина находилась в таком ошеломлении, что
предпочла бы скорее умереть в эти минуты, чем снова оказаться в том страшном
доме.
Они уже пересекли границу Дофине, когда шестеро верховых, галопом
преследовавших карету, настигли ее и заставили остановиться. Шагах в
тридцати от дороги стояла хижина, и налетчики заставили кучера свернуть к
ней. Только там Дюбуа поняла, что это были жандармы из конной полиции. Сойдя
на землю, она спросила, знают ли они ее и по какому праву так обращаются с
дамой ее положения. Эта наглость увенчалась успехом.
- Мы не имеем чести знать вас, мадам, - сказал жандарм, - но мы
уверены, что в вашей карете находится преступница, которая вчера подожгла
главную гостиницу в Вильфранш.
Затем, увидев Жюстину, оживился.
- Вот ее приметы, мадам, так что мы не ошиблись; будьте любезны выдать
ее и объяснить, как случилось, что столь почтенная дама, какою вы мне
кажетесь, связалась с такой женщиной.
- В этом нет ничего удивительного, - заявила ловкая бестия, - я не
собираюсь ни скрывать, ни защищать эту девушку, раз она виновна в ужасном
преступлении, о котором вы говорите. Вчера я была в той же гостинице, что и
она, и уехала оттуда в самый разгар суматохи; когда я садилась в карету, эта
девушка бросилась ко мне, умоляя взять ее с собой в Лион, где она надеялась,
по ее словам, найти место, так как все потеряла в пожаре. Слушая больше свой
разум, чем сердце, я ее пожалела, вняла ее просьбам. Потом, сев в карету,
она попросила меня взять ее в услужение. По доброте душевной я согласилась и
решила отвезти ее в Дофине, где находится мое поместье и моя семья. Конечно,
это послужит мне уроком, теперь я сознаю, в какую неприятность может завести
добродетель, но я постараюсь исправиться. Берите ее, господа, она ваша, и
упаси меня Господь, если я буду покрывать такое чудовище; я вверяю ее в руки
закона, только умоляю вас никому не рассказывать о том, что я имела
несчастье поверить ей.
Жюстина пыталась оправдаться, она хотела обвинить истинную виновницу.
Ее слова были встречены лживыми обвинениями, которыми наглая Дюбуа защищала
себя, презрительно усмехаясь. О печальные плоды нищеты и скромности,
богатства и нахальства! Возможно ли, чтобы женщина, называвшая себя госпожой
баронессой де Фюлькони, излучавшая роскошь, козырявшая несуществующими
землями и семьей, - могло ли такое быть, чтобы подобная женщина оказалась
виновной в преступлении, в котором нисколько не была заинтересована? И
напротив, разве не говорили все факты против несчастной Жюстины? Бедная,
беззащитная, разве могла она оказаться правой?
Жандарм зачитал ей жалобы Бертран - это она ее обвиняла. По словам этой
мегеры, наша сирота подожгла гостиницу, чтобы легче было обокрасть ее, что
она и сделала - взяла все до последнего су; это Жюстина бросила ребенка в
огонь, чтобы привести бедную мать в отчаяние и скрыться, пользуясь этим.
Кроме того, добавляла Бертран, Жюстина известна как девица дурного
поведения, она чудом избежала в Гренобле виселицы, к которой ее приговорили
за убийство обманутого ею молодого человека, она же с непристойными
намерениями приставала к монахам в Лионе. Одним словом, бесчестная Бертран
сделала все, чтобы погубить Жюстину; озлобленная своим горем, она употребила
чудовищную клевету, чтобы запятнать ее. По ходатайству обвинительницы было
проведено тщательное расследование на месте преступления: пожар начался на
сеновале, несколько человек засвидетельствовали, что Жюстина заходила туда
накануне вечером, и это было правдой. Служанка гостиницы неточно указала ей
местонахождение туалета, и Жюстина поднялась на тот злополучный чердак, где
оставалась достаточно долго, чтобы вызвать подозрения. Итак, несмотря на все
ее протесты жандарм приказал надеть на нее оковы.
- Но сударь, - все-таки осмелилась Жюстина, - если бы я обокрала свою
спутницу в Вильфранш, деньги должны быть при мне, так обыщите меня.
Эта неловкая попытка вызвала лишь смех, ей заявили, что она была не
одна, что наверняка у нее были сообщники, которым она передала деньги во
время бегства. Тогда коварная Дюбуа, знавшая о клейме, которое когда-то
сделал нашей героине Роден, разыграла жалость и обратилась к жандарму:
- Сударь, каждый день совершается столько преступлений, что вы извините
меня за пришедшую мне в голову мысль. Если эта девушка действительно сделала
то, в чем ее обвиняют, тогда это наверняка не первое преступление на ее
счету: не может человек вот так вдруг решиться на подобное злодейство.
Осмотрите ее, сударь, прошу вас... Если вы обнаружите на ее теле... Но если
ничего такого на ней нет, позвольте мне встать на ее защиту.
Жандарм согласился на осмотр и собрался уже приступить к нему, как
вдруг Жюстина воспротивилась:
- Одну минуту, сударь, проверка не нужна: мадам прекрасно знает, что у
меня на плече есть ужасное клеймо, и знает также, какое несчастье стало его
причиной; эта гнусная уловка с ее стороны лишний раз свидетельствует о ее
злодеяниях, которые будут раскрыты в храме Фемиды. Везите меня туда, сударь,
вот мои руки, вяжите их, только порок стыдится носить оковы - несчастная
добродетель страдает от них, но их не страшится.
- Вот уж никак не думала, что попаду в самую точку, - покачала головой
Дюбуа. - Но раз уж это создание благодарит меня за мою доброту гнусными
инсинуациями, я согласна ехать вместе с вами, если это необходимо.
- Никакой нужды в этом нет, госпожа баронесса, - заверил ее жандарм, -
наша задача - найти только эту девушку; ее признания, клеймо, которое она
носит, являются достаточным обвинением; мы ее забираем, а вам приносим
тысячу извинений за столь долгую задержку вашей кареты.
Бедную сироту, заковали в цепи и посадили на лошадь за спину одного из
всадников, Дюбуа снова села в экипаж, напоследок оскорбив несчастную тем,
что дала несколько экю стражникам, чтобы они смягчили участь заключенной до
суда.
- О добродетель! - выкрикнула в отчаянии Жюстина, подвергнувшись столь
изощренному унижению. - Неужели ты снесешь и это оскорбление? Неужели порок
одержит над тобой победу с такой наглостью и безнаказанностью?
По приезде в Лион Жюстину посадили в темницу для преступников как
поджигательницу, девицу дурного поведения, убийцу ребенка и воровку.
В гостинице заживо сгорели семь человек; она сама могла оказаться в их
числе: она хотела спасти ребенка, она рисковала своей жизнью. А та, которая
учинила эту ужасную катастрофу, избежала бдительности законов,
справедливости небес; она торжествовала, она возвращалась к новым
злодействам, между тем как невинная и несчастливая Жюстина была на пороге
бесчестья и смерти.
Дюбуа сообщила епископу о происшедшем, и тот, взбешенный оттого, что
упустил добычу, захотел отыграться хотя бы новыми обвинениями против
несчастной. Он тотчас отправил в Лион своего духовника, снабдив его ложными
свидетельствами против нее. Таким образом, кроме всего прочего, она
обвинялась в том, что обворовала монсеньера, когда тот, проявив милосердие,
взял ее в услужение.
Что касается нашей неудачницы, давно привыкшая к клевете,
несправедливости и несчастью, с самого детства ступившая на путь добродетели
с уверенностью встретить на нем тернии, она испытывала боль, скорее
отупляющую, нежели острую; слезы ее, застывая в глубине сердца, не увлажняли
ее прекрасные глаза. И как это часто случается с человеком страждущим, когда
он проявляет невероятное воображение, пытаясь выбраться из пропасти, в
которую зашвырнула его беда, она вспомнила отца Антонина. Как бы ни была
призрачна надежда на его помощь, Жюстина не отказалась от искушения увидеть
его; она попросила вызвать его, он пришел. Ему не сказали, кто хочет
встретиться с ним, и он сделал вид, будто не узнает Жюстину, которая пришла
в замешательство от его поведения и поспешила сказать тюремщику, что скорее
всего этот добропорядочный священник ее не помнит, так как знал ее много лет
назад. Мне не было и двенадцати лет, продолжала она, когда я впервые
исповедовалась перед ним, поэтому я прошу оставить нас наедине для
конфиденциальной беседы.
Как только тюремщик вышел, она упала перед монахом на колени, увлажнила
их слезами и простонала:
- О святой отец! Спасите меня, умоляю вас; вызволите меня из ужасной
беды!
Потом она доказала ему свою невиновность, не скрыв и того, что
непристойные предложения, которые он ей сделал несколько дней назад,
настроили против нее женщину, путешествовавшую с ней, и теперь эта женщина
является ее обвинительницей. Монах выслушал очень внимательно и сказал так:
- Ты, Жюстина, как всегда, возмущаешься, когда начинают обвинять тебя в
твоих проклятых предрассудках, теперь ты видишь, к чему они привели, и,
должно быть, понимаешь, что в сто раз лучше быть счастливой негодяйкой, чем
несчастной добродетельницей. Твои дела обстоят хуже некуда, и нет смысла
скрывать это от тебя. Эта Дюбуа, о которой ты рассказала, очень
заинтересована погубить тебя и будет стараться изо всех сил; Бертран также
будет стоять на своем, все свидетельства против тебя, а сегодня чтобы
казнить человека, достаточно и свидетельств. Между прочим, мне известно, что
епископ Гренобля тайно, но упорно, плетет против тебя заговор, есть слухи,
что он даже приехал сюда, желая лично проследить за твоим процессом.
Следовательно, ты должна готовиться к самому худшему, и спасти тебя может
только одно средство. Я в хороших отношениях с местным интендантом, а он
имеет большое влияние на судейских в этом городе. Я скажу ему, что ты - моя
племянница и в качестве родственника попрошу прекратить судебную процедуру.
Попрошу отправить тебя в лоно моей семьи, затем тебя якобы похитят, но
только для того, чтобы заключить в наш монастырь в этом городе, откуда ты
никогда не выйдешь... И там - не стану скрывать, Жюстина, - там ты будешь
рабыней моих прихотей и будешь исполнять их все без исключения; кроме того,
тебе придется угождать и моим собратьям, короче говоря, ты будешь для нас
самой покорной жертвой... Ты меня понимаешь, ты не забыла обитель Сент-Мари
де Буа... Эта участь нелегка, ты знаешь страсти распутников нашей закалки.
Итак, решай сама, не заставляй меня ждать...
- Уходите, святой отец, - с негодованием и ужасом ответила Жюстина, -
уходите! Вы - мерзкое чудовище, если позволяете себе так жестоко глумиться
над моим положением, что заставляете меня выбирать между смертью и
бесчестьем. Я сумею умереть, если так случится, но по крайней мере мне не в
чем будет упрекнуть себя.
- Как вам угодно, прекрасное создание, - сказал монах, направляясь к
двери. - Я не могу насильно вести женщину к счастью. До сих пор
добродетельность славно вам служила, так что продолжайте боготворить ее...
Прощайте, только больше ко мне не обращайтесь...
Он выходил, когда неожиданный властный порыв бросил Жюстину к его
ногам.
- Зверь! - захлебываясь слезами, закричала она. - Впусти же в свое
каменное сердце мои горестные вопли, выслушай их и не ставь мне условий,
которые страшнее смерти.
От резкого движения спали покровы с ее груди, и она обнажилась -
белоснежная грудь, залитая слезами, на которую беспорядочно ниспадали
прекрасные волосы. Жюстина внушала в эти минуты самые мерзкие желания этому
человеку, и злодей захотел тотчас удовлетворить их: он посмел показать, до
какой степени его терзает похоть, он осмелился предаться сладострастию при
виде цепей, сковывавших несчастную девушку, его все сильнее возбуждал меч,
который должен был поразить Жюстину... В этот момент она стояла на коленях,
развратник опрокинул ее навзничь и повалился вместе с ней на жалкую
соломенную подстилку, служившую ей ложем. Она хотела закричать, он засунул
ей в рот платок, связал руки и, лишив ее возможности сопротивляться, задрал
ей юбки.
- Ох, черт меня побери, - пробормотал он, - как хорошо сохранились эти
прелести!.. Она все еще очаровательна, эта сучка!
Он раздвинул ей бедра... Не встретив сопротивления, он овладел
влагалищем - это был разъяренный тигр, схвативший кроткого ягненка. Получив
ее несколько мгновений, он уселся ей на грудь, отхлестал ее по щекам членом
и наконец сунул его в сведенный судорогой боли и отчаяния рот.
- Я задушу тебя, если ты шевельнешься, - пригрозил он, - пока я не
залью тебе глотку спермой: только при этом условии я, возможно, что-нибудь
для тебя сделаю.
Но вскоре желания либертена, настолько же необычные, насколько
непостоянные, устремились к другому храму. В его мозгу вспыхнуло
воспоминание о ее великолепной заднице, он повернул ее к себе, и за жаркими
поцелуями последовал яростный натиск. Жюстина извивалась на монашеском колу,
пытаясь соскользнуть с него, но она находилась в такой позе, что каждое ее
движение увеличивало удовольствие монаха вместо того, чтобы помешать ему.
Наконец излилась мощным потоком сперма, и читатель достаточно знает этого
персонажа, чтобы догадаться о тех эпизодах, которые сопровождали развязку:
это была молния, испепеляющая куст, который в напрасном отчаянии пытается
прикрыться слабыми ветвями. Насладившись, монах уставился на свою жертву, и
когда в глазах его погасла ярость, наша бедняжка увидела в них отвращение и
презрение - увы, таков мужчина.
- Итак, вы не хотите, чтобы я помог вам? - процедил он сквозь зубы,
приводя себя в порядок. - Ну что ж. в добрый час; я не буду вам ни помогать,
ни вредить - даю вам слово, но если вы проговоритесь о том, что здесь
произошло, я обвиню вас в самых страшных преступлениях, и ничто вас уже не
спасет. Подумайте над этим, меня считают вашим исповедником, и когда речь
идет о преступнике, нам разрешено предать содержание исповеди гласности.
Послушайте, что я скажу сейчас тюремщику, и знайте, что я в любой момент
смогу вас погубить.
Он постучал в дверь. Появился надзиратель.
- Сударь, - сказал ему подлый монах, - эта добрая девочка ошиблась: она
хотела увидеться с неким отцом Антонином из Бордо, но я ее не знаю. Тем не
менее она захотела исповедаться, и я ее выслушал. Я покидаю вас, но если
суду понадобятся мои показания, я всегда к вашим услугам.
С этими словами варвар ушел, оставив Жюстину в полном замешательстве от
такого коварства, возмущенную его наглостью и развращенностью, пожираемую
сожалением о том, что она не убила себя вместо того, чтобы сделаться (пусть
и не по своей воле) объектом столь чудовищной похоти.
Однако, несмотря на ужасное состояние, Жюстина не хотела сдаваться и
вспомнила о Сен-Флоране. Невозможно, подумала она, чтобы этот человек
отказал мне в помощи после всего, что я для него сделала. Я оказала ему
очень большую услугу, он поступил со мной слишком жестоко, чтобы не
сжалиться надо мной в такой критический момент, чтобы не признать, по
крайней мере, что я поступила благородно по отношению к нему. Огонь страстей
мог ослепить его в тех обстоятельствах, когда я с ним встречалась, но он -
мой дядя и в этом качестве никакие другие соображения не должны помешать емупомочь мне. Возможно, он снова вернется к своим последним предложениям и по-
ставит условием моего спасения те ужасные услуги, о которых говорил в
прошлый раз? Делать нечего, я соглашусь, а когда окажусь на свободе, найду
возможность избежать участия в его злодейских делах, в которые он имел
низость втянуть меня.
Вдохновленная такими мыслями, Жюстина написала Сен-флорану. Она
обрисовала ему свои злоключения, она умоляла его встретиться с ней. Но она
недостаточно знала душу этого монстра, решив, что в нее может проникнуть
что-то доброе; очевидно, она забыла гнусные принципы этого развратника и его
пагубную привычку всегда судить о других по себе, в конце концов и Жюстина,
в свою очередь, предполагала, что этот человек должен вести себя с ней так
же, как бы она поступила с ним в подобных обстоятельствах.
Он приехал, Жюстина попросила поговорить с ним наедине, и их оставили
вдвоем. Судя по знакам уважения, какие ему были оказаны, Жюстина поняла, что
он пользуется в Лионе большим влиянием.
- Что я вижу! Это вы? - произнес он, бросив на нее презрительный
взгляд. - Выходит, я не совсем понял письмо, я думал его писала женщина,
более порядочная чем вы, которой я бы помог от всего сердца, но что хочет от
меня идиотка, которую я перед собой вижу? Та, которая виновна в стольких
преступлениях, одно ужаснее другого, а когда ей предлагают возможность
честно зарабатывать на жизнь, она упрямо отказывается? Нет, большей глупости
не видел свет.
- Ах, сударь, - вскричала Жюстина, - я ни в чем не виновна.
- Что же еще надо совершить, чтобы быть виновной? - язвительно
продолжал бессердечный человек. - Первый раз в моей жизни я увидел вас среди
разбойников, которые хотели меня убить, теперь я нахожу вас в тюрьме,
обвиняемую еще в трех или четырех преступлениях и имеющую на плече
свидетельство прошлых злодеяний: если вы называете это добропорядочностью,
так что же следует считать позором и бесчестием?
- Видит Бог, сударь, - взволнованно заговорила Жюстина, - вы не имеете
права упрекать меня за тот период моей жизни, когда я вас узнала, потому что
не мне, а вам следовало бы стыдиться этого. Вы знаете также, сударь, что не
по своей воле я оказалась среди бандитов, которые поймали вас; между прочим,
они собирались лишить вас жизни, я помогла вам бежать... Мы убежали вместе
благодаря мне. Что же вы сделали, жестокосердный, чтобы отблагодарить меня
за это? Можно ли без содрогания вспомнить о том случае? Вы сами захотели
убить меня, вы меня жестоко избили и, воспользовавшись моим состоянием,
несмотря на кровные узы, которые связывают нас, вы отобрали у меня самое
дорогое; вы совершили беспримерную подлость, забрав у меня те небольшие
деньги, которые у меня были, как будто вы стремились к тому, чтобы унижение
и нищета нанесли вашей жертве последний удар. А что сделали вы потом, чтобы
усугубить мои несчастья? Вы добились своего, подлый злодей, вы можете
ликовать, это вы меня погубили, это вы подтолкнули меня к пропасти, в
которую я продолжаю падать с того злополучного момента. Но я все готова
забыть, сударь, все выбросить из памяти, я даже прошу у вас прощения за то,
что помела высказать такие упреки - только ради всего святого дайте мне
надежду хотя бы на какую-то признательность с вашей стороны... Соблаговолите
приоткрыть вашу душу хотя бы сейчас, когда тень смерти витает над моей
головой. Да и не ее я боюсь, а бесчестия: спасите меня от позорной казни;
одной этой милости я прошу у вас, не откажите мне, сударь, не лишайте меня
надежды, когда-нибудь небеса и мое сердце вознаградят вас за это.
Больше Жюстина говорить не могла: слезы душили ее; вместо того, чтобы
прочесть на лице злодея потрясение, которым она надеялась смягчить его душу,
она видела лишь сокращение мышц, которые обычно предшествовали излиянию его
похоти. Он сидел напротив нее, сверля ее своими черными злыми глазами, и он
мастурбировал самым бессовестным образом.
- Ничтожество! - заговорил он, сдерживая тот похотливый гнев, от
которого Жюстина так часто страдала в свое время. - Низкая шлюха! Разве ты
забыла, о чем я предупреждал тебя, когда ты от меня уходила, разве не
запретил я тебе показываться в Лионе?
- Но, сударь...
- Мне наплевать на обстоятельства, которые привели тебя в этот город,
главное в том, что ты здесь, а этого в тысячу раз более чем достаточно,
чтобы пробудить во мне ярость, чтобы я пожелал тебе виселицы. Однако
выслушай меня: я еще раз хочу оказать тебе услугу; твое дело находится в
руках господина де Кардовиля, моего друга детства, твоя судьба зависит
только от него; я поговорю с ним, но предупреждаю, что ты ничего не
добьешься без самого рабского повиновения и не только перед ним, но также
перед его сыном и дочерью, с которыми он обыкновенно разделяет свои
удовольствия. Я призываю тебя к абсолютной покорности - только этот господин
может изменить ход твоего процесса, но если ты заупрямишься, дни твои
сочтены. Что до меня, Жюстина, хочу заявить прямо: ты мне отвратительна, и я
не хочу иметь с тобой ничего общего, но если мои друзья, которые, кстати,
тебя не знают, примут мое предложение, за тобой придут с наступлением ночи.
Ты падешь к ногам судей, ты облобызаешь их со всем почтением, ты самым
убедительным способом докажешь свою невиновность и сделаешь все, что от тебя
потребуют. Вот все, что я могу для тебя сделать. Прощай, будь готова к любым
событиям, только не вздумай совершить какую-нибудь глупость, потому что меня
ты больше никогда не увидишь.
После этого Сен-Флоран, который не переставал теребить свой член в
продолжение этой речи, велел Жюстине обнажить зад: он наградил его
несколькими увесистыми шлепками, вонзил в ее тело свои когти и оставил на
бедрах несчастной постыдные следы своего злодейства. Потом удалился, наказав
тюремщику держать преступницу в строгости, но отдать ее Кардовилю, если за
ней придут его люди.
Ничто не могло сравниться с отчаянием ошеломленной Жюстины. Разве весь
ее опыт не давал ей бесчисленные основания остерегаться покровителя,
которого ей предлагали, и в еще большей степени средств, которыми ей
предстояло оплатить это покровительство? Однако другого выхода у нее не
было. Надо ли было ей отвергнуть то, что давало надежду на помощь? Речь шла
о проституции: ей ясно дали понять это, но тем не менее Жюстина лелеяла
мысль о том, что сможет растрогать и смягчить палачей; в конце концов, дело
касалось спасения ее жизни, и это обстоятельство было настолько весомым, что
естественной и простительной кажется нам ее отступление от прочих, не столь
важных соображений... Хотелось бы думать, что это не было отказом от
принципов чести: в самом деле, разве лишила Жюстину чести сила, которая на
нее навалилась? Виновна ли была она в посягательстве на ее личность? Разве в
глазах самого придирчивого человека все ужасы, пятнавшие и осквернявшие ее
до сих пор, хотя бы чуточку потрясли несокрушимую основу ее
добродетельности?
Такие размышления одолевали Жюстину, пока она одевалась и готовилась
следовать за людьми, которые придут за ней. Час пробил, появился тюремщик,
Жюстина вздрогнула.
- Идите за мной, - сказал ей Цербер, - за вами пришли от господина де
Кардовиля. Постарайтесь как можно лучше использовать этот небесный дар;
здесь много таких, которые хотели бы удостоиться этой чести, но им это не
суждено никогда.
Принаряженная, насколько это было возможно в ее положении, Жюстина
вышла, и ее передали в руки двух рослых негров, чей дикий вид способен был
испугать и неробкого человека. Ее посадили в экипаж, не сказав ни слова.
Негры сели вместе с ней, опустили шторки, и, по расчетам Жюстины, карета
остановилась, отъехав на два или три лье от Лиона.
В неверном лунном свете она смогла увидеть только двор уединенно
стоявшего замка, окруженный кипарисами; нашу героиню провели в зал, довольно
слабо освещенный, где негры, по-прежнему молчавшие, стали рядом с ней с двух
сторон. Через четверть часа перед Жюстиной предстала старая женщина в
сопровождении четырех очень красивых юношей лет шестнадцати-восемнадцати,
каждый из которых держал уголок большого черного покрывала.
- Вы пришли к последнему моменту вашей жизни, - сказала старуха, - и
одежда теперь вам не нужна: сбрасывайте с себя все до последней тряпки.
Теперь я отрежу волосы на вашем влагалище, - продолжала дуэнья, когда
Жюстина осталась без одежд. Когда и эта процедура была выполнена, она
добавила: - Я завяжу вам глаза, и на вас накинут этот погребальный саван.
В таком виде, с завязанными глазами Жюстину привели в салон, где
старуха с помощью негров поставила ее в весьма неудобное положение: ее руки,
поднятые вверх и привязанные к свисавшим с потолка веревкам, имели не больше
свободы маневра, чем ее ноги, крепко прикрепленные к полу. Потом она
почувствовала на своем теле множество невидимых рук, которые несколько минут
со знанием дела ощупывали ее. После чего с глаз сняли повязку, и она увидела
перед собой участников предстоящих утех. В их числе были люди, которые
привели ее сюда, поэтому мы представим их всех по очереди.
Дольмюс и Кардовиль, оба в возрасте сорока пятипятидесяти лет,
очевидно, были главными действующими лицами, оба занимали в Лионе самое
видное положение. Юное создание по имени Нисетта, очень смуглая девушка не
старше двадцати лет, была представлена как дочь Кардовиля и активная
участница церемонии, которой должна была подвергнуться Жюстина. Брюметон,
крупный юноша двадцати двух лет, свежий, как утренняя роза, обладатель
великолепнейшего полового члена и не менее соблазнительной задницы, был брат
Нисетты, о котором упоминал Сен-Флоран. Зюльма, очень эффектная
двадцатичетырехлетняя блондинка с превосходной кожей, волнующими формами,
неземной красоты глазами, излучавшая похоть каждой порой своего тела, также
была активной участницей празднества, и Кардовиль объяснил Жюстине, что она
- дочь Дольмюса. У этой девушки тоже был брат: уродец лет двадцати шести,
обросший шерстью как медведь, казавшийся самым неприятным и злым типом из
всей компании, его звали Вольсидор. Что касается четверых юношей, которых
Жюстина уже видела раньше, это были прекрасные предметы сладострастия и,
очевидно, все четверо служили удовольствиям вышеупомянутой четверки; их зва-
ли Жюльен, Лароз, Флер д Амур и Сен-Клер. Обоим неграм было около тридцати
лет, и, наверное, не было на свете чудовища с таким громадным членом, как у
этих двоих африканцев: самый породистый осел показался бы щенком рядом с
ними, и, увидев их, невозможно было поверить, что какое-нибудь человеческое
существо в состоянии воспользоваться такими мужчинами. О старухе говорить не
будем, Жюстина больше ее не видела: очевидно, она служила второстепенной
деталью забав этого общества.
Все члены ассамблеи числом двенадцать человек окружили Жюстину, как
только с глаз ее сорвали повязку, и каждый стал изощряться в сарказме.
- Слушай, Кардовиль, - начал Дольмюс, - эта шлюха знает, что должна
здесь умереть?
- А что ей еще остается делать, - в тон ему ответил Кардовиль, - против
нее сорок два свидетеля. И мы окажем ей большую услугу: она высказала
нежелание проститься с жизнью в общественном месте, и мы прикончим ее в этом
доме.
При этих словах бесстыдная Нисетта, оказавшаяся уже в объятиях
Сен-Клера, который усиленно ласкал ее, изрыгнула ужасное богохульное
ругательство и заявила, что смотреть, как издыхает эта тварь, будет самым
большим удовольствием в ее жизни.
- Ради всего святого, что есть у меня во влагалище, - перебила ее
Зюльма, цинично ухмыляясь и каждой рукой теребя-по члену, - позвольте мне
нанести ей последний удар.
В это время оба отца и оба сына ходили вокруг жертвы, ощупывая ее, как
это делают мясники с быком, которого собираются купить.
- Давненько мы не судили такую отъявленную злодейку, - важно заметил
Вольсидор, - чьи преступления абсолютно доказаны.
- Мои преступления! Абсолютно доказаны! - не выдержала Жюстина.
- Доказаны они или нет, - сказал Кардовиль, - ты погибнешь в огне,
содомитка, да, ты сгоришь на медленном огне, но эту приятную обязанность мы
возьмем на себя. Ты должна быть нам благодарна за это.
Рядом послышалась возня: Нисетта млела от блаженства; вот она
раздвинула бедра, испустила дикий вопль и в продолжение всего кризиса
сквернословила, как пьяный извозчик. Кардовиль подбежал к дочери, опустился
перед ней на колени, облизал влагалище, выпил извергнутое семя и спокойно
вернулся к Жюстине.
- Ты с ума сошла? - подала голос прелестная дочь Дольмюса, которой
Лароз отдавал с лихвой то, что от нее получал. - Какого дьявола ты кончила
так быстро?
- Как я могла сдержаться, - отвечала Нисетта, - когда услышала такие
умные слова моего отца?
- Не желаешь ли и ты услышать подобные речи, чтобы тоже извергнуться? -
спросил свою дочь Дольмюс.
- Нет, мне требуется более сильное средство, папа, - ответила блудница.
- Развяжи эту девку, заставь ее приласкать язычком мою вагину, и ты увидишь,
как брызнет из меня сок.
- Потерпи немного, - сказал Дольмюс, - она не должна сходить с места,
пока мы ее не допросим, и я уверен, что этот спектакль возбудит тебя не
меньше того, о чем ты просишь.
- Ладно, лишь бы потаскуха страдала, я на все согласна. Я хочу видеть
ее муки...
И юная распутница, не в силах более сдерживаться, приоткрыла бедра
навстречу ловким пальцам Лароза, впилась губами в рот Сен-Клера, который ее
сократировал, и исторгла из себя обильную порцию семени. Кардовиль повторил
то, что сделал со своей дочерью: встал на колени, слизал сок и опять подошел
к Жюстине, которая, бледная, дрожащая, с искаженным лицом, .осмелилась
простонать:
- Ах, какой ужас!..
- Да, ужас, но весьма приятный, - заметил Брюметон, нервно похлопывая
ее по заду. - Говорят, что вы много повидали в жизни, но все же я
сомневаюсь, что вам когда-нибудь пришлось испытывать подобную боль.
- О Господи! Что вы хотите со мной сделать?
- Подвергнуть вас самым мерзким пыткам, до каких не додумалась еще
самая изощренная жестокость.
- Послушай, отец, - сказала Зюльма, которую на этот раз ласкал ее брат,
- ты помнишь, как обещал дать мне высосать мозг из ее костей и напиться
крови из ее расколотого черепа?
- Я не отказываюсь от своего обещания, - сказал Дольмюс, - и в это
время мы с твоим братом будем лакомиться ее ягодицами.
Тут Вольсидор продемонстрировал отцу всю мощь своего возбуждения, и
Дольмюс, подставив седалище, несколько минут наслаждался грязным инцестом.
Кардовиль, заменив Вольсидора, подошел к Зюльме и пососал ей рот и клитор,
между тем как Нисетта в объятиях своего брата Брюметона массировала чьи-то
члены и целовала ягодицы одного из негров.
- Ну что же, - произнес Дольмюс, возобновляя осмотр Жюстины, - не зря
говорил Сен-Флоран, что у этой паскудницы красивый зад.
И он укусил ее с этими словами.
- Да, черт возьми мою душу! - подтвердил Кардовиль, присоединяясь к
другу. - Да, клянусь моей спермой, у потаскухи самый прекрасный зад на
свете; пора потешиться с этой недотрогой.
- Давайте сделаем так, - предложил Дольмюс. - Возьмем ее в кольцо,
каждый выберет определенную часть тела по своему вкусу и будет истязать ее;
мы рассчитаемся по порядку и будем по очереди, в быстром темпе, причинять
пациентке боль в соответствующем месте. Таким образом мы изобразим бой часов
- если не ошибаюсь, это будет соответствовать, двенадцати полуденным ударам,
- и тело нашей жертвы каждую секунду будет испытывать новое ощущение.
- Ах, разрази меня гром! - воскликнула Нисетта, укусила ягодицы негра и
снова стиснула губами член, которым она забавлялась и который неуклонно
приближался к оргазму. - Ах, гром и молния на мою жопу, какая восхитительная
будет сцена! Давайте же начнем поскорее!
Каждый занял свое место, и общая диспозиция составилась следующим
образом.
Кардовиль завладел самой выступающей частью правой груди; Брюметон, его
сын, - ее основанием; левая грудь досталась двоим - Дольмюсу и его сыну;
Нисетта потребовала себе клитор; Зюльма взяла губки влагалища; негры взяли
по икре; Лароз и Жюльен занялись подмышками;
Флер д Амур и Сен-Клер выбрали ягодицы.
Один из негров сгреб Жюстину в охапку, повыше приподнял ей зад, и
каждый из участников нанес ей по сто ударов кнутом из бычьих жил. Невозможно
представить себе, с каким остервенением обе девицы занимались флагелляцией:
из всей компании больше всего Жюстине досталось от них. После экзекуции они
повалились на ковер, извиваясь всем телом, привлекли к себе по самцу и
яростно совокупились с ними.
Тем временем приступили к новым развлечениям, Брюметон предложил, чтобы
каждую девушку содомировал ее отец и сношал во влагалище брат; негры должны
были прочищать седалища отцам, а каждый юноша принимал один член в задний
проход, другой держал в руке. В продолжение этой волнующей сцены Жюстина
страдала на колесе, ублажая взор участников. Извергнулись все без
исключения: пришлось постараться, так как жертва держалась из последних сил.
Ей дали час на отдых, остальным были предложены вина, ликеры и сытные яства,
чтобы они подкрепили силы и подготовились к новой вакханалии.
- Итак, прекрасная Жюстина, - сказал Дольмюс, - ты видишь эти
осунувшиеся фаллосы? Ты должна их оживить.
Актеры образовали круг, нашу героиню поместили в центр. Она должна была
подходить к каждому по очереди и сосать женщинам влагалище, задний проход и
губы, мужчинам - язык, анус и член. При этом тот, кого она ласкала, должен
был нанести ей кровавую рану.
Дольмюс оторвал ей ухо; Кардовиль порезал правую грудь; Брюметонпоцарапал левую; Нисетта два раза подряд ткнула ее ножом в правую ягодицу;
ее сестра отрезала кусочек плоти от левой; Вольсидор, вооружившись шариком
на нитке, утыканным со всех сторон шипами, довольно долго щекотал нежные
стенки вагины; Лароз проколол вену на левом бедре; Жюльен оторвал зубами
клочок от правого; Флер д Амур размозжил кулаком нос, из которого ручьем
хлынула кровь; Сен-Клер засунул стилет на полдюйма в живот; первый негр
сделал несколько надрезов на обоих плечах, второй уколол шейную вену.
Опьяневшая от похоти Зюльма захотела совокупиться, та же мысль пришла в
голову Нисетте. Негры всадили им по члену во влагалище, братья овладели их
задницами, а отцы на их глазах сношали педерастов, которым девушки
массировали пенисы.
- Однако мы совсем забыли про нашу шлюху, - заметил Кардовиль.
- Да, - откликнулся Дольмюс, - пора кое-что ей заузить.
Жюстина не совсем поняла, что означают эти слова, но они бросили ее в
дрожь.
- Замор, - обратился Кардовиль к одному из негров, - возьми эту шваль и
заштопай ее.
Слуга понимающе кивнул. Он поднял ее и положил поясницей на возвышение,
похожее на круглое седло диаметром менее шести дюймов; в таком положении, не
имея под собой опоры, ее ноги свешивались с одной стороны, руки - с другой.
Все четыре конечности крепко привязали к полу, растянув как можно шире в
стороны; палач, или, если хотите, портной, взял длинную иглу с навощенной
нитью, вставленной в ушко. И вот тут дал себя знать неистовый характер
Зюльмы.
- О дьявольщина! - зарычала она, опьяневшая от вина и нечеловеческого
вожделения. - Предоставьте это мне, я сама это сделаю; я хочу заштопать ей
влагалище, а сестрица пусть займется задницей.
- Я зашью ей сердце, если нужно, - вставила Нисетта, - а потом сожру
его по кусочкам вместе с кровью, если захотите.
- Браво, девочки мои, - воскликнул Дольмюс, - вы достойны тех, кто дал
вам жизнь; в ваших развращенных сердцах больше нет места жалости, этого
самого презренного из всех чувств.
- Нет, черт меня побери, я все-таки сделаю это! - продолжала Зюльма,
подходя к влагалищу, которое жаждала законопатить.
И не думая ни о той крови, которую она прольет, ни о страданиях,
которые причинит невинной девушке, обезумевшая Зюльма на глазах злодеев,
возбужденных этим зрелищем, закрыла вход в вагину нашей героини одним умелым
швом. Следом подошла Нисетта и таким же образом забаррикодировала храм
Содома.
- Вот это мне нравится, - заметил Кардовиль, когда Жюстину опять
уложили на спину и он увидел прямо перед собой надежно укрепленную крепость.
Двумя мощными движениями он проник в святилище и совершил там
жертвоприношение, которого жертва уже не почувствовала, так как потеряла
сознание.
- Теперь мой черед, - заявил Дольмюс, развязывая Жюстину. - Я не буду
зашивать эту бедную девушку, я просто уложу ее на походную кровать, и та
мигом приведет ее в чувство, которого она лишилась из-за своей глупой
добродетели.
Один из негров быстро достал из шкафа сбитый по диагонали крест,
утыканный мелкими гвоздями - на него-то и собрался распутный монстр положить
Жюстину. Но Боже милосердный, каким жутким эпизодом он решил украсить свое
жестокое наслаждение! Прежде чем привязать жертву к кресту, Дольмюс засунул
в задний проход несчастной шарик, ощетинившийся острыми выступами. Как
только блестящий предмет погрузился в тело пациентки, ей показалось, будто
внутри у нее вспыхнул пожар. Она закричала и забилась, ее связали, и Дольмюс
вторгся в ее влагалище, изо всех сил прижимая Жюстину к торчавшим гвоздям.
Один из негров овладел задом Дольмюса, Нисетта и Зюльма предоставили свои
ягодицы в распоряжение двух долбилыциков и массировали члены братьев, один
из которых бил хлыстом Кардовиля, а тот в свою очередь содомировал юношу в
окружении остальных участников оргии. Все получили свою долю удовольствия,
одна Жюстина страдала от боли, описать которую нет никакой возможности: чем
сильнее она отталкивала атакующих, тем крепче они прижимали ее к иглам,
раздиравшим ей тело. К тому же ужасный шарик производил такое
опустошительное действие, что крики несчастной истерзали бы любое другое
сердце, но только не сердца злодеев, окружавших ее, и у нас недостает слов,
чтобы рассказать о ее муках. Однако, по всей видимости, Дольмюс наслаждался
безумно: прильнув к устам страдалицы, он, казалось, вдыхал всю ее боль,
чтобы увеличить удовольствие, которое опьяняло его, но по примеру своего
друга, чувствуя, что его семя вот-вот прорвет запруду, он хотел получить как
можно больше, прежде чем пролить его. По его знаку Жюстину перевернули, и
все увидели, что ее ягодицы, порванные в клочья, все еще великолепны. Шарик
извлекли, чтобы он разжег такой же пожар в вагине, и опустившись туда, он
опалил огнем всю нежную плоть вплоть до самой матки. Так же крепко ее
привязали к адскому кресту животом вниз, и теперь на острых иглах предстояло
страдать самым чувствительным местам ее тела. Дольмюс содомировал Жюстину,
его подвергал флагелляции один из педерастов, которому негр чистил задний
проход; другой африканец, встав ногами на концы креста, терся ягодицами о
лицо Жюстины, в конце концов он испражнился ей в рот, и ее заставили
проглотить эту мерзость, между тем как Брюметон сношал в углу свою сестру.
Вольсидор, Кардовиль и Брюметон по очереди занимали место Дольмюса,
подставляя задницу то неграм, то ганимедам, а Нисетта и Зюльма также с
удовольствием помочились и испражнились на лицо пациентки. После чего обе
девы отдавались тем, кто покидал седалище их отцов или братьев. Оргия
достигла своего апогея, кровь несчастной Жюстины забрызгала всех жрецов.
- У меня потрясающая идея, - провозгласила Зюльма после того, как
извергнулась в объятиях Лароза спереди и Жюльена сзади. - Нас двенадцать
человек, мы встанем в два ряда, возьмем хорошие хлысты и пропустим Жюстину
сквозь строй.
- Сколько раз мы это проделаем? - оживился Брюметон, в восторге от
этого предложения.
- Двенадцать раз, - уверенно заявил Вольсидор.
- Не будем считать заранее, - заметила рассудительная Нисетта, - пусть
эта тварь ходит до тех пор, пока не упадет.
- Нет, нет, - запротестовал Кардовиль, - я приготовил для нее другую
пытку. Мы, конечно, позабавимся этой экзекуцией, но негодница должна прийти
к смерти не таким легким путем.
- Хорошо, - согласилась Зюльма, - но моя идея остается в силе.
Образовался живой коридор, и бедная Жюстина, едва державшаяся на ногах,
двинулась по нему... Через шесть минут ее многострадальное тело являло собой
одну сплошную рану. Когда пролились новые потоки спермы, произошло нечто
неожиданное.
Зюльма, неистовая Зюльма, захотела отдаться всем присутствующим
мужчинам на кресте, утыканном гвоздями, и захотела, чтобы Жюстину подвесили
над ее головой и чтобы кровь жертвы окропила ее.
- Какая мысль, черт возьми! - воскликнула Нисетта. - Как я завидую
сестре, в чьей голове она родилась!
- Мы все с радостью осуществим ее, - подхватил Вольсидор, - эти
ощущения возбуждают сильнее, чем любая пытка, они подстегивают воображение,
они действуют так же, как хлыст.
- Да, черт меня побери, да! Мы все с тобой согласны, - подал голос
Брюметон.
- Я рада, - сказала Зюльма, - но все-таки испытаю это первой.
Блудница возлегла на колючее ложе, ее привязали, и все мужчины прошли
через ее влагалище, которое после этого было залито кровью.
- Ах, какое наслаждение! - выдохнула она. - Переверните же меня,
приласкайте мне жопку!
Никто не посмел возразить. Этот жуткий каприз всем вскружил головы:
мужчины, женщины, юноши - все причастились к этому, и все кололи и резали
длинным дротиком окровавленное тело, висевшее над ними, чтобы еще сильнее
лилась на них кровь, которой любили окроплять себя эти злодеи. Наконец
Жюстину сняли, но она этого уже не чувствовала. Она представляла собой
бесформенную массу, испещренную кровоточащими ранами... Она была без
сознания.
- А что теперь с ней делать? - с недоумением спросил Кардовиль.
- Пусть ею займется правосудие, - откликнулся Дольмюс. - Она все равно
умрет, но мы не должны быть к этому причастны. Надо привести ее в чувство и
отвезти в тюрьму.
Однако совсем не так рассуждали Нисетта и Зюльма. Подчиняясь только
своим страстям, они настоятельно требовали смерти своей жертвы: им это было
обещано, и больше они ничего не желали знать. Их братья пытались вразумить
их.
- Она умрет в любом случае, - сказал Брюметон, - и мы насладимся ее
последними мучениями.
- Но не мы предадим ее смерти.
- Разве не мы будем ее причиной?
- Но это не одно и то же! - обиженно сказала Зюльма. - Злодейство
закона - эти чужое злодейство.
- Но ведь мы вынесем приговор.
- Зато не приведем его в исполнение, не запятнаем себя ее кровью, а это
огромная разница.
Жюльен по приказанию Кардовиля приводил Жюстину в чувство и промывал ей
раны.
- Теперь уходите, - сказал ей Дольмюс, когда она несколько пришла в
себя, - и жалуйтесь.
- Ну, милый мой, - заметил Кардовиль, - благоразумная наша Жюстина не
занимается сутяжничеством: накануне казни от нее уместнее ожидать молитв, а
не обвинений.
- Пусть она воздержится от того и другого, - сказал Дольмюс, - судьи
останутся глухи к ее обвинениям, а ее мольбы нас не тронут.
- Но вдруг я расскажу... - робко начала Жюстина.
- Все равно это дело вернется к нам, - перебил ее Кардовиль, - и
уважение и почет, коими мы пользуемся в этом городе, сразу отметут всяческие
инсинуации, а ваша казнь после этого будет более жестокой и продолжительной.
Вы должны понять, ничтожное существо, что мы потешились вами по той простой
и естественной причине, которая заставляет силу унижать слабость.
Жюстина хотела сказать еще что-то, хотела броситься в ноги этих
чудовищ, чтобы разжалобить их или попросить немедленно предать ее смерти. Ее
просто-напросто не слушали: девушки ее оскорбляли, мужчины ей грозили; ее
препроводили обратно, бросили в темницу, тюремщик встретил ее с тем же
таинственным видом, который у него был, когда она отсюда выходила.
- Ложитесь отдыхать, - сказал ей Цербер, втолкнув ее в камеру, - и если
вы задумаете сказать хоть слово о том, что произошло с вами этой ночью,
помните, что я буду вас опровергать, и это бесполезное обвинение ничего вам
не даст.
- О небо! - воскликнула Жюстина, оставшись одна. - А я-то так боялась
смерти, боялась покинуть этот мир, состоящий из великих злодеев! Так пусть
рука Всевышнего, сию же минуту вырвет меня отсюда любым способом - я буду
только счастлива! Единственным утешением, которое остается несчастным,
рожденным среди столь диких зверей, служит надежда поскорее уйти от них.
На следующий день Жюстину навестил коварный Сен-Флоран.
- Ну и как? - осведомился он. - Вам понравились мои друзья, которым я
вас порекомендовал?
- О сударь, это - монстры!
- Но вам надо было расплатиться за их протекцию, я вас предупреждал об
этом.
- Я сделала все, что они хотели, но они все равно погубят меня.
- Ну я могу допустить это: вы заставили их пролить слишком много
спермы, а нет ничего опаснее, чем последствия отвращения. Так вы говорите,
что они и не думают спасти вас?
- Со мной все кончено!
- Давайте поглядим, как они вас отделали. - И он оголил ее. - Ага, черт
меня побери! Тогда все понятно: не надо было позволять им такие вещи.
Знаете, я хочу поговорить с вами, по-дружески, я знаю, что по причине
чрезмерности ваших преступлений вас собираются сжечь заживо: вот какую казнь
вам готовят. Значит сейчас надо думать не о спасении вашей жизни, а о том,
чтобы они ограничились повешением вместо сожжения.
- Но что для этого требуется, сударь?
- Прежде всего целиком положитесь на меня, тем более что больше всего
возбуждает мои чувства мысль насладиться женщиной, приговоренной к смерти. Я
не был этой ночью вместе с друзьями только потому, что боялся, как бы они
вас не пощадили. Теперь, когда я уверен, что вы умрете на эшафоте и что под
вопросом только способ казни, вы меня невероятно возбуждаете, посему
покажите ваш зад.
- О сударь!
- Ну что ж, тогда вас сожгут...
И несчастная, чтобы избавиться от ужаснейшей смерти, покорно
повиновалась. Никогда в жизни этот распутник не был так разгорячен,
невозможно описать все изощрения, которые он употребил, чтобы сильнее
насладиться девушкой, обреченной на смерть благодаря его интригам. В
какой-то момент Жюстина попыталась напомнить ему о помощи, которую он ей
обещал, она соглашалась на все, чтобы ей спасли жизнь. Но Сен-Флоран,
который блаженствовал оттого, что отправляет ее на смерть, ответил, что
сейчас не время об этом, и завершил сцену с редкой жестокостью. Потом позвал
тюремщика:
- Пьер, сношай эту тварь на моих глазах. Какая невероятная удача для
грубого мужлана! Он не заставил просить себя дважды, Сен-Флоран спустил ему
панталоны и содомировал ключника, пока тот громадным инструментом терзал
жертву.
- Достаточно, - сказал Сен-Флоран, когда залил спермой мерзкую задницу
надсмотрщика. - А теперь, шлюха, - обратился он к Жюстине, - даже не думай,
что я хотя бы пальцем пошевелил ради тебя: напротив, я попрошу судей сделать
приговор как можно более суровым. Надо было вовремя соглашаться на мое
предложение и не показываться мне на глаза. Да, я уверен, что тебя поджарят,
и приложу к этому все усилия.
Монстр вышел и оставил несчастную девушку в оглушенном состоянии,
похожем на небытие смерти, которая скоро накроет ее своей тенью.
На другой день допросить ее пришел Кардовиль. Она не смогла сдержать
дрожь, увидев, с каким хладнокровием негодяй смеет исполнять правосудие -
тот самый отвратительный на свете злодей; тот, кто вопреки всем законам
этого самого правосудия, вопреки всем его правам, которыми был облачен, так
жестоко растоптал накануне невинность и несчастье. Она вложила в свои
оправдательные речи весь пыл, который дает человеку правота, но искусство
этого бесчестного чиновника превратило все ее оправдания в отягчающие
обстоятельства. Когда обвинения были доказаны по мнению этого единственного
судьи, он имел наглость спросить ее, не знает ли она некоего уважаемого в
городе человека по имени Сен-Флоран. Жюстина ответила, что знает его.
- Хорошо, - сказал тогда Кардовиль. - Большего мне не нужно. Этот
господин де Сен-Флоран, который по вашему утверждению вам знаком, также
знает вас прекрасно; он входит в число ваших обвинителей, он заявил, что
видел вас в шайке разбойников, и вы первая отобрали у него деньги. Ваши
товарищи хотели пощадить его, и вы одна настаивали на его смерти, тем не
менее ему удалось спастись.
Жюстина в отчаянии стала кататься по полу и оглашать своды
душераздирающими криками; она билась лбом о каменные плиты, будто желая
покончить с собой. И не найдя сочувствия своим неописуемым мукам, она
вскричала:
- Подлец! Я все передам Господу, и он отомстит за меня; он докажет мою
невиновность и заставит тебя раскаяться в твоих гнусных делах и
злоупотреблениях властью.
Кардовиль позвонил в колокольчик; он велел тюремщику увести обвиняемую,
объяснив, что ее ярость и раскаяние не позволяют продолжать допрос; однако
обвинения подтверждаются, поскольку она призналась во всех преступлениях. И
после этого чудовище спокойно удалилось!.. И молния не поразила его!..
Ход дела был ускорен; - с судьи, подстегиваемые ненавистью,
мстительностью и похотью, быстро вынесли Жюстине приговор.
- О небо! - простонала она, услышав о приближении казни. - Под какой же
звездой я родилась, что любой добрый порыв моей души тотчас навлекает на
меня бесчисленные беды и злоключения? Как случилось, что это проницательное
Провидение, чью справедливость я боготворила всю жизнь, карая меня за
добродетельность, дает мне в судьи тех, кто всегда мучил меня своими
пороками?
Знатная дама и богатый человек, которых я встретила в детстве,
посягнули на мое счастье и мою девственность; за свою неудачу они отомстили
тем, что привели меня к подножию эшафота, они наслаждаются роскошью, а меня
едва не повесили. Потом я попала к разбойникам и убежала от них вместе с
человеком, которому спасла жизнь, в благодарность он меня изнасиловал и
избил до бесчувствия. Я встретилась с развратным господином, который хотел
принудить меня зарезать свою мать, этот злодей сумел свалить на меня
собственное преступление: я сбежала, а он продолжает процветать. Затем
судьба столкнула меня с хирургом - убийцей и кровосмесителем, - я пыталась
предотвратить ужасное детоубийство, но оно свершилось, и меня заклеймили как
преступницу: фортуна осыпала истинного убийцу дарами, я оказалась в страшной
нищете. Другой злодей развлекался тем, что топил детей, рожденных от его
семени, я воспротивилась этому, за что попала в его лапы, и негодяй
намеревался держать меня до конца моих дней в своей крепости. Меня попросили
впустить к нему шайку разбойников, предать одну из моих подруг... Я
согласилась по собственной слабости, и вот я на свободе, мне улыбается
счастье за то, что я позволила себе совершить жестокий поступок. Обещание
участвовать в злодействе вызволило меня из заточения у Бандоля, куда увлекла
меня добродетель. Я захотела причаститься, припасть к ногам Предвечного,
который был причиной всех моих бед, и высший суд, от которого я ждала
очищения во время одной из самых священных наших мистерий, стал кровавым
театром моего бесчестья: тот, кто осквернил меня и унизил, поднимается к
высшим постам в своем ордене, а меня преследует злой рок. Я пожалела
женщину, которая рассказала мне о своих несчастьях, а она привела меня на
настоящую живодерню, и там, как никогда доселе, я поняла, что злая рука
судьбы будет терзать меня до конца жизни. У д Эстерваля я испытала на себе
множество преступлений и ни в одном из них не участвовала: меня держало там
пылкое желание увидеть торжество добродетели, и я была вынуждена
способствовать злодействам, чтобы предотвратить их. И вот наконец одна
жертва спасается благодаря моим хлопотам - это был Брессак, тот самый
монстр, что обвинил меня в убийстве своей матери... В награду за мои
старания он привел меня к другому злодею, чье безумство не в силах
представить даже фурии. Я попыталась спасти одну из жен этого чудовища, но
потерпела неудачу; тогда я вознамерилась помочь сбежать другой его жене - и
вот за этот поступок судьба отплатила мне тем, что я едва не умерла самой
мучительной из смертей. У этого отвратительного господина я встретила еще
одного антропофага, который предложил мне травить людей ядом, я отказалась,
и он швырнул меня в зловонное болото. Затем я увидела того, кого моя доброта
спасла от бандитов, кто изнасиловал меня в знак благодарности: преследуемая
нищетой, я молила его о милосердии, и он предложил мне его в обмен на
участие в самых мерзких своих делах - он захотел, чтобы я искала для него
жертвы. Возмутившись таким предложением, я с гневом отвергла его, тогда
мстительный развратник еще раз заставил меня послужить своим мерзостям. Я
сбежала из Лиона и первым человеком, которого встретила, оказалась женщина,
просившая милостыню; я сжалилась над ней, она заманила меня в подземелье,
где на меня обрушились новые беды и новые гнусности. Как условие моей
свободы от меня потребовали совершить кражу, я отказалась, я выдала злодея -
|
